Через пятнадцать минут прибыл газик с майором Погосяном и прапорщиком Зубовым. Синичкин встречал их подальше от места побоища, желая подготовить их чувствительные души к кровавой картине.
– Чего стрелял? – спросил майор.
Лицо его было хмурым, он не выспался и зевал во все горло, показывая зубы с металлическими коронками. А Зубов то и дело косил на свои плечи, умиляясь звездочкам на новеньких погонах.
И где достал за ночь, подумал Синичкин.
– Так чего палил, спрашиваю?
– А я язык карапетяновский нашел! – сообщил участковый. – Снес в госпиталь, сейчас, наверное, пришивают!..
– Ай, молодца! – похвалил майор. – Из-за этого палил? Праздновал?
– Нет.
– Чего же?
– Тут дело такое… – все не решался объяснить Володя.
– Чего мнешься-то? – чуть грубовато поинтересовался Зубов.
Синичкин за хамоватый тон хотел его вздуть, но вспомнил, что тот теперь младший офицер, а потому спустил ему грубость.
– Кошмар здесь произошел.
– Какой?
Синичкин собрался с духом и сообщил:
– Сотню новорожденных здесь порешили!
– Чего? – грозно спросил майор.
– Чего? – с удивлением отнесся к сообщению Зубов.
– Тут, в метрах двухстах отсюда, детишек грудных поубивали, целую сотню!
Майор Погосян в этот же самый момент решил, что Синичкин тронулся умом, и обеспокоился уменьшением личного состава. Карапетян – немой, этот сошел с ума!
– Где, ты говоришь, младенцы?
Синичкин указал рукой в перчатке на самый берег, и даже издалека Погосяну показалось, что от снежка к небу поднимаются всполохи красноватого цвета, а потому он зашагал к указанному месту быстрым шагом, так что Зубов и капитан поспевали за ним с трудом.
Они достигли указанного Синичкиным места и побелели лицами. Такого зрелища милиционеры еще никогда не наблюдали в своей жизни, а оттого склонились в разные стороны и отдали сугробам свои завтраки.
Минут пятнадцать майор Погосян бродил вокруг младенческих останков, то и дело прикрывая рукой рот, чтобы не вскрикнуть.
– Да что же здесь, в конце концов, произошло?!! – не выдержал начальник.
– Может мне кто-нибудь объяснить?!!
– Детишек сотню побили! – пояснил Синичкин еще раз.
– Без тебя вижу! – заорал майор. – Кто?!! Откуда они взялись, эти детишки?!!
– Из озера, надо полагать!
– Ты что, окончательно сдурел?..
И Погосян и Зубов смотрели на Синичкина, как на окончательно выбывшего из их рядов товарища. В их взглядах уживались и раздражение, и жалость.
– Я не сдурел, – обиделся участковый. – Мне об этом Карапетян записку написал. Он сообщил, что на дне озерном обнаружил икру, в которой поспели человече-ские зародыши. Мол, что не икра это вовсе, а яйцеклетки женские. Может, опыт какой ученые проделывали?
– Точно! – Погосян хлопнул себя ладонью по лбу. – И мне Карапетян писал. Я думал, что бред это после шока! Ну дела…
Зубов вытащил из кармана горсть семечек и стал лузгать их, сплевывая кожуру здесь же, среди человеческих останков. Не успел он сгрызть третье семя, как майор подскочил к нему, в два коротких движения сорвал с него прапорские погоны и заорал:
– Сука! Падаль! Ограниченная свинья! Век тебе ходить в старшинах! Сдохнешь старшиной!
– За что?!! – не понял Зубов.
– За глумление, за черствость души, гадина ты этакая!
Майор ходил кругами и тяжело дышал.
– Чтоб я этих семечек больше не видел! А то заставлю с кожурой мешок сожрать! Понял?
– Понял, – понурил голову Зубов и подумал: отчего они, армяне, такие горячие?
– Кто детей убил? – вскинул руки Погосян.
– Я так думаю… – ответил Синичкин. – Я думаю, вороны это… Хотите посмотреть?
– А ну, пойдем!
