Вадиму любопытно знать: что это за новое увлечение у Сергея - повесть? О чем она? В глубине души ему не очень-то верится, чтоб у Сережки открылся вдруг писательский талант. И все же… Сережка такой человек, что от него всего можно ожидать. Однако на расспросы Вадима Сергей отвечал уклончиво: "Потерпи, брат, скоро, скоро узнаешь…"
В перерыве Вадим спрашивает у Сергея:
- Ну как, закончил "Войну и мир"?
- Нет, что ты! Я принес первую главу, хочу отдать нашей машинистке перепечатать. Но там надо было кое-что доделать, отшлифовать, а я вчера не успел. Вот и пришлось на лекции, к сожалению. Ты же знаешь, как я люблю Ивана Антоныча…
Подошла Лена. Она сегодня в новом платье и волосы уложила по-особому, с большим бантом сзади. Она стала похожа на десятиклассницу.
- Кто закончил, какую главу? - спрашивает она живо.
- Сергей повесть пишет.
- Ты, Сережа? Ой, как интересно! О чем, о войне?
- Нет, Леночка.
- А о чем же? Или это секрет?
- Нет, это вовсе не секрет. Но дело в том, что повесть далеко не кончена, что выйдет - неизвестно. Может быть, и ничего не выйдет.
- Почему это?
- Ну, почему… - Сергей скромно улыбается и разводит руками. - Талант нужен, Леночка. А шут его знает, есть ли он? Вот я и не говорю раньше времени.
"Ишь как скромен! - думает Вадим, усмехаясь. - А сам небось уверен, что талант у него есть". Ему вдруг хочется подшутить над новоиспеченным писателем. Он подмигивает Лене и говорит серьезно:
- А ты заметила, с каким подъемом читал сегодня Иван Антоныч? Шутка ли, даже Палавин стал записывать?
- Правда? А, он писал свою повесть? - Лена смеется. - Нет, а я действительно хочу почитать. Может быть, ты станешь когда-нибудь великим писателем, лауреатом, будешь разъезжать по разным странам…
К Лене подбегают несколько девушек и сразу начинают говорить очень громко, торопливо и все вместе. Громче всех, конечно, Люся Воронкова - голос у нее крикливый, пронзительный, тонкие руки так и мелькают в воздухе.
- Лена, ты записываешь Кречетова?
- Да, немного.
- Вот видишь! Это просто ужасно. Я его очень люблю, но подумай сама - нам же его сдавать! Этот фейерверк, сравнения, импрессионизм какой-то…
- Да, да, Люся, правда! У меня пальцы отнялись…
- Лекции слушают мозгами, а не пальцами, - говорит Нина Фокина, плотная, широколицая девушка в роговых очках.
- Ах, как умно! Не все же такие гении, как ты.
- Вот Козельский читает, - говорит Воронкова, - и не спецкурс, а общий курс, и - пожалуйста! Все ясно, определенно…
- Разжевано, да? - перебивает Фокина. - Ивана Антоныча с Козельским даже сравнивать нельзя!
- А сдавать? А сдавать как?
- Девочки, вы не правы, - говорит Лена. - Мы же не в школе, верно? Пушкин родился в тысяча семьсот девяносто девятом году, умер в тысяча восемьсот тридцать седьмом. У него была няня, он учился в лицее и так далее… Иван Антоныч предполагает, что мы достаточно знаем и биографию Пушкина и его творчество. Он разговаривает с нами как со своими коллегами.
В разговор ввязывается Сергей:
- Что вы галдите? Если для вас Кречетов не понятен, это факт вашей биографии. Зачем же весь курс тянуть назад?
- Конечно, - говорит Вадим.
Раздается звонок, и в аудиторию входит Кречетов с группой студентов, продолжая с ними начатый еще в коридоре разговор.
- А ты, Вадим, молчи! - кричит Воронкова, отбегая к своему месту. - Ты-то, ясно, будешь Леночке подпевать.
Вадим хмурится, краснеет, бормочет что-то невнятное о "бестолковых кликушах" и садится.
Зимнее утро сумеречно, как вечер. В аудитории жидкий электрический свет, его потушат после второго перерыва, когда посветлеет.
"Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.
…Я гибну - кончено - о Дона Анна!
