– Ты мне испортила подсчет… Я теперь не знаю, куда отнести этот случай. С одной стороны – он. С другой – ты.
– По нулям, – ответила Алка. – Но если хочешь, можешь называть меня кацапкой.
– А кто это? – не поняла Юля.
– Это моя бабушка, мой дедушка. Это мы все. Кацапы – значит русские.
– Никогда не слышала.
– Ты много чего не слышала, – вздохнула Алка. – У тебя в ушах вечно сера, просто залежи.
Они, конечно, ссорились, потому что обе были штучки, но сейчас никто так не был нужен Алке, как Юлька. С ней они обсуждали все. Первую менструацию. Устройство у мальчишек. Боль и наслаждение. Они, "чтоб не быть дурами", нашли у себя те места, которые надо трогать. Они же после этого, тщательно вымыв в ванной руки, решили, что "так можно дойти до разврата, а потому надо себя держать в руках". Соплюхи, малышки, они были изначально так кондово целомудренны и так строги к собственной плоти, что им явно не хватало то ли юмора, то ли цинизма, то ли просто хорошего совета. Они же любопытствовали и мучались, мучались и любопытствовали. "Я расскажу ей про тот день и про того типа… – думала Алка. – Интересно, с ней такое случалось?"
В конце концов играть в теннис пришлось с мальчишкой-малолеткой, у которого от напряжения набухало под носом, и Алка остервенело ему кричала:
– А ну высморкайся сейчас же!
…А Мишка так и канул. Идя в магазин или просто так бродя по поселку, Алка нет-нет и встречала "сырые сапоги", все деловые до невозможности, все торопящиеся, а Мишка как канул…
– Где Мишка? – небрежно спрашивала Алка.
– Ты про палец знаешь? Вот фарт! Отмажется теперь от армии без проблем. Да дома, наверное. Где же еще?
Мишка действительно был дома. Он стеснялся своей некондиционной после гипса руки, пробовал писать без больного пальца, конечно, получалось черт-те что, но новый почерк, который обретал Мишка – оказывается! – был точным отражением и нового Мишки, который однажды оплакал мертвую Алку, потом обрадовался до новых слез, что она жива и с ним произошли просто фокусы наркоза, но эта живая и такая желанная еще вчера девочка никак не приживалась к новым обстоятельствам Мишкиной жизни. Ей даже как бы и места в ней не было. Она навсегда осталась во времени До боли, а во времени После ее как бы и не было совсем.
Поэтому он и не выходил из дома, потому что боялся ее встретить. Боялся, что не узнает ее или скажет не то, но пуще пущего он боялся смешения времен, наезда вчера на завтра, боялся Воскрешения уже Мертвого… Откуда ему было знать, что смерть любви бывает столь же оглушительной, как и ее начало. И оба эти действа руководятся таким далеким и недоступным режиссером, а главное, таким безоговорочным, что ему лучше подчиниться сразу и принять его правила.
Что Мишка и сделал, сидя дома и рисуя на бумаге буквы новых очертаний.
А в это время "сестры-вермут" заходились выдать Елену замуж. Женихи плавали в море жизни кучно и поодиночке, в то лето почему-то было особое жениховое разнотравье. Даже если отбросить по принципу "это нам не подходит" – беженцев, погорельцев и иммигрантов, – Москва сама по себе генерировала огромное количество неустроенных, но вполне подходящих по многим статьям мужчин. Непьющие, образованные, небольные, с фобиями и маниями и без них, они просто шли косяком в руки, бери, поворачивай во все стороны, заглядывай в рот, считай зубы и бери – не хочу.
Отвлекала сестер от увлекательного женского поиска необходимость крутиться и в других направлениях. Время-то было "крутильное", но тем не менее однажды Елена была звана к одной из сестер, по имени Галя, на просмотр очень перспективного по анкете кандидата: холост, стабильная работа в каком-то выжившем в борьбе "ящике", старенькая мама, с которой он "очень леп".
– Не женился не почему-либо, – объясняла Галя, – а потому, что долго был парализован отец. Очень тяжелый по весу человек…
– Ну и что? – спросила Елена.