Милиционеры взобрались на пригорок, под которым разгуливали тысячи черных птиц. Сейчас вороны чистили свои перья от кровавых брызг и зачищали об острые предметы клювы.
Майор Погосян достал из кобуры "Макарова" и снял его с предохранителя. Потом выразительно посмотрел на Зубова, заставив того перевести затвор "Калашникова". Синичкин вставил в свой "ТТ" новую обойму.
– За детей! – молвил Погосян. – Огонь!
Они стреляли, пока не кончились патроны.
Застигнутые врасплох вороны погибали на месте. Пули разрывали их сытые тела на части, и кровь брызгала в разные стороны. Птицы не каркали, а погибали молча, как будто знали, что смерть неминуема и нечего шум поднимать.
Офицеры еще долго жали на курки, даже тогда, когда кончились боеприпасы.
– Доставай лопаты из машины! – распорядился Погосян.
– Зачем? – удивился Зубов.
– Закапывать детишек будем. Ведь никто их не видел здесь? – оборотился командир к Синичкину.
– Думаю, что нет.
– Вот пусть ученые и отвечают за свои эксперименты! А мне на территории сотня новорожденных трупов никак не нужна!
– Да, – подтвердил Синичкин. – За такое по головке не погладят! За погибший детский сад самих за решетку упекут.
– Доставай лопаты! – рыкнул Погосян, и Зубов собакой бросился к газику, из которого выудил две лопаты и кирку.
– Всего две лопаты, – развел руками несостоявшийся прапорщик.
– Ты будешь рыть киркой! – скомандовал майор.
Милиционеры принялись вскапывать мерзлый грунт, то и дело оглядываясь, чтобы никто не застал их за этим по меньшей мере странным и ужасным занятием.
Погосян то и дело отворачивал лицо и срыгивал в снег какой-то зеленью – все запасы желудка были давно исчерпаны.
Ишь ты, дрянь какая из меня лезет, – думал майор, закапывая косточки поглубже. – Ишь какого цвета она!.. Может, с организмом у меня чего не в порядке?.. Болезнь какая?..
Синичкин копал с прилежанием. Рвота его не мучила, но когда он обнаружил припорошенную снежком крошечную детскую ручку с малюсенькими пальчиками, слезы хлынули из его глаз водопроводными струями и он заскулил еле слышно от больших нечеловеческих мук.
Зубов орудовал киркой от плеча. Старался работать на совесть, дабы произвести впечатление на начальника – зная добрый нрав майора, он рассчитывал уже к вечеру возобновиться в прапорщиках.
Через час братская могила была сооружена и милиционеры отдыхали здесь же, усевшись прямо в снег.
– Сгоняй, Зубов, в магазин, поллитру купи! Помянем детишек!..
Не заставляя майора повторять просьбу дважды, Зубов рысцой ускакал к новостройкам, а офицеры остались по-прежнему сидеть в снегу.
– У тебя есть еще патроны? – спросил Погосян.
– Еще обойма, – закивал Синичкин.
– Пойдем.
Майор встал и вновь обнажил свой "Макаров", засунув в него новую обойму. То же самое сделал и капитан Синичкин. Они вновь забрались на пригорок, под которым раскинулось вороное воронье море. Птиц было такое количество, как будто они с каждой минутой размножались в геометрической прогрессии. Расстрелянных видно не было. Вероятно, они стали пищей для своих собратьев.
– А как же с учетностью боевых припасов? – поинтересовался Синичкин
– На учебные стрельбы спишем! – отмахнулся Погосян.
– Идея хорошая!
– Их бы напалмом, как в Карабахе!
– Вы же там не были.
– Слышал.
Офицеры постояли несколько секунд в тишине, а потом, подняв прицельно пистолеты, вновь стали расстрельной командой, получая от дергающихся стволов удовлетворение, а от кровавого месива под пригорком удовольствие.
Вернулся Зубов. Он установил поллитровку в сугроб, вставил в "Калашников" новый рожок и присоединился к товарищам, поливая очередями дьявольское отродье.