(Проваливаются.)"
Вадим много раз, и в детстве и недавно, перечитывал эту пушкинскую трагедию, и всегда ее последнее слово - "проваливаются" - звучало для него неожиданно иронически. Теперь он ощущает вдруг глубокий смысл этого конца. Дон Гуан "проваливается" оттого, что впервые в жизни полюбил! А он - неизменный счастливец и герой бесчисленных легких побед - не имел права на счастье. Он должен умереть. Вадим представляет себя на месте Дон Гуана. В то мгновение, когда руку его сжимает каменная рука Командора, он даже видит свое лицо: бледное, искаженное смертельной тоской и страхом. Да, бесстрашный и всегда улыбавшийся перед лицом смерти Дон Гуан дрожит от страха за свою жизнь… А как несчастна эта жизнь и как одинока! Никто не видит ее конца. Даже Дона Анна: она, кажется, упала в обморок…
Лена изредка что-то записывает. Лица ее не видно. Белый бант отсвечивает холодной синевой окна. Он так аккуратно разглажен, этот единственный на курсе бант. "Дон Гуан Пушкина - это человек страсти, это не мольеровский волокита…" О чем она думает сейчас? Локти ее, круглые и полные, так спокойно лежат на столе. Вот она обмакнула перо, сняла с него волосок, вытерла пальцы о промокашку. Ведь о чем-то она думает?
Вадим держал портфель Лены, пока она надевала боты и шапочку. Потом он помог ей надеть пальто. Лицо ее покраснело оттого, что она долго стояла нагнувшись и кровь прилила к щекам.
- Ну вот, спасибо, - сказала она, натягивая перчатки и внимательно их разглядывая. - Здрасте, уже рваться начали.
- Перчатки? - спросил Вадим.
- Ну да! Папка купил какую-то дрянь… Вы, мужчины, ничего не можете толком купить!.. - Лена шутливо ударила Вадима перчаткой и сказала назидательно: - Учти, когда женишься, сам ничего жене не покупай! Только конфеты и билеты в театр.
- Так точно-с, учту-с! - сказал Вадим, выпучив глаза и козыряя. - А кого же она в таком случае пилить будет за плохой товар? Это ж для нее полное неудобство…
Шутливый тон разговора был Вадиму в тягость. Он отдалял его от Лены, а ему надо было заговорить серьезно. Этим пустым фатовским языком почему-то было принято болтать с девушками, но Вадиму никогда не удавалось это искусство. А с Леной и вовсе выходило фальшиво, грубо. Когда они вышли из ворот, он сказал:
- Можно посмотреть сегодня новую картину. В газетах хвалят. Сценарий, между прочим…
- Да, я знаю, - сказала Лена. - Я ее видела на просмотре, в Доме кино.
Они прошли несколько шагов молча. Потом он сказал, уже без всякой надежды:
- Я так давно не был в Пушкинском музее…
- И я, - сказала Лена.
- Нам велели сходить туда по курсу Возрождения.
- Я бы с удовольствием, Вадим, но я сегодня занята. Я не смогу.
- Занята, - повторил он машинально, не зная, о чем ему теперь говорить.
- У меня что-то голова разболелась, - сказала Лена, томно вздохнув. - В аудитории ужасно топят…
Вадим усмехнулся.
- Ты видела ее на просмотре. Ты сегодня занята. У тебя что-то разболелась голова, и, наконец, - в аудитории ужасно топят.
- Ну и что? Зачем ты меня цитируешь?
- Просто так, из любви к анализу.
- Глупо! - Лена пожала плечами. - Если ты вздумал обижаться, это очень глупо… Сегодня я занята, пойдем в субботу. Ну, в субботу - хорошо?
Ее правдивые, ясно-карие глаза стали вдруг очень серьезными, на мгновение почти испуганными. И он глядел в них уже примиренный, все простивший за это одно мгновение. Вот чего не могли бы сделать никакие слова.
- Ну? Хорошо? - настойчиво повторила Лена и тронула его за руку.
- Хорошо, - сказал он и улыбнулся. - Кстати… Если б мы пошли в кино, у меня бы на обед не хватило.
