Она кивает нам важно и принимает тарелку, мы тихонько ржём. Для нас нет большего удовольствия смотреть, как она уплетает оладушки, макая их в мёд, и ест землянику. Похоже, земляника ей нравится больше. Нашей Королеве Пламенеющих Клёнов. Мы с бабушкой сразу стали звать её просто Лена. И с вопросами, похоже, придется подождать.
Лена осталась жить с нами. Мы с бабулей очень её полюбили. С сентября по май мы жили в Москве. Пока я была в школе, она целыми днями рисовала. Она не могла со мной ходить в школу. Ноги не слушали голову. Бабуля делала ей массаж по два раза в день. Сама Лена, а она так и не вспомнила, как её зовут, обходилась с нами по-королевски ласково, и мы были благодарны ей за это.
Когда я приходила из школы, Лена рассказывала мне, как идут дела в Королевстве Пламенеющих Клёнов, а я рассказывала, что нового у меня в классе.
В нашей комнате на двери была картина, которую Лена нарисовала на листе ватмана. Это была карта королевства. Вид с высоты птичьего полёта. Сверху она изобразила картуш в виде кленового листа, на нём было написано: "Королевство Пламенеющих Клёнов". Масштаб 1: 100 000. На карте были (она изобразила земли своего королевства) треугольный клин между горами и рекой Кленовкой, а в центре – план замка с четырьмя жилыми башнями, в южной располагались её покои, между башнями Лена своей королевской рукой нанесла абрис толстых крепостных стен с четырьмя промежуточными башнями поменьше, где были только площадки для пушек. По каждой стороне ещё было по двенадцать бойниц для арбалетчиков. Перед замком она обозначила городскую площадь, по сторонам которой она показала клёны, и даже я, ничего не понимающая в картографии, как только увидела её план, сразу поняла всё.
Кленовые деревья изображались на её карте очень красивым условным знаком, размером пять миллиметров: это был красно-оранжевый лист с чёрными изящными прожилками, внизу знак завершался ножкой и тонкой горизонтальной чёрточкой. Так она обозначила отдельно стоящие пламенеющие клены, символ королевства. Рощи и леса она показала фоновой окраской красно-оранжевого цвета с более интенсивным кантом параллельно точечному контуру.
Всякий, кто видел Ленину карту, сразу понимал, что она видела всё это своими собственными глазами, более того, не только видела, она этим королевством управляла. Деревни были обозначены россыпью серых шашечек, в центре которых голубыми зрачками смотрели колодцы. Между поселениями были проведены плавные дороги, по сторонам дорог встречались зеленые пятна лугов и заболоченных участков. Овраги, пригорки, обрывы, карстовые воронки, были обозначены коричневыми штриховыми знаками – Лена, Королева Пламенеющих Клёнов, не забыла ничего.
Я могла смотреть на её карту часами. Мне было всё ясно, я как будто сама пролетала над её королевством на самом большом и красивом воздушном шаре, как свидетель на её свадьбе с молодым инженером. Когда Лена вспоминала об этом, она начинала плакать, поэтому я старалась увести её мысли в другую сторону:
– Что это за прерывистые линии? – спрашиваю я. Лена каждый раз удивленно смотрит на меня и говорит:
– Саша, ты что, забыла, это же пунктир, которым я обозначила подземные ходы.
Я думаю, что, наверное, по такому подземному ходу она бежала со своим инженером из дворца, но дальше спрашивать опасно, потому что она опять начинает рыдать.
Лена сказала:
– Мы выбрались из подземного хода у самой реки Кленовки. Я там никогда не была, в тот вечер я впервые увидела мост, – загадочно произнесла Лена и закрыла глаза.
Она вспомнила, как они стояли на краю моста. То есть ей и вспоминать не надо было, потому что даже если она и попыталась бы забыть, то не смогла бы. Она пыталась. Она честно пыталась. Каждое утро, просыпаясь и мысленно бродя по руинам и кладбищам своих надежд, она говорила себе: "Забудь". И каждый вечер, ложась спать, она тоже говорила себе "забудь", но это плохо помогало, не помогало совсем, не работало, потому что ей становилось только хуже. Она вспомнила, как они стояли на краю моста.