– Уставал, – просто ответила Галя. – Раз перевернешь, два перевернешь – до женщины ли?
– Знаешь, – ответила Елена. – Мне бы кого-нибудь из мира, где нет парализованных, с другим опытом, что ли…
– Другого мира нет, – ответила Галя. – Где ты его видела? Это раньше хоть многого не знали… А сейчас все на виду. Все в глаза.
Настроения идти не было никакого. Никто ей был не нужен. Но "сестры" говорили – это и есть самое страшное. Ей мужчина нужен, как вода для грядки. Это же ненормально – иссыхать в такие годы.
"Ненормально, – думала Елена, – но и нормально тоже. Мне не все равно, кто будет поливать мою грядку. Вообще это, как выясняется, дело штучное…" Одна ночь у нее была в жизни, чтоб сравнивать, а считала, живя с мужем, что "процесс идет нормально". А он вообще никак не шел – процесс. Чтоб забрать в себя чужую плоть, а вернуть вместе со своей, а потом запутаться, где чья, любить всеми кончиками пальцев, а в тоненьком мизинце обнаружить такие запасы сексуальной мощи, чтоб снова и снова начинались полет и счастье… При чем тут то, что было с мужем? Его даже жалко… Но и при чем тут этот добропорядочный из "ящика"? Разве телу все равно, с кем петь мелодию, разве она уже не знает закона совпадения?"
Но Галя твердо сказала:
– Все! Он придет, и не кочевряжься. Надень бирюзовую кофточку. Она тебе идет. И завей волосы, Христа ради. Что ты за ними не следишь?
С волосами творилось черт-те что. Они не завивались. Снятые бигуди обнаруживали абсолютно прямые пряди. Это был фокус волос, который даже смешил. Ну, сбились волосы с пути и нахально жили по-своему.
Но тут перед свиданием с потенциальным женихом волосы завились. И хорошо уложились, настолько хорошо, что Елена решила надеть не бирюзовую кофточку, которая хороша и известна народу, а то, чего никто не видел: прямое полотняное платье с мережкой по лифу, с бахромой по низу, поверх него напяливалась сетчатая безрукавка-кольчужка. Вместе с кремовыми туфлями и бисерной сумочкой она выглядела дорого и модно. К платью был еще сетчатый шлемик, Елена в нем никогда не была уверена. А тут и он плотно охватил голову, оставляя на воле получившиеся кудри.
Елена с удивлением себя разглядывала в зеркало. Женщина в нем была вполне, но к ней имела смутное отношение. Зачем ей были даны этот вид и эта стать, зачем завились волосы, ответов на эти вопросы у нее не было, приходил первый и примитивный: кандидат для судьбы должен был быть сражен наповал. Но если так, то он судьба? Тогда кто Павел Веснин?
Жаль, что в таком виде пришлось ехать в муниципальном транспорте. Чуть-чуть помялось полотно платья, чуть-чуть слизнулись губы, чуть-чуть вытянулись кудри. Но в прихожей Гали Елена поняла, что все это улучшило впечатление, придало виду естественность, ну что поделаешь – ходят по Москве красавицы, как простые, и ничто их не берет.
Случилось то, что случилось. "Ящичный мужчина", смиренно ждавший судьбу в виде скромной труженицы в суконной там или джинсовой юбке, увидел перед собой дерево не по плечу. Он смылся практически сразу, до горячего, на Елену смотрел ошалело, а Гале на выходе сказал: "Ты бы мне еще Мадонну подсунула. Я на ее шапочку сроду не заработаю".
Галя устроила Елене выволочку:
– Сказала же русским языком: "Бирюзовая кофточка, бирюзовая кофточка!" А ты напялила эти кружева и сетки для простого мужчины. Думать же надо!
– А он мне как раз понравился, – сказала Елена. – Ест аккуратно и пахнет не говном.
– А почему он должен пахнуть говном? – закричала Галя. – За кого ты меня держишь? Нормальный дядька, со скромным, но стабильным достатком.