Когда милиционеры отстрелялись, то сели пить водку. Разлили по пластмассовым стаканчикам. Зубов достал из-за пазухи промасленный сверток, в котором содержался квадратный кусочек сала, порезанный дольками.
– За убиенные невинные души! – произнес Погосян. На его глаза навернулись слезы, но он волевым порывом удержал их и выпил водку одним глотком. Взял кусочек сала и пососал его немного.
Зубов с Синичкиным тоже выпили и тоже закусили.
Вновь разлили, и вновь Погосян сказал тост:
– За их родителей!
– За ученых, – уточнил Зубов.
– Скотина ты все же! – почти беззлобно выругался майор, но про себя подумал, что армяшка прав, что у этих детишек нет родителей, которые бы могли пролить за их упокоенные души слезы, а потому в свою очередь уточнил:
– За тех, кто дал им жизнь!
– За Бога! – вырвалось у Синичкина, и он посмотрел на серое небо.
– Ага, – согласился Зубов и выпил.
– А теперь все в отделение. Только день рабочий начался, а вы уже нажрались!
– А можно я домой заскочу на минутку? – попросился Синичкин. – А то, когда карапетяновский язык нашел, провалился под лед. Воды холодной сапогами черпанул. А вы знаете, ноги у меня больные, боюсь, опять пухнуть начнут.
– Иди, – разрешил Погосян. – Час даю…
– А мне надо бензином заправиться! – объявил Зубов.
– Поезжай, я пешком доберусь.
Офицеры разошлись каждый своей дорогой, а Зубов уехал на газике заправляться бензином. Утро вступило на землю, и народ потянулся на работу.
Синичкин отправился домой, решив ни за что не рассказывать о случившемся Анне Карловне. Он с удовольствием замечтал о чашке кофе со сливками и сухарем с маковым зерном.
С выделившимся желудочным соком он поджидал лифт, пришел грузовой, и капитан вознесся на нем к пятому этажу, в котором проживал. На ходу он расстегнул шинель и расслабил галстучный узел.
Он звонил в дверь долго и уже было подумал, что су-пружница куда-то ушла по своим женским делам, и зашарил в кармане в поисках ключей, как дверь вдруг отворилась и на пороге явилась Анна Карловна – вся улыбающаяся, лучащаяся каким-то внутренним светом и одновременно прячущая от мужа свои большие глаза.
Что это с ней, с коровой? – удивился Синичкин. – Расплылась, как масло на солнце!
Но вслух ничего не сказал, отодвинул жену, снял шинель, повесил ее на вешалку и направился в кухню поджигать газ для кофе. Анна Карловна неотступно следовала за мужем и все более глупо улыбалась, словно умом тронулась.
И чего она меня не спрашивает, почему я внеурочно явился? Уж не сошла ли с ума в самом деле?.. – думал участковый.
Включив плиту и усевшись на табурет, Синичкин услышал, как в комнате мяукнуло.
– Чего это? – спросил он, поворотив ухом.
– Володечка… – пропела Анна Карловна.
– Кошку, что ли, притащила?
– Володечка…
После сегодняшних нечеловеческих переживаний участковому Пустырок очень хотелось сказать своей половине, что она полная дура, но он сдержался и отхлебнул горячего бразильского.
В комнате опять мяукнуло.
– Покажи кошку-то!
Анна Карловна после просьбы мужа словно книксен сделала, затем вновь выпрямилась, но улыбалась уже натужно.
– Ну!
Синичкина охватывало раздражение.
– Знаешь же, что не люблю кошек!
– Это не кошка, – наконец выдавила Анна Карловна.
– А что же?
Жена набрала полные легкие воздуха, но лишь пропищала в ответ:
– Ребеночек…
Капитан рассосал кусок макового сухаря.
– Чей? Куракиных из пятой? Нечего с их детьми сидеть!
– Не-а…
Анна Карловна кокетливо склонила голову на плечо, как будто ей было не сорок с лишним, а семнадцать, чем почти вывела мужа из себя.
– Этих, что ли… Как их… Ребенок-то?.. Фискиных?..