Он держал её за руку, а она, которая панически боялась высоты, вцепилась в его ладонь, переплела свои пальцы с его и стояла не дыша, свято веря, что если она не пошевелится, то не упадет. Солнце светило в тысячу раз ярче обычного, цвет листьев был такой интенсивный, что ей показалось, что деревья издают мерное гудение: смесь низких, высоких и средних тонов, только инструмент, на котором брались эти ноты, она узнать не могла: не было такого инструмента в человеческих оркестрах, она осторожно повернула голову, чтобы, не дай Бог, не потерять хрупкое равновесие, из-за боязни нарушить которое она не решалась даже дышать, а тут осмелела и повела головой. Ветерок, который ласкал её лицо, когда они только вышли к мосту, сейчас казался ей плотным, упругим сопротивляющимся океаном.
Он сказал:
– Ну что ты боишься, я же с тобой.
Она расслабилась и улыбнулась. Он легко отпустил её руку и поднял кисти, как будто собрался лететь, она тоже подняла руки и закрыла глаза. Она была уверена на сто процентов, что может спокойно шагнуть прямо перпендикулярно мосту.
Она радостно шагнула вперед.
С того дня прошло два года. Два года, в течение которых каждый вечер и каждое утро она как молитву, нет, не как молитву, а как незнакомые слова, как бывает, когда перестаешь узнавать знакомое слово, как слова на чужом языке, смысл которых она никак не может разгадать, повторяла: "Ну что ты боишься, я же с тобой. Ну что ты боишься, я же с тобой. Ну что ты боишься, я же с тобой". Два года она управляла Королевством Пламенеющих Клёнов, в котором были запрещены слова "Ну что ты боишься, я же с тобой", а потом устроила побег преступнику, сказавшему ей эти слова, собиралась выйти за него замуж и осесть в соседнем Королевстве Коренных Дубов.
Над моей кроватью была вторая картина Лены, Кленовой королевы. Это был вид из её покоев. Как будто зритель, находящийся в глубине комнаты наверху башни, видит наклонную круглую раму чёрного дерева с натянутой шёлковой тканью, на которой королева вышивает пурпуром огромные кленовые листья, на сапфировом фоне с золотыми звёздами. В открытое высокое стрельчатое витражное окно с красными язычками в стиле пламенеющей готики видно закатное золотое небо. Мне эта картина нравится больше остальных.
Над кроватью Лены – третья картина – её замок на центральной площади в яркий жаркий полдень. Перед замком – помост, на котором днём поёт и танцует городская молодежь. Что будет на городской площади вечером, знает Лена. Теперь-то и я знаю. В нашей комнате два окна и между ними висит четвёртая картина – портрет молодого инженера. Он очень красив.
"Вышел месяц из тумана,
вынул ножик из кармана:
буду резать, буду бить,
всё равно тебе водить"
Сегодня я говорила считалку – значит, Лена будет рассказывать о своём королевстве. Завтра будет считать она. И снова будет рассказывать о своём королевстве: я начинаю считать с себя, и чёт выпадает на неё, а когда считает она, то чёт опять выпадет на неё, потому что она начинает считать с меня. Я знаю об этом и молчу: мне нравится, когда она рассказывает. Получается, что каждый вечер рассказывает она. Я обожаю её слушать.
Мы гасим в комнате верхний свет и зажигаем нашу волшебную лампу. Это старая, латунная, с тяжёлым широким конусообразным основанием и высокой штангой с закруглённым верхом. Родной абажур, шаде, тень, давно утерян, разбит, я заменила его на другой, из стекла молочного цвета. Родной был такой же конусообразной формы, как и основание, скорее всего, он был зеленого стекла, я, конечно, не видела – бабуля видела, она говорит, что такие лампы назывались студенческими, или библиотечными, и сначала были керосиновыми. Эта лампа в нашей семье ещё с дореволюционных времен, как и кузнецовский фарфоровый кувшин. Он стоит на кухне на подоконнике, в него мы наливаем кипяченую воду. На боку кувшина нарисована пасторальная деревенька, где рядом с потемневшей избой стоит жёлто-оранжевый клён, за домиком – поле, за ним – голубоватый лес, потому что сфумато, далеко, в дымке. Лена сразу признала кувшин свидетелем её королевского происхождения. Мы с бабулей согласны.