– Ты с ним спала? – вдруг спросила Елена.
– Да ты что? Спятила? – Галя от потрясения вопросом села с раскрытым ртом, с видом дуры-дуры. – Ты что?
– Ничего, – ответила Елена. – Просто интересна его материальная часть.
– Хамка! Хамка! – кричала на нее Галя. – Я такую свинину зафигачила, без единой жилочки! Я думала, придут люди, им плохо, они одинокие… Они поедят вкусное, выпьют водочку, расслабятся… Уйдут вместе и проверят друг у друга эту чертову материальную часть. Мне ее что – надо было подать на блюде? А это, дорогая Леночка, яйца мужские натуральные, с хоботом… Ковырни вилочкой, он встанет во весь рост…
Кончилось смехом… Свининка таки хорошо пошла под водочку, Галин муж молчал-молчал, а потом высказался:
– Мужик, который уходит до настоящей водки и мяса, по мне, проверки не выдерживает… Я лично люблю ходить в гости пожрать… Дома, конечно, хорошо, а в гостях интереснее… Какую-нибудь оригинальность придумают… Сейчас можно человека удивить. Я очень люблю удивляться желудком, очень.
Возвращалась Елена поздно. Возле дома стала бояться, но, слава Богу, проскочила спокойно, и, когда уже заперлась, и разделась, и села в кресло, ее настигла тоска, и печаль, и смута. "Будь ты проклят, Павел Веснин, – думала она. – Ты мне мир застил. Я тут замуж засобиралась, рядилась, а он испугался. А ты меня, считай, ни в чем не видел… Ну почему ты не пришел ко мне, дурак, еще, почему не пришел?"
Лето кончилось стремительно. Оно уходило из Москвы нетерпеливо, как уходит человек из не своей компании, раз-раз – и нету. Кулачев помогал Марии Петровне потихоньку увозить вещи с дачи, а она каждый раз, замирая с узлом, думала о том, что, считай, лет двадцать занималась этим одна, даже при живом муже, которого хватало только на то, чтоб остановить такси. Но тогда было буколическое время, такси ездили там и тут, их, конечно, считали рвачами, но, Боже, Боже, как мы были не правы!
В прошлом году, году другого ее времени, она просто сдвинулась умом, пока совершила дачный съезд. Еленин муж из игры вышел значительно раньше, чем вышел из игры совсем. Елена сказала, что пусть все горит синим пламенем, и Мария Петровна сама таскала тюки, умоляла каких-то знакомых довезти ее до первого метро, потом стояла с узлами у поребрика и ждала самого нежадного из скупых, самого нехамского из хамов, а дома потом два дня заныкивала подушки, одеяла, шторы в углы, городские "загнетки" до следующего лета, но вот и оно уже прошло, и снова она вяжет узлы, но все уже иначе.
– Я не привыкла, – говорит она чистую правду, когда Кулачев забирает у нее сумки и баулы. – Я на самом деле не умею жить, когда кто-то сделает за меня.
В эти минуты, бывает, он прижимает ее к себе, и она слышит, как стучит его сердце. "Это от узлов", – думает она.
Он приводил ее в квартиру, где хотел, чтобы они жили вместе.
Квартира была нечеловечески белого цвета.
– Ой! – сказала она. И потом долго объясняла ему, как ей дорог ее хлам, что у нее полно драных книжек, с которыми она не расстанется ни за какие коврижки, что акварели и батики, купленные во время оно в Битце и Измайлове, наверное, гроша ломаного не стоят, но ей лучше не надо. ("Видишь, какие у него фантазии? Он – Дали из комнаты три на четыре с северным окном. Он не видел желтого цвета никогда. Он его не знает… А девочка его, дочь, сухоручка…") Она объясняла ему, доказывала, что не сможет бросить свой угол, что тронется от этого умом, а он ей отвечал:
– Мы все заберем. Все. Мне нравятся твои акварели. Знаешь, как он будет смотреться, твой художник, на белой стене?
– Не знаю, не знаю, – отвечала она. – Может, все увидят, что он не знает желтого цвета, и скажут "фи".