– Не-а…
– Так чей же?! – взорвался Синичкин и вскочил с табурета резко, отчего чашка с кофе опрокинулась прямо на форменные штаны, обжигая больные ляжки. – Черт бы вас всех драл! – заорал он. – Сумасшедший дом в собственной квартире!
Если бы Синичкина спросили, кого он имел в виду под словом "всех", он бы вряд ли ответил что-либо вразумительное. Сейчас милиционер был просто взбешен и сжимал руки в кулаки.
– Мой ребеночек, – проговорила Анна Карловна, по-прежнему глупо улыбаясь.
Синичкин так и застыл с открытым ртом.
– Мой! – подтвердила супруга. – Родной…
В течение нескольких секунд в голове капитана пронеслось множество логических построений, догадок и решений.
Володя Синичкин уверился, что его жена тронулась умом и что, конечно, он не сдаст ее в психиатрическую лечебницу, а будет ухаживать за Анной Карловной самостоятельно, памятуя о ее самоотверженности, когда он тяжко болел ногами, а она спасала его. Долг платежом красен!
– Я в своем уме, – произнесла немка, словно расслышав мысли мужа. – Хочешь посмотреть мальчика?
Синичкин знал, что больным на голову перечить нельзя, а потому покорно последовал за женой в комнату, где обнаружил на диване укутанного в плед младенца с широкими скулами и слегка узкоглазого. Мальчишка смотрел на милиционера черными глазами, следя за его передвижениями цепким взглядом.
– Семен, – произнесла Анна Карловна тихим голосом, уже не улыбаясь, с видом серьезным и ответственным.
Вот уже и имя мое запутала, – поморщился участковый.
– Владимиром меня зовут, – напомнил он.
– Деда твоего так звали – Семен, – почти пропела жена. – Героя войны. Так пусть и правнук его будет называться – Семен. Таким образом Семен Владимирович получается. Синичкин!..
Неожиданно ребеночек задергал ножками, распихал плед, обнажил свое мужское достоинство и пустил к потолку хрустальную струйку. Впрочем, запас жидкости в розовом тельце был короток и фонтанчик через пару секунд иссяк, но дело свое сделал.
Участковый Синичкин стоял посреди комнаты, а по щекам его стекала почему-то пахнущая женщиной моча.
Володя не знал, что ему предпринять, то ли засердиться люто, то ли пропустить это явление незамеченным. К тому же, утеревшись рукавом и взглянув на младенца сердито, он обнаружил мальчишку улыбающимся во весь рот и смотрящим определенно на него, в самые глаза.
– Ну, и где ты его взяла? – обратился он к жене с сострадательностью в голосе.
– Правда, хорошенький? – прижав пухлые ладошки к своим щекам, спросила Анна Карловна.
– Хорошенький, – согласился Синичкин и еще раз оглядел мальчишку, голого, сучащего мокрыми ногами, толстыми и похожими на круассаны. – Чей же?
– Володечка, – вдруг защебетала супруга. – Вышла я в магазин, чтобы на ужин купить всякую всячину, котлеты тебе изжарить хотела для доброго сна, пива иностранного купить, а потому встала раньше обычного. А тебя уже нет… Я вышла из подъезда, остановилась вдохнуть воздуха свежего, а передо мною снег нетронутый. Так и боюсь вступить на него, красоту такую нарушить… И тут слышу – "гу-гу", "гу-гу"! Ну, думаю, как и ты, кошка приблудная пищит. Оглядываюсь – нет никакой кошки, а лежит под крылечком младенчик мужеского пола и смотрит на меня черными глазенками. Лежит совсем голенький, снежком совсем припорошенный. Я тут же заплакала вся, так мне его жалко стало, ведь умрет маленький, закоченеет! Я спрыгнула сейчас же в снег и на руки его подняла, а он весь горячий, словно печка, и опять смотрит мне в самые глаза. Я пальто сняла, закутала его и домой побыстрее! Растерла водочкой и в плед укутала… Это нам Бог ребеночка послал!
– Подкидыш! – сделал вывод Синичкин. – Какая-то алкоголичка родила и выкинула на природу!
– Ну и что, что подкидыш! Нам все равно!
– Дело надо заводить! – сказал капитан и задумался. – Мамашу искать и к ответственности привлекать!