А потом Лена умерла. За два года она стала мне как сестра. Баба Варя говорит, что она ушла, уехала, потому что хотела жить в своём Королевстве Пламенеющих Клёнов. Но я-то знаю, что это не так. Просто она не смогла перенести горечи слов, за которые в её королевстве полагалась смертная казнь: "Ну что ты боишься, я же с тобой". Эти слова теперь вырезаны в моём сердце и не заживают, кровоточат: "Ну что ты боишься, я же с тобой". Они не дают мне покоя, они горят огнём перед моими глазами, куда бы я ни направила взгляд: "Ну что ты боишься, я же с тобой". Я теперь, как раньше Лена, начинаю день с этих слов и заканчиваю его этими словами: "Ну что ты боишься, я же с тобой". Картины по-прежнему висят в моей комнате, на них по-прежнему неторопливо течёт жизнь Кленового Королевства. Мне больно, но я никогда не сниму их: пока они на стенах, мне кажется, что Лена рассказывает мне, как раньше, о своём королевстве.
Мы похоронили Лену на нашем кладбище, рядом с моими родителями. На памятнике мы написали: "Лена, королева Пламенеющих Клёнов", и как печать поставили лист клёна. Как герб королевства.
Я закончила школу с золотой медалью и поступила в мединститут. Я поступила туда, потому что два последних года всё время думала, как мне спасти Лену. Я не смогла. Но в медицинский поступила. Там я встретила своего будущего парня.
На дне открытых дверей абитуриентов первым делом делят на две группы, причём делается это абсолютно объективно. Всех загоняют в большую аудиторию, амфитеатром поднимающуюся к выходу, с кафедрой в самом низу. На доске за кафедрой на экране, без предисловий, как я поняла, в целях экономии слов, сил и времени, пошёл документальный, подробный и слишком цветной, на мой вкус, фильм, посвященный операции на сердце телёнка. Во весь экран в окровавленных руках билось живое сердце, и, как говорится, "большая половина" абитуриентов встала и без лишних терзаний вышла. Я не смогла встать сразу, потому что мне стало очень плохо. Я вышла через три минуты, мне помог мой будущий парень, который довёл меня до туалета и держал мои волосы, пока меня рвало. Потом я умылась, отдышалась, и мы вместе возвратились в аудиторию.
Иногда я думаю, может, у нас такая медицина, потому что надо принимать не тех, кто остался, а тех, кто вышел? Как бы то ни было, я была единственной, кто вернулся. Я сделала это в память о Лене.
Время идёт. Жизнь продолжается.
Мой парень обнимает меня за плечи и говорит: "Ну что ты боишься, – я знаю продолжение он скажет с неизбежностью заката солнца – я же с тобой". В Королевстве Пламенеющих Клёнов за эти слова полагается смертная казнь, и я чувствую себя одновременно и палачом, и приговорённым, потому что люблю его, но я сделаю то, что должна. Это конец.
Я так часто представляла себе эту минуту, но он пока не сказал вторую часть запрещённых слов, и я подожду, может, не скажет. Если скажет, то достаточно будет удара средней силы, моей не слишком большой силы, направленной слева направо и снизу вверх в область верхушки сердца и левого желудочка, что вызовет резкую боль и удушье. Его сердце споткнётся. Если я ударю сильнее, он потеряет сознание, а если я, как сейчас, буду дышать вместе с ним и ударю в момент полного заполнения сердца кровью, я его разорву.
Я так долго думала об этом, что могу сделать то, что должна, голыми руками. А могу сделать это с помощью кинжала. Я боюсь, что не смогу убить его голыми руками – пожалею. А кинжалом – смогу. Клинок отделит меня от него и возьмет часть вины на себя.