– Давай повесим его на один день на пробу.
– Не трогай, – кричала она. – Ничего не трогай!
Но зерно было брошено, и, независимо ни от чего, оно начинало свой путь. Путь зерна.
Было беспокойство по поводу Алки, которой от матери ездить в школу далеко, а от бабушки "она не хочет".
– Видишь ли, – сказала Алка, – если бы не было дяди Бори, я бы у тебя навеки поселилась, а так не хочу. Он мужик мировой, когда на машине или в теннис, а так – одна уборная, одна ванная. Не хочу ни напрягать, ни напрягаться.
"Вот несчастье", – расстроилась Мария Петровна, но Кулачеву ничего не сказала. Он сам все понял и сказал, что все надо пустить на самотек, пусть у девчонки будет возможность прийти и переночевать у бабушки всегда, в любую минуту. Надо поставить ей диван и стол, а он в этом случае будет уходить в "белую квартиру". Какие проблемы, когда машина! А к тому времени, когда Алка кончит школу, Маруся дозреет переехать к нему совсем, а девушка тоже будет совсем взрослая.
За неимением гербовой, пишем на простой. Идея, с точки зрения Марии Петровны ущербная со всех сторон, была взята за основу.
Мария Петровна с удивлением наблюдала за внучкой, которая в это лето оказалась одинокой, – ни "сырых сапог", ни других мальчиков, никаких девочек, целыми днями качается в качалке и жует стебли травы.
– Бабушка, – как-то спросила она лениво и даже как бы необязательно, – а что, в твоем возрасте этого тоже хочется?
Мария Петровна почувствовала такой гнев и неловкость, что ковшик с водой, которым она поливала свои хилые посевы, едва не полетел в голову Алки. Но ответу надлежало ведь быть.
– Детка, – сказала Мария Петровна со всей возможной кротостью. – В чем ты мне отказываешь напрочь? Можешь сформулировать? В жизни тела? Души? Мысли?
– С мыслью все в порядке, – быстро ответила Алка. – Ты фурычишь вполне. Дальше я спотыкаюсь… Я не знаю, что от чего зависит…
– Когда-то мы неправильно учили: в здоровом теле – здоровый дух. Это чепуха. У Ювенала наоборот: "Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом". То есть не просто наоборот… А даже у Ювенала опасение, что здоровое тело скорей может оказаться совсем без ума и тогда пиши пропало… Поэтому – надо молить… Надо молить, чтоб нас не оставил дух.
Спасибо Ювеналу. Ушли от ответов на жгучие вопросы. "А как бы я могла ей ответить? – думала Мария Петровна. – Что мое тело было мертвым и сухим, что им хорошо было бы топить печь, но пришел человек и тронул меня рукой. Когда-нибудь придет время и кто-то тронет тебя. Тогда ты поймешь, как это бывает. Боюсь, что рассказать это я все равно не смогу. Кончается ли это и когда, я не знаю. И не хочу знать, но я благодарю Бога, что пришла к ранее недоступной мне мысли: счастье – это такой редкий подарок, что выпихивать его прочь по соображениям ума – грех. Счастье – выше ума. Счастье – это видение рая. Это его прикосновение. Его дыхание. И оно никогда не бывает навсегда. Но как сказать это девочке в самом начале пути?… Пусть она думает то, что думают все юные – о навсегда. Пусть!"
Как будто бы Алка об этом думала! Она как раз думала наоборот и ни в какое навсегда не верила.
Однажды она решила пойти на речку посидеть на берегу. Ей нравилось смотреть на излучину, на неожиданность возникновения поворота, сто лет знала, что он есть, а удивлялась и повороту, и своему удивлению… Она бросила на траву свое старенькое детское одеяло и с тяжелым вздохом села. Именно вздохом она кого-то спугнула в кустах, по звуку поняла: от нее отползали. Почему-то подумалось, что это та парочка, которую она гоняла в начале лета. Хорошо бы встретиться с этим типом, чтобы окончательно убедиться, что она свободна от него, в навсегда она не верит, примеров такая уйма, что это почти закон природы.