Между первой и второй сменой в столовой обычно часы "пик". Веселая теснота, пахнущая паром и котлетами. Бодрый обеденный шум, беготня официанток. С разных сторон разговоры: о зимней сессии, которая вот-вот, о соревнованиях по боксу, о последнем романе Федина, о том, что Трумэн все же лучше Дьюи, о Новом годе, о Курильских островах, о мухе-дрозофиле, о любви и о мясных тефтелях.
В громкую русскую речь вплетаются мягкий украинский говор, гортанный смех и голоса кавказцев. За одним из столиков сидит группа молодых албанцев, поступивших в этом году на первый курс. Они говорят о чем-то весело, очень быстро и все сразу - кажется странным, что они понимают друг друга. Потом к ним подсаживается русская девушка, и голоса албанцев сразу стихают - они старательно и медленно выговаривают русские слова, помогают один другому и больше смеются, чем говорят.
Вадим и Сергей пришли в столовую, как обычно, вместе. Они подсели к столику Кречетова. Рядом с профессором сидел Се Ли Бон - юноша-кореец со второго курса, худенький, большеголовый, со смуглым серьезным лицом. Он уже кончил обедать и разговаривал с Кречетовым, держа на коленях толстую пачку книг. Увидев Вадима и Сергея, Ли Бон поспешно поднялся.
- Садитесь, товарищ, я кончился, - сказал он, вежливо улыбаясь, - пожалуйста, до свиданья!
- Чудесный малый этот Ли Бон! - сказал Кречетов, глядя ему вслед. - Вы помните, в прошлом году он не знал по-русски ни слова. А теперь уже Пушкина читает, Горького. Удивительно упорный человек. Он прочел недавно "Полтаву" - сейчас расспрашивал меня о Петре, о Мазепе. У нас, говорит, тоже есть Мазепа - Ли Сын Ман, но мы его все равно бросим в море, как собаку. Он - "предатель народа". И так он, знаете, грозно и с гневом это сказал, что я даже не поправил его. А что ж - слово выразительное, не правда ли? - Иван Антонович обратился к Сергею: - Ну-с, а как поживает ваш реферат о Гейне?
Сергей сказал, что реферат "поживает прекрасно" и будет готов через две недели. Работать ему трудно, времени не хватает, но реферат будет готов в срок. Он сказал это серьезно и с таким убеждением, что Вадим удивился про себя: "Ведь он говорил недавно, что еще не брался за работу и никакого желания нет".
- Поспешайте, Палавин, поспешайте, чтобы кончить до сессии, - говорил Кречетов. - "Гейне и фашизм" - очень серьезная тема, я бы сказал - философская. Вы у Нины Аркадьевны консультируетесь? Обратите внимание на высказывание Гейне об Америке в "Людвиге Берне" - он говорит о расизме в этой "богом проклятой стране". Обязательно найдите это место! А главное, будьте смелее, делайте обобщения, не копайтесь в пустяках. Это беда начинающих - вы пьянеете от бытовых мелочей, мемуарного хлама, анекдотов. Это всегда уводит. А вы держитесь магистрали. У вас получится, я в вас верю! - Он ободряюще похлопал Сергея по плечу. - Ну-с, я покидаю вас, юноши. Заседание кафедры в три часа, опаздываю. Да, а у вас как с рефератом, Белов?
- Я, вероятно, не успею до Нового года, - сказал Вадим.
- Что так?
- Не успею, Иван Антоныч.
- Не успеете? А жаль. Я на вас надеялся. Ну, мы еще поговорим! - Иван Антонович сурово погрозил пальцем и, взяв портфель, пошел к выходу. Портфель его всегда был так набит, что замок не закрывался, и Иван Антонович носил портфель под мышкой.
- А почему, собственно, ты не успеешь? - спросил Сергей.
- Я всегда работаю медленно, ты же знаешь.
Да, он работал медленно и кропотливо, с трудом подчиняя себе материал, - и не умел иначе. Сам себя он называл тугодумом, и ему казалось, что его метод и стиль слишком тяжеловесны, скучны, обыкновенны, что он никогда не сумеет в своих работах блистать легкостью языка, полемическим задором, неожиданной и остроумной мыслью, - всем тем, чем отличался Сергей.
