Она молчит. Лицо бледное, взгляд пустой, опущенные руки трясутся. Я взяла из горки на столе шоколадную конфету с орехами и сунула в её приоткрытый рот.
- Это придаст тебе смелости, - сказала я и, отвернувшись, налила большую чашку шоколада. - Не стой как истукан. Жуй. - Она издала непонятный звук, как будто прыснула от смеха. Я вручила ей чашку. - Готова?
- Пожалуй, - ответила она, пережёвывая вязкую конфету. - Пойду попробую.
Я оставила их одних. Перечитала листовку, которую Жозефина подобрала на улице. Церковь, а не шоколад. Да, забавно. Наконец-то Чёрный человек проявил чувство юмора.
На улице ветрено, но тепло. Марод сверкает в солнечных лучах. Я медленно бреду к Танну, наслаждаясь теплом солнца, греющего мне спину. Весна наступила внезапно, словно за каменным утёсом вдруг открылась взору широкая долина. В одночасье сады и газоны запестрели нарциссами, ирисами, тюльпанами. Зацвели даже трущобы Марода, но здесь в природе властвует эксцентричность. На балконе дома у реки раскинула ветви бузина, крышу устилает ковёр из одуванчиков, на осыпающемся фасаде торчат головки фиалок. Некогда окультуренные растения вернулись в своё первобытное состояние: между зонтиками болиголова пробиваются маленькие кустики герани с сильно развитым стеблем; тут и там виднеются цветки выродившегося самосевного мака - всех оттенков от оранжевого до розовато-лилового, кроме его родного красного. Несколько солнечных дней, и они уже пробудились ото сна, спрыснутые дождём, тянут свои головки к свету. Выдернешь пригоршню этих растений, считающихся сорняками, и окажется, что вместе со щавелем и крестовником растут шалфей, ирисы, гвоздики и лаванда. Я долго бродила у реки, давая возможность Жозефине и Ру уладить свои разногласия, а потом медленно зашагала домой окольными путями - поднялась по переулку Революционного Братства, прошла по улице Поэтов, окаймлённой тёмными, глухими, почти безоконными стенами домов, где лишь изредка попадались натянутые между балконами верёвки с сохнущим бельём да с какого-нибудь карниза свисали зелёные гирлянды вьюнков.
Я застала их вдвоём в магазине. Между ними на прилавке ополовиненный кувшин с шоколадом. Глаза у Жозефины заплаканные, но выглядит она почти счастливой - сразу видно, что сбросила тяжесть с души. Ру хохочет над её остроумными замечаниями. Он так редко смеётся, что сейчас его смех непривычно режет слух, как некая причудливая экзотическая мелодия. А ведь они отличная пара, отметила я, вдруг испытав нечто очень похожее на зависть.
Позже, когда Жозефина отправилась за покупками, я спросила у Ру про его разговор с ней. О Жозефине он отзывается очень осторожно, но глаза его при этом сияют, будто в них прячется улыбка. А Муската, как выяснилось, он подозревал и без её признания.
- Она молодец, что ушла от этого ублюдка, - сердито сказал Ру. - То, что он творил… - Он вдруг смешался, стал без причины вертеть, двигать чашку по прилавку. - Такой человек не заслуживает жены, - наконец пробормотал он.
- Что ты собираешься делать? - спросила я.
- А что тут сделаешь? - прозаично заметил Ру, пожимая плечами. - Мускат будет всё отрицать. Полиции на это плевать. Да я предпочёл бы и не вмешивать полицию, - признался он. Должно быть, некоторые факты его биографии лучше не ворошить.
Как бы то ни было, Жозефина с той поры перестала чураться Ру, приносит ему шоколад и печенье, когда он делает перерыв в работе, и я часто слышу, как они смеются. На её лице больше не появляется испуганное рассеянное выражение, она стала тщательнее следить за своей внешностью, а сегодня утром даже объявила, что намерена забрать из кафе свои вещи.
- Давай я схожу с тобой, - предложила я.
Жозефина мотнула головой.
- Сама управлюсь. - Вид у неё счастливый, она в восторге от собственного решения. - К тому же, если я не посмотрю в лицо Полю… - Она умолкла и смущённо потупилась. - Просто я подумала, что нужно сходить, вот и всё. - В её раскрасневшемся лице непреклонность. - У меня там книги, одежда… Я хочу забрать их, пока Поль всё не выкинул.
Я кивнула.
- Когда пойдёшь?
- В воскресенье, - не колеблясь ответила она. - Он будет в церкви. Если повезёт, вообще с ним не встречусь. Я ведь ненадолго. Туда и обратно.
Я пристально посмотрела на неё.
- Ты уверена, что тебе не нужны провожатые?
Жозефина качнула головой:
- Уверена.
Чопорность на её лице вызвала у меня улыбку, но я поняла, что она имела в виду. Кафе - его территория, их территория, где каждый уголок, каждая вещь хранят неизгладимый отпечаток их совместной жизни. Мне там не место.
- Ничего со мной не случится, - улыбнулась она. - Я знаю, как с ним обходиться, Вианн. Раньше же получалось.
- Надеюсь, до этого не дойдёт.
- Не дойдёт. - Она вдруг взяла меня за руку, будто успокаивая мои страхи. - Обещаю.
Глава 33
23 марта. Вербное воскресенье
Колокольный звон глухо разбивается о белёные стены жилых домов и магазинов. Резонируют даже булыжники мостовой, гудят монотонно под подошвами моих ботинок. Нарсисс принёс rameux - скрещённые веточки, которые я раздам прихожанам в конце богослужения. Они их будут хранить всю Страстную неделю - кто на груди, кто на каминных полках, кто у кровати. Тебе, pere, я тоже принесу веточку. И свечу зажгу у твоей кровати. Не вижу причин лишать тебя праздника. Медсёстры и сиделки смотрят на меня с плохо скрываемой иронией. Только страх и уважение к моей сутане удерживают их от открытого зубоскальства. Их нарумяненные кукольные лица едва не лопаются от затаённого смеха, их девчачьи голоса то и дело взмывают в коридоре, но из-за удалённости и больничной акустики я с трудом разбираю слова: Думает, он его слышит… о да… думает, он очнётся… нет, в самом деле?.. ну и ну!.. беседует с ним… я как-то слышала… молился… хихихихихи! Их писклявый смех скачет по плитам, словно рассыпанные бусинки.
Разумеется, мне в лицо они смеяться не рискуют. На них кипенно-белые халаты, волосы убраны под накрахмаленные шапочки, глаза опущены. Обращаются ко мне с вышколенной