И тут она их увидела – того самого парня и ту же девицу. Они тоже бросили одеяльце и тоже с визгом на него рухнули. Алке все было видно, все. Она поняла, что начинается прежнее… Что ей хочется быть на том одеяле… Что ей хочется убить девицу, которая приспустила трусики и ждет его руку, начинающую путешествие издалека. Это будет долгий поход из варяг в греки, и девица даже приподняла бедра, чтоб было куда обрушиваться в момент завоевания.
Был один способ исчезнуть – уползти, как уползли те двое, кого она спугнула раньше сама. Но она боялась быть застигнутой и разоблаченной. Сжавшись в твердый ком, она приняла на себя всю чужую любовь, ее игру и пик, и муку завершения.
Когда все кончилось, он пошел в речку, а девица, задрав ногу, вытирала себя полотенцем, и вид у нее был тупой и равнодушный.
– В Акулово, – кричала она ему в реку, – турецкие тоненькие платья задешево. А сезон тю-тю… – Он вышел, сильный, отфыркивающийся, вытерся, не глядя на нее, она тронула его спину рукой, но он дернулся, как ошпаренный. Уходили гуськом, как чужие. Без слов.
Сказать, что Алку это потрясло, значит, соврать. Не то слово. Не было потрясения – ей так и объясняли: "А бывает, потом смотреть не хочется". Но в ней возник ропот протеста против такого устройства людей и мира. Против этой близкой близости между желанием и равнодушием, страстью и ненавистью, взлетом и падением. Так близко, так рядом… Так незаметен момент перехода – от желания съесть до желания выплюнуть. Это любовь?! Это движет солнца и светила?! Единственный миг дрожи? А потом "турецкие тоненькие платья" и этот "дёрг", когда она тронула спину.
Значит, и в их семье – баланс был в сторону "дёрга". Они ходили по квартире – отец и мать, – и от них било током. Не любви – ненависти. А сейчас еще эта странная-престранная связь – бабушки и Кулачева. Смешно предположить их в экстазе, но что-то ведь есть… А поскольку в одну сторону маятник качается едва-едва, то и в другую сторону – нелюбви – он отойдет чуть-чуть. Получалось, что шансов у стариков быть вместе по причине слабых токов больше.
Мир устроен скверно. Его плохо, некачественно, абы-абы за семь дней сляпал Создатель, негожие скороспелые его дети по причине недоразвитости сразу вляпались в историю с Дьяволом. Их выгнали из дома. Теперь это сплошь и рядом – выгоны, потому как Главный Отец тоже долго не размышлял. Вот и имеет мир людей. Изначально брошенных на произвол судьбы… Почему они должны почитать любовь выше ненависти, если у них другой опыт?
Господи! Ты не прав. Ты наломал дров. Ты так запутался со своим творением, что решил отдать на заклание собственного сына. Это твоя любимая игра – заклание. То мальчика, сына Авраама, то вполне взрослого тридцатитрехлетнего человека. Стало лучше? Не стало. И не станет. Потому что надо было прийти самому и признаться: "Я не прав, люди". Надо было простить тех первых, что откусили от яблока. Если бы ты простил, Дьяволу просто нечего было бы делать. Злу нечего делать там, где положили добро. И тогда бы любовь не кончалась так, как кончается теперь.
В чтении Мифов кроется много опасностей. Но Алка ничего не боялась. Она решила, что уйдет в монастырь. То, что не было никакой логики в том, как девчонка предъявила счет Всевышнему и как ему же собиралась служить, является лишним доказательством первозданности хаоса, в котором мы движемся со скоростью свободного падения тела, и уже близка пора, когда нас снова придется создавать на новой, исключающей прежние ошибки, основе. Есть мнение поставить нас для устойчивости на три конечности, а орган размножения расположить в том венчающем треножник месте, которое условно можно назвать головой, потому что есть теории, что эти самые органы в пересечении ног сыграли с нами (бывшими) дурную шутку. Вот если бы мы размножались ушами…
…Алка сочиняла третий том Мифов перед уходом в монастырь.