И, однако, Вадим сказал не полную правду. В последнюю неделю он работал более чем медленно, дело совсем застопорилось. Он слишком много думал о Лене. Как только он оставался один и садился дома за стол, он начинал думать о Лене. Если бы каждый день он не встречался с нею в институте, ему было бы легче. Вот и сейчас Сергей что-то оживленно рассказывал, шумно прихлебывая суп, а он уже не слышал его, потому что думал о Лене…
К столику подошел Андрей Сырых - громоздкий, плечистый юноша в очках, с застенчивым лицом. В руке он держал стакан компота.
- Ну, жара… - сказал он, садясь и снимая запотевшие очки. Лицо его без очков стало совсем отроческим и кротким. - Невозможная жарища!..
- Не надо так много кушать, - сказал Сергей. - Тебе надо худеть. Ты безобразно жирный.
- Я жирный? Чудак! - Андрей беззлобно рассмеялся и, наклонив лицо к стакану, вытянул правую руку: - На, потрогай, какой это жир.
- Все равно ты какой-то слишком мясной. И поэтому тебе в любви не везет, - верно, Вадим? Мужчина должен быть сухопарым.
- Это справедливо. Мне не везет.
- Сгоняй вес! Когда боксерам не везет, они сгоняют вес и выступают в другой категории. А почему тебе не везет?
- Не знаю даже… времени не хватает. - Андрей допил компот и вытер губы бумажной салфеткой. - Вот мне и не везет, - повторил он, глядя на Сергея и улыбаясь. - И живу я за городом, на дорогу три часа уходит. И потом: кружки, научное общество… теперь еще в агитколлектив ввели. Так вот и не везет.
- Да… хороший ты парень, - сказал Сергей задумчиво. - Знаешь, ты на чеховского Дымова похож. Такой же наивный и положительный. И очень здоровый - как рыбий жир. А? Ха-ха…
- И такой же противный, как рыбий жир?
- Ну что-о ты, что ты, брат! Я бы хотел такого мужа своей двоюродной сестре. Родной, к сожалению, нет…
- Что-то ты расшалился сегодня, - сказал Андрей, добродушно усмехаясь. - С чего бы это веселье?
У столика появился вдруг Алеша Ремешков, которого все называли Лесик, - долговязый кудрявый парень, весельчак и острослов с третьего курса. Он с живостью обратился к Андрею:
- А ты разве не знаешь? Он же повесть пишет! Повесть!
- Какую повесть?
- Ну да! Говорят, нечто гениально-эпохальное. А другие говорят, нечто эпохально-гениальное. Идут страшные споры. А он между тем пишет и пишет. Повесть! - И Лесик продолжал громко, на всю столовую: - Палавин пишет повесть! Повесть Палавина! В печать!
С соседних столиков начали оглядываться с любопытством. Кто-то крикнул издали:
- Алло, кто там повесть пишет?
- Палавин! По буквам: Пушкин - Алигер - Лермонтов…
- Ну хватит, черт! - хохотал Сергей, хватая Лесика за рукав. - Перестань, черт же…
Андрей встал и попрощался. Его тоже зачем-то вызвали на заседание кафедры. Грузный, широкоплечий, он осторожно двигался между тесно стоящими столиками, боясь кого-нибудь случайно задеть и, по привычке сильных людей, широко растопыривая локти. Сергей, прищурясь, смотрел ему вслед.
- Он похож на комод моей тетушки, - сказал Сергей неожиданно. - Всегда молчалив, замкнут, и неизвестно, что там, под очками. И комод моей тетушки всегда заперт на все замки и такой же широкий, тяжеловесный… Я никогда не видел его открытым, и мне почему-то казалось в детстве, что там должны быть какие-то чудеса, удивительные вещи. А там, может, и не было-то ничего - пустые полки, какое-нибудь старое тряпье… А?
Они уже кончили есть, и Вадим поднялся.
- Идем?
- Да, идем. Подожди минутку! По-моему, это неплохо, с комодом. Надо его… - Сергей вынул записную книжку и что-то быстро записал. - Пригодится. Я теперь все записываю. Если не записывать, многое забывается, - сказал он озабоченно. - Ты знаешь, я в последнее время научился как-то по-новому все видеть. Ты заметил, как у нашего официанта блестит лысина? А мне сразу пришло в голову: "Лысина была единственным светлым пятном в его жизни". А? Ха-ха-ха… Это уже образ. А? Вадим?
