Но что-то надо было делать с мыслями сна… Эта женщина, которая хочет убить Веснина, его жена? Хотела убить бывшего мужа и попала в дочь? Приличная чушь. Елена встала, обнаружила в кухне записку. Прочитала материну приписку. Она была здесь? Она остерегает ее? От ее же поклонника, принесшего дары? Он просил ее не говорить. Кто он ей, чтобы выполнять его просьбы? Просто ей вчера было не до матушки, прости меня Господи! Вообще не до кого. Она, например, так и не знает, где и как ушиблась Алка. Не спросила, мама называется. А дочка как раз – что абсолютно непонятно – была к ней внимательна, ласкова. Елена вспомнила Алкины руки, когда она укрывала ее. И как она на нее смотрела, такая взрослая, понимающая… Храни ее Бог, девочку мою! В конце концов, никого у нее в жизни, кроме дочери, нет. Ну, еще мама… Но у мамы она никогда не была на первом месте, а теперь у нее, как оказалось, роман. Вот уж чего она в жизни не ожидала. Был период после отца, когда она даже хотела, чтоб у матери кто-то появился. Мать тогда очень влезала в ее личную жизнь, а уж возникали разные мелкие проблемы с мужем, и мать исхитрялась приходить к ним именно в плохие дни и давала им обоим советы исключительного научно-теоретического свойства, отчего они с мужем просто заходились от злости. У матери тогда была одноклеточная сверхидея – убежденность в разрешаемости любых проблем. Интересно, думает ли она так и сейчас? Доросла ли она до простой, как мычание, мысли, что не все в жизни решается от усилий мозга и не все имеет ответ. Елена знает это давно, и ей даже стало легче, когда она это поняла и перестала биться в стенку, ожидая растворения дверей. Вопросов нерешаемых куда больше, чем их противоположных братьев. И самые большие трагедии возникают тогда, когда пытаются расколоть проблему дубьем, ружьем, вместо того чтобы оставить все как есть.
Конечно, трудно признать, как мучительно жить рядом с тем, что не дается тебе в разумение. Значит, надо смириться. Это она так говорит Алке. Как умная. Алка кричит на это, как глупая. Мама говорит, что все в конце концов познаваемо. Она же думает и понимает одно, а поступает глупо, истерически. Она во все вяжется, вмешивается…
Муж сказал ей: "Ты не просто тяжелый человек. Ты сама себе крест". Это было сказано в их хорошую минуту, в плохую и не такое говорилось.
Елена разогрела среди ночи чайник. "У меня сбилось время", – подумала она. Она взяла ту чашку, из которой пил Павел Веснин. Это, конечно, игры воображения, но она чувствовала запах и вкус его губ на кромке. Нахлынуло все то, что было той ночью, несообразное ни с чем счастье-горе. "Я не решусь его искать, – подумала она. – Если бы его дочь осталась жива, если бы, если бы… Но она умирала, а мы любили друг друга, и он никогда мне этого не простит".
Но почему надо не прощать любовь? В ней всколыхнулся протест. Это была любовь, я знаю, не похоть, не траханье, не секс, черт его дери, именно любовь, совпадение.
Но совпадение – рай, наслаждение, а в этот момент из девочки уходила жизнь, душа… В этот последний миг к ней не пришла отцовская любовь и сила, она была в другом месте и отдавалась тебе, твоей распахнутой плоти, всей целиком, в распущенных постромках.
С этим не поспоришь, думала Елена. Она поняла, что никуда больше бегать не будет, что надо жить, как если бы этого с ней не было, жить ради Алки, которой она будет еще долго нужна.
И еще надо разобраться с матерью. На этой мысли Елена почувствовала легкое возбуждение. Вот она в свои тридцать пять способна же перекусить в себе – какими бы они ни были прекрасными – чувства и ощущения, способна же! Значит, надо объяснить и матери, что климакс – вещь опасная, коварная. Это у нее последнее возбуждение. Пожалуйста, попользуйся! Но так, чтобы никто не знал и не смеялся и чтоб этот тип не смел ни на что рассчитывать.