Он лежит на спине, раскинув руки. У меня самой от этой картины разрывается сердце, от красоты и незащищенности его раскрытого тела. Я зависаю над ним лицом к лицу как его отражение. Я даже знаю, сколько поцелуев укладывается от ладони левой руки до ладони правой. Мне нравится дышать его дыханием, и так я контролирую его сердцебиение. Его дыхание пахнет колодезной водой и чуть-чуть осенью. Я беру в руки нож и примеряю между третьим и четвёртым ребром на расстоянии поцелуя от середины грудины…
– Я же с тобой, – заканчивает он хорошо знакомую мне фразу.
Всё. Он сказал.
Это конец.
И я ничего не могу с этим поделать, как бы я ни хотела. Я должна привести приговор в исполнение.
Между нами только нож: острием к его груди и рукоятью к моей.
Немного помедлив, я целую его в губы и плавно опускаюсь, давя всем своим весом, всей своей любовью и всей своей ненавистью на нож.
Я делаю это мысленно: у меня впереди много времени.
Время в Королевстве Пламенеющих Клёнов течёт медленно.
4–7.11.13
Третья смена
(Первый поцелуй)
Я не люблю третью смену в лагере. Ненавижу третью смену!
Первая ещё ничего: мы вновь увидели друг друга после учебного года, радуемся встрече, удивляемся: как мы изменились! А третья всегда самая грустная, потому что последняя.
Наши родители работают на одном заводе со странным названием "Кулон". Кто слышит это название впервые, думает, что это связано с ювелирными украшениями, но я-то знаю, что на самом деле "Кулон" от единицы количества электричества, хотя физика начнётся как раз после окончания третьей смены, когда я пойду в седьмой. Мне папа рассказывал, когда со мной гулял, да-да, я гуляю не только с подружками из класса, но и с папой, он рассказывает мне о вещах, сугубо, это его словечко, сугубо научных и специальных, типа усталости металла, или что-нибудь из сопромата, и про лист Мёбиуса, и про магический квадрат, ещё папа любит козырнуть словами вроде "паче чаяния", "вельми", типа очень, "вакация", типа каникулы, а когда играет в преферанс, то повторяет с иронией загадочную фразу "отлично схожено, отец Мисаил!".
Не только наши родители работают вместе, но и все вожатые тоже работают на этом заводе, где на самом деле проектируют и испытывают самолеты.
Мой отец расследует лётные происшествия.
Вот я и выдала государственную тайну!
Все в лагере друг друга знают, наша вожатая, Таня Головина, работает у папы в отделе, там она лаборант, а здесь она самый близкий мне человек. Именно она первая узнала, что ко мне в начале третьей смены пришли месячные, я не испугалась, ведь с девчонками мы уже давно всё обсудили. А в первые две смены я с лёгкой завистью смотрела на Лену Кострову, Иру Заботину и Таню Виноградову, которые со знанием дела говорили друг с другом о том загадочном и желанном моменте, когда они из девочек превратились в девушек, как будто они стали на ступень выше, а мы, у кого по-прежнему неуклюжие мосластые длинные тонкие руки и ноги и плоская грудь, чувствовали себя детьми, а они уже стали девушками! Когда ходили в баню, я слышала, как Людмила Васильевна, наш воспитатель, сочувственно советовала Ире:
– Ты кровь в холодной воде застирывай, в горячей она ещё сильнее в ткань въедается.
Мне захотелось поскорее стать девушкой, чтобы и на меня с пониманием, как на равную, смотрели взрослые женщины. Вот так всегда: детство обнимает тебя, а ты стараешься побыстрее вырваться.
Теперь и меня приняли в компанию девушек, куда я так хотела попасть! Это оказалось не так интересно и привлекательно, как я думала, зато я узнала, что многие девчонки уже целовались по-взрослому, и мне не терпелось попробовать как это, целоваться с языком, смешно звучит: "целоваться с языком". Потом мне стало скучно, они всё время говорили о парнях.