- Ничего, - сказал Вадим.
Столовая находилась в доме напротив института, через улицу. Пока они одевались в вестибюле, потом вышли на улицу и шли через голый, с пустыми скамейками институтский сквер, Сергей все рассказывал о различных сравнениях и образах, которые приходят ему в голову, о том, как он трудно пишет и какая это увлекательная работа. О теме своей повести он так и не сказал. "Вот буду читать, тогда узнаешь". Уже второй день Сергей курил не папиросы, а красивую прямую трубку с янтарным мундштуком. И пахло от него хорошим табаком.
Вадим слушал его рассеянно. Он думал - в том, что Лена сегодня занята, нет ничего удивительного. Она всегда много занимается, зубрит иногда целыми днями, и, кроме того, у нее - "вокал". Хм, "вокал"… Ему долго казался смешным, чересчур торжественным и пышным этот консерваторский термин, и он подтрунивал над Леной, а она обижалась: "Что за глупые шутки? Так все говорят, это принято в нашей среде". Как бы там ни было, а этот "вокал" требует времени. Не каждый может и учиться и заниматься общественной работой и "вокалом". Нет, она молодец! Но какое это отвратительное слово - "занята"… И как еще далеко до субботы! Три дня!
И, однако, несмотря на то что Вадим тщательно объяснил себе, почему Лена была сегодня занята, осталось в нем чувство досады за испорченный день. Да, день был испорчен. И все оттого, что он раньше времени строил разные планы относительно сегодняшнего дня и теперь все порушилось. И никто в этом не виноват. А что порушилось, в сущности? Просто он уже настроился, а теперь надо расстраиваться. Лучше всего прийти домой и сесть за "Капитал". Самое трудное в этой сессии - политэкономия. Надо сегодня же сесть и законспектировать одну-две главы. Сразу же, не откладывая на вечер… Но ведь у Лены "вокал" по средам и понедельникам, а сегодня - вторник?
Когда Вадим и Сергей, миновав сквер, вышли к бульвару, их кто-то сзади окликнул. Нина Фокина быстрым шагом догоняла их и махала рукой:
- Подождите! Сергей!
Вадим и Сергей остановились.
- Сережа, моя работа у тебя с собой? - спросила Нина, запыхавшись. Ее широкое веснушчатое лицо раскраснелось от быстрой ходьбы, и очки сползли на середину носа.
- А что такое? - спросил Сергей. - Протри окуляры, потные же…
- Дело в том, что я хочу отложить завтрашнее обсуждение. Я дала прочитать Андрею, и он мне сделал несколько замечаний, очень серьезных. Он даже вызвался помочь мне развить одну тему - о судьбе личности в социалистическом обществе, у меня это только намечено. А тема эта настолько важна, тем более в работе о Пановой, что ее нельзя мимоходом - понимаешь? Он совершенно прав! И он обещал дать мне некоторые теоретические материалы, журнальные статьи, о которых я не знала. Так что ты мне верни реферат, я переработаю…
- У меня его нет с собой, - сказал Сергей. - И вообще… Мне кажется, это не метод.
- Что не метод?
- Да вот - брать назад, перерабатывать не вовремя, срывать заседание. Ты что - боишься, что тебя будут критиковать?
- Нисколько. Я как раз хочу, чтобы меня дельно критиковали. Но зачем выносить на обсуждение то, что меня уже не удовлетворяет? Если я вижу ошибки и вижу, как их можно исправить, - почему не сделать это до обсуждения?
- Да потому, что ты срываешь заседание! - сказал Сергей раздраженно. - Я читал, думал над твоей работой, составил конспект выступления, потратил время, и все попусту? Придут люди, понимаешь… Все знают, готовятся… Почему нельзя провести заседание, выслушать критику и потом перерабатывать?
- Нет, я этого не хочу. В четверг я встречаюсь с Андреем, мы с ним вечер просидим, и на той неделе я все закончу. А завтра можно другую какую-нибудь работу…
- Да где ее взять?
Нина молчала, растерявшись от резкого тона, каким заговорил Сергей.