Одним словом, в ту ночь все вернулось у Елены на круги своя. Она завязала себя узлом, взнуздала злость и агрессию и почувствовала даже некоторое удовлетворение. Простыни, на которых спала, положила в стиральную машину. Прибрала Алкин диванчик. Чашку со следами запаха и вкуса хотела выбросить, но потом передумала. Хорошая чашка, с какой стати? Просто надо ее засунуть в глубину шкафчика, чтоб под руки не попадалась.
Над лесом поднималось солнце, в нем ощущалась какая-то нервность, как будто у светила было плохое настроение. Елена легла на свое место доспать. Она заснула быстро, и ей снова снился Веснин, идущий по полю в тесной рубашке, но никто не хотел его убить, и не было никакой женщины и никаких детей. Он был один и все шел и шел, вертя шеей в неудобном воротничке. Он шел ей как бы навстречу, но и как бы от нее. Шел, шел и исчез. Елена не знала, что плачет во сне. Но оно ведь и лучше – не всегда все о себе знать.
"Да!!! – сказала себе Алка, когда уехал этот потрясный мужик. – Да!!!"
…Приехав в Мамонтовку, она ждала – что-то должно произойти. Обязательно. Она озиралась на автобусной остановке, ища это нечто, с которого все пойдет и поедет… Но ничего не случилось. Автобус пришел полусонный и ехал еле-еле, и люди в нем были вялые, как опущенные в воду. Дома она села на террасе, глядя на то место, где еще утром были качели. Теперь их не было. Никаких следов. Мишка постарался на славу, даже песочком это место присыпал. Она думала: вот уж он появится непременно. Но он не появился. Алка пошарила в холодильнике. Увы. Надо было пограбить мать. Тут было молоко, гречневая каша, кусок забубенной колбасы. Алка сделала себе яичницу, а потом села с яблоком в качалку.
Ничего не происходило. Ожидание события было так сильно, что отодвинуло куда-то в сторону все мысли. И о том, что случилось с ней сегодня, и о матери, у которой что-то плохое (как она, бедняжечка, стояла на Грохольском) и что-то хорошее (см. в холодильник), и о бабушке, которую она обидела, но за дело! За дело! Вешает на уши спагетти про некую как бы жизнь, где главное не мужчина-женщина и то, что между ними, а какие-то бездарные идеи про смысл жизни, про место в жизни… Какое место? Какой смысл жизни, кроме самой жизни? Алка ошеломилась открытием, ведь правда!.. Она спросит бабушку: "Ну скажи мне, скажи… Разве смысл можно выучить и вставить в жизнь? Так я запросто могу вляпаться в чужой смысл! Например, в твой, который мне не подходит". Все это промелькнуло в голове пунктиром. Эдаким чуть-чуть…
Ожидалось событие.
Не так уж мы несведущи о том, что с нами будет.
Алка ждала события, и на ступеньках террасы объявился классный мужчина, из тех, что выходят из собственных хороших машин, а не из ломаных автобусов. Алка уставилась на его туфли.
– Такие шузы по земле не ходят, – сказала она ему. – Вы мамин бой-френд?
– Я это самое слово твоей бабушки, – засмеялся Кулачев. – Я сяду, а ты заешь мою информацию яблоком. – Он сел и стал ее разглядывать насмешливо и с интересом.
У Кулачева был взрослый сын, с которым он не жил никогда. На первом курсе, приехав в Москву из Челябинска, он познакомился с хорошенькой киевлянкой. Группа была в основном московской, и провинциалы стайкой сбились вокруг Симы Волович. И очень скоро обнаружилось, что их компания куда интересней. Девчонки были начитанные как черти, а все парни были с идеями. Сима выделила Кулачева. За особую "неординарность", а уже его дело было всячески это доказать. Оба они выбились в комсомольские лидеры, и к концу года стало ясно: Москва и москвичи взяты голыми руками, а Сима беременна. Летнюю сессию она уже сдавала в широком балахоне, а Кулачев все сочинял и сочинял письмо родителям, чтоб "не убить сразу". Сима родила мальчика в конце августа, в Киеве. Родители просто выхватили у нее из рук ребенка, чтоб "девочка спокойно кончила образование", а расписались они в Москве уже после рождения сына. На каникулах в Челябинске (Кулачев даже не ездил в Киев, пока они не были расписаны) он промямлил что-то родителям, те сказали, что он идиот, и у него не хватило ума это оспорить. Потом, когда уже расписались, стали ездить в Киев часто, почти каждый месяц. Мальчик прекрасно рос, кормясь из бутылочек. В Москве они снимали с Симой комнатку на Дмитровском шоссе. И все было бы ничего, не случись этого поветрия уезжать в Израиль. Симины родители просто спятили от этой мысли. И хотя понятие об образовании почти в каждой еврейской семье является главным, старые Воловичи сказали: "И там не дураки живут. И там есть институты. И там примут такую круглую отличницу".
В общем, машина закрутилась. Кулачев приехал в Челябинск и косноязыко обрисовал перспективу.
– А как же мы? – спросил отец. Глаза у него стали какими-то детскими и беспомощными, а вот мама как раз вся напряглась и зажелезнела.
– Если им там будет лучше, – сказала она, – то мешать не имеем права.
Из отца вырвалось какое-то не то шипенье, не то свист, слова обронялись без связи, просто так слова, а не фразы и предложения.
– Родина… Твою мать… Кормили-поили… Серп… Яйца… Батя… В гробе… Маца… Щи… Наше… Еще заплачешь… Затянет…
Кулачев не знал, ни что сказать, ни что делать. Все бессмысленные дурьи слова отца были ему понятны, а вот мать, которая "не препятствовала", понятной как раз не была. Они ведь ни Симы, ни внука так еще и не видели, ситуация, прямо скажем, не очень, но на несвязные слова мужа мать ответила так: "Там он не сопьется, там этого в заводе нет. Евреи – люди, конечно, не простые, хитрые, но надёжи в них больше. Они хоботком, да в дом, хоботком, да в дом… А у нас все промеж рук и мимо счастья".
Почему-то эта фраза "мимо счастья" остро задела Кулачева и сыграла как раз не ту роль, на которую была рассчитана. Хоть он и разглядывал на карте эту загогулинку по имени Израиль, эту крошечку-хаврошечку земли, мысль, что их жизнь с Симкой, веселая, интересная и страстная, все-таки, как сказала мама, "мимо счастья", где-то там внутри внедрилась. Из Кургана на все эти израильские идеи прилетела старшая сестра Алевтина. Сима на пороге с ней столкнулась, чмокнула в щеку – и в Киев. Алевтина все оглядела, все понюхала.
– К чему ты принюхиваешься? – спросил он.
– У вас не пахнет дитем, – сказала она.
– Так он же в Киеве, – засмеялся Кулачев.
– Знаешь, – грустно сказала сестра, – ты это не поймешь… Но отец, который не знает, как пахнут первые пеленки его ребенка, так отцом и не станет!
– Господи! – ответил Кулачев. – Какие семьи распадаются, все в запахах по маковку… А мы живем.
Но что-то в словах сестры было… Было…
Когда он приезжал в Киев и брал на руки хорошего крепкого малыша, он не испытывал ничего, кроме смущения и растерянности.
Поэтому, когда встал вопрос ребром и он виновато и робко сказал о своей неуверенности, Сима подхватила это без всякого отчаяния. Более того, она как-то трезво сказала:
– А с чего тебе туда хотеть? У родителей моих – идея, у меня любопытство и сын, у тебя должна быть я, ребенка ты не знаешь, но одна я маловато, да?
– Нет, – закричал он, – не маловато. Но я имею право на сомнение?
– Еще как имеешь, – ответила Сима. – Но чтоб не иметь тебе от нас неприятностей, надо развестись. А то сожрут тебя патриоты. А если затоскуешь – приедешь.
Так они и расстались. Были письма-записки. Фотографии. Все реже и реже. Он съехал с квартиры на Дмитровке. За принципиальность в поведении с отщепенцами получил место в общежитии. И что там говорить – не было тоски о жене. Было недоумение – что это было у него с Симой?
Потом встретил Катю, красивую, умную. С ней было приятно показываться на людях, и все остальное тоже было высшего разряда. К тому времени Кулачев уже был большим специалистом по женской части. Имел свои особые пристрастия – маленькую грудь, например. Не любил "в процессе" кричащих и говорящих. Предпочитал затемнение. Не любил голых хождений в холодильник за куском колбасы. Не любил, когда к нему лезли языком в рот. Потом ему объяснили, что он последователь европейских способов, а американские ему не подходят. "Неужели? – смеялся он. – А я сроду считал себя интернационалистом".
Катя до него тоже прожила бурную жизнь, получилось, что оба избегались и подустали. Они получили маленькую двухкомнатную квартирку в Останкинской деревне. Жизнь стала обретать принятые формы. Ездили к родителям в Челябинск, Катя всем понравилась, из Кургана туда же на денек прилетела "на просмотр" Алевтина, сказала, что Катя – женщина видная, товарная, но надо быстро рожать детей, потому что статистика нехорошая, когда перворожденный поздний. За это выпили всей семьей.
А уже в Москве Катя сказала, что с детьми бабушка надвое сказала: у нее отрицательный резус и были аборты, так что пусть "твоя родня на внуков особенно варежку не разевает. Одного, конечно, я вылежу… слышишь меня? Вылежу. Выносить не смогу". "Могла бы сказать раньше", – вяло подумал Кулачев. Катя не обманула. У нее подряд было два выкидыша, а потом она сказала, что не хочет получить из-за всех этих дел злокачественную анемию. У нее и так гемоглобин такой, что ниже уже не живут.
Пока суд да дело, Кулачев как-то признался себе, что и этот брак у него "мимо счастья". Был хороший, гостеприимный дом, машина, поездки туда и сюда, вместе и порознь, а потом как-то естественно вписались в интерьер другие женщины. Одни возникали на раз, другие подзадерживались. Был ли кто у жены, он не знал и не хотел знать. Но предпочитал, чтобы не было. Ведь тогда надо было бы что-то решать… Свой блуд Кулачев воспринимал философски, куда, мол, денешься, а вот измену жены, понимал, вряд ли смог бы принять. Однажды, в их хорошую минуту, Катя сказала:
– Знаешь, если у тебя где-то завяжется ребенок, то я пойму. Но об одном прошу, чтоб без обменов, разменов… Чтоб мы с тобой лицо не потеряли на метрах и тряпках.
– О чем ты говоришь? – засмеялся он. – Какой ребенок? Уже почти сорок, могу и не вырастить…
– Это да, – сказала Катя. – Вас Всевышний просто расстреливает на ходу.
– Только не Всевышний, – ответил Кулачев. – Сатана.
– А он кто? Разве не всевышний? То же самое. Только другая контора. Параллельная структура.
Когда это было? Лет пять тому.
У него тогда никого не было, потому что он вовсю вошел в новые дела, крутился в политике. Жизнь ему нравилась, была пряной, разнообразной. День не походил на день, а выкидывал все новые коленца. Но Кулачеву это было интересно. Откуда-то появился новый тип девчонок-умех, лет по семнадцать, но с опытом парижских нана. Поинтересовался. Оценил. Одна дама, по нынешним меркам старуха, за тридцать, как-то зацепила его, и по тому, как занервничала Катя, понял: со стороны подруга являет собой опасность. Посмотрел внимательней – пожалуй, сорокалетней Кате страшновато, а вот ему – нет. И хоть впивались в него инструментально тонко, Кулачев понимал все: и куда ужален, и зачем, и как глубоко. Он дарил любовнице дорогие подарки, жалея ее за бесполезные старания. И Кате дарил тоже: за беспочвенные страхи.
В то же бурное время в Москве объявилась Сима и сын. Сима стала толстой шумной еврейкой, у нее, кроме старшего, было еще трое детей. Она как-то катастрофически забыла Москву, вечно попадала не туда, приходила от всего в ужас, старых однокурсников не признала, но зато всех учила, как надо жить. Это было и смешно, и глупо сразу, а вот сын, которому уже было двадцать пять лет и он уже имел сына, оказался самое то. Мало того, что он был внешне невероятно похож на отца, но они совпадали по вкусам, пристрастиям, просто по способу мыслить.
– Ты мне понравился! – сказал сын в аэропорту. – Я буду к тебе прилетать.
– Ты мне тоже!
Они обнялись и стояли долго, и Кулачев нюхал запах своего сына, родной запах. Сын пахнул соками этой земли, что бы там ни кудахтала Сима. Они не могли оторваться друг от друга, хотя Кулачев не видел, как он рос и вырос, не женил его и не нес на руках уже сына, но – поди ж ты – оторваться они не могли.
Когда же увидел копошащуюся с баулами и чемоданами женщину, которая о чем-то его страстно просила, не сразу сообразил, что она и зачем. А, вспомнил! Сима – когдатошняя жена.
Несколько дней жил с ощущением дыры в сердце, в которой высвистывает ветер. Не то чтобы он секундно пожалел, что не уехал тогда в Израиль, и не то что надо было костьми лечь и не отпустить тогда Симу. Совсем другое… Он понял: что-то важное и нужное прошло мимо. Проклятое "мимо счастья", что ж оно его настигает и настигает? Он тогда внимательно посмотрел на свою любовницу, а слабо, мол, ей родить? Та, как почувствовала, сообщила, что вставила новую спираль. Кулачев засмеялся, а дура обиделась.
– Что в этом смешного?
– Ничего, ничего, – ответил Кулачев. – Молодец.
– Вот именно, – ответила она. – Я пилюли не признаю. Химия. А ты не любишь презервативы.
Дырка в сердце почти заросла, редко-редко из нее тянуло колючим сквознячком, но организм явно шел на поправку, когда порог его кабинета переступила женщина, на лице которой был написан сразу настойчивый испуг и тщательно скрываемое презрение. Большие светлые глаза были, как он тогда сразу подумал, не по возрасту живые и не совпадали с бледным, опущенным ртом со стертой помадой. Ей можно было дать и шестьдесят, и тридцать. Женщину как бы не покидал возраст, и тот, что был прожит, и тот, что должен настичь. И то, что она не умеет оставлять за порогом свои большие лета, а пришла с ними вся, тронуло Кулачева как некий женский нонсенс. Он подписал ей все ее дурачьи бумаги на приватизацию дачного домика, подписал, можно сказать, не глядя, он хотел, чтобы она улыбнулась и убрала это свое презрение к чиновнику, который, по ее мысли, должно быть, вытирает под столом лапу, чтоб взять с нее мзду ли, презент, благодарность… Кулачев взяток не брал из чувства брезгливости, но знал, что их берут почти все и что это устойчивое свойство ли, признак русской бюрократии даже как бы смазывает машину жизни и помогает ей двигаться в нужном направлении. Ну что тут поделаешь с нами – наоборотным народом?
Женщина, которой по паспорту было пятьдесят четыре, не улыбнулась – засмеялась. Нервно. На лице ее проступило такое удивление, такое непонимание случившегося, что Кулачев решил при случае набить кому-нибудь морду. Ну не знал он, не сообразил другого способа разрядиться от этого ее потрясения, что ей, неизвестной, "неблатной", взяли и подписали бумаги… За так…
…Сейчас он разглядывал ее внучку. "Слабо, – думал он, – слабо и ей, и ее матери повторить бабушку. Им до нее расти и расти".
Алка дожевала яблоко и выбросила огрызок.
– Сколько вам лет? – спросила она.
– Сорок шесть, – ответил Кулачев.
– Все спятили, – вздохнула Алка. – Значит, мой жених сидит сейчас в песочнице…
– Ты мне лучше скажи, – засмеялся Кулачев, – где твоя бабушка? Я ее потерял.
– Я тоже, – ответила Алка. – Мы с ней поцапались у матери, и я не стала ее ждать. Думала, она подгребет сама. Не приехала.
– Ты не смей ее обижать, – сказал Кулачев.