– Никакого дела! – вдруг жестко отрезала Анна Карловна. – Ребенок останется с нами!
– Ты что, не понимаешь, что этого нельзя сделать! Преступление это!
– А мне плевать! Это Бог послал нам ребенка! Мы его себе и оставим!
– Нет! – отчеканил участковый.
– Да, – тихо обронила жена. – Или уйду от тебя!
– Куда? – растерялся Володя.
– Уеду к матери. Ребенка хочу!
– Так я же не виноват, – с лаской в голосе заговорил Синичкин. – Я же со всею душой за детей, за мальчиков и девочек. Но не получается у тебя… Что-то такое в организме твоем не так!..
– Я много раз проверялась, – грустно улыбнулась жена. – И всякий раз мне говорили, что все в порядке, рожайте на здоровье!
– И что же ты не рожала? – с удивлением развел руками муж.
– А то, что в процессе зачатия и мужчина участвовать должен.
– Так мы же с тобой по два раза в день! Я тебе никогда по молодости не отказывал!
– Носила семя твое на проверку… Сказали, что нежизнеспособны твои… Эти…
Анна Карловна покрутила пальцем, как змейкой.
– Головастики твои, – сопроводила она голосом. – И вылечить нельзя!
Синичкин стоял, словно под дых ударенный. Не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Все сперло у него в груди, а в голове закружилась, запуталась в кольцо фраза – не мужчина я, не мужчина!.. Но тут же у него промелькнула мысль, что жена нагло врет, обвиняя его в неспособно-сти, – ради того чтобы ребеночка оставить, бабы на все решатся! Вот и историю с его неспособностью на ходу сочинила!
Володя преобразился лицом, налил щеки гневом и прошипел:
– Врешь! Побью!
– Не пугай, у меня бумаги сохранились!
– Что за бумаги?
Он сжал кулаки и надвинулся на жену, с твердым намерением ударить ее в толстый живот.
– Спермограмма твоя!
Слово "спермограмма" вдруг отрезвило Синичкина и прервало наступление. Более того, это медицинское слово, связанное понятием только с мужским индивидуумом, опять жутко напугало его и капитан тотчас уразумел, что жена не врет, а говорит истинную правду, а значит, эти головастики у него и вправду мертвы.
Загугукал ребеночек, и Анна Карловна устремилась к нему:
– Он кушать хочет, маленький!
Мертвое семя у меня, повторял про себя Синичкин. Мертвое!
– А кто маленькому за кашкой сходит?
Володя скосил глаза на грудняка, и тот вновь улыбнулся ему всей мордашкой, отчего у Володи вдруг защемило сердце и подступил комок к горлу. Он внезапно осознал, сколько в нем нерастраченной любви скопилось, сколь сильна она, не траченная годами, и что если не начать отдавать ее, хоть по капле, то загнется он от тоски прежде-временно, сознавая свою никчемность, забродив жизненными соками, превращающимися на старости в уксус!.. И вскричал тогда милиционер:
– Я люблю тебя, Аня!
Он подбежал к жене, обнял ее за теплые плечи, прислонился губами к мягкому уху и зашептал:
– Мы вырастим его! Мы вырастим нашего мальчика очень хорошим и умным!
– Да-да! – жарко вторила Анна Карловна.
– Он вырастет в красивого юношу!..
– Да!..
– И у нас будут прекрасные внуки на старости лет.
– Да! – вскричала в экстазе жена и попыталась было, забыв обо всем, отдаться Синичкину здесь же, закинув ему за талию тяжелую ногу, но он отстранил ее властно и сказал:
– Нужно кормить ребенка!..
Участковый вышел в ближайший супермаркет и купил детского питания для самых маленьких. Всяких баночек и коробочек лежало в его сумке множество, опять же памперсы и присыпки, и Володя заторопился домой, дабы накормить сына и сделать его жизнь комфортной.
Сына? – переспросил он себя, оставляя на снегу следы сорокового размера. И решительно подтвердил: – Сына!
– Значит, Семен Владимирович? – спросил он у жены, разгрузив покупки.