Наш корпус, барак с верандой вдоль палат, располагался у забора, как раз за нашим первым корпусом, в котором мы жили шесть лет назад, и я почему-то вспомнила, как Таня ставила на ночь в палату ведро, потому что мы боялись бегать в туалет ночью. Туалет – просто деревянный сарай с дырками над выгребной ямой, думаю, Таня, и правда, тогда очень боялась: вдруг мы, малявки, провалимся? Сейчас-то мы взрослые и смешно вспоминать, какие мы были крохи, и по утрам Таня заплетала нам косички, а мы с расчёсками в руках стояли к ней в очереди. Сейчас у половины "Сессон", а у другой половины – длинные волосы. У меня стрижка.
Теперь мы старшие, третий отряд, можно не спать днём – во время тихого часа девичья палата играет в почту с палатой парней. Искусство эпистолярного жанра цветёт пышным цветом. Мальчишки переписывают любовные стихи друг у друга, неплохо идут дворовые песни, но особой любовью пользуются стихи Асадова, мне они не нравятся и кажутся прямолинейными, мещанскими и пошловатыми, но девчонки их любят. Девчонки кокетничают, назначают свидания у бассейна после ужина, а я молча сижу на своей кровати и сгораю от стыда.
У меня вредный характер: я спорю со всеми, кто даёт хоть малейший повод. Особенно яростно я спорю с теми, кто мне нравится: тогда я задириста и груба, цепляю, как могу. Нравятся мне самые отчаянные и смелые, а это, как правило, плохие мальчики. А стыдно мне из-за того, что я непонятно по каким причинам послала парню, который мне нравится, письмо с конфетой, но на записке зачем-то – постеснялась, испугалась показать, что он и правда мне нравится? – изобразила фигу. Мне пришёл от него ответ: "Как тебе не совестно? Ты знаешь, что означает твой рисунок?" Мне стало стыдно, я захотела провалиться сквозь землю: бесполезно доказывать, что это шутка, ведь значение фиги я знала. Больше я в почту не играла и смотреть ему в глаза не могла.
Третья нелюбимая смена застопорилась на середине, облом с тем мальчиком делал пребывание в лагере невыносимым, я не чаяла, как дожить до конца смены. Печаль моя росла по мере того, как дни становились короче, а в августе это заметно с каждым прошедшим днём.
Вечер приходит всё раньше. Сгущаются сумерки, и мы нестройной колонной идём на ужин, терпеть не могу кислую творожную запеканку с лужицей сгущёнки и еле тёплый безвкусный чай. После ужина все идут на танцы, а я сижу в палате, как Арабелла в каюте, и читаю "Одиссею капитана Блада".
Загораются фонари. Светло лишь вдоль редких асфальтовых дорожек и совсем темно вдоль тропинок, где мелкая, как пыль, и нежная, как пудра, земля днём тёплая, а вечером прохладная. Поперёк тропинок, как жилы земли, выступают корни деревьев. Лагерь наш в лесу: среди высоченных елей кружевными свечами стоят ночные фиалки, мелкие северные орхидеи, и пахнут колдовством: "Люби меня, не покинь".
Девчонки пришли с танцев, не могут успокоиться, обсуждают, кто кому нравится, и спорят друг с другом. Подсмеиваются надо мной: всё читаешь? Принца ждёшь? Я улыбаюсь и молчу: на самом деле мне больше нравятся пираты. Принесли новость: завтра в поход с ночёвкой, пока погода не испортилась. Горн, чуть осипший, устало выводит: "Спать, спать по пала-а-а-там. Пионерам и вожа-а-а-тым".
Наконец все угомонились. Гаснет свет. Никто не спит, но в палате тишина. В окно я вижу на узенькой светлой полоске неба контрастные чёрные ветви. Над светло-розовой полосой через зеленоватый, потом голубой цвета, нежный вечер заливает густо-синим опрокинутую чашу неба. В прогалах между чёрными водопадами ветвей на меня внимательно смотрят крупные лучистые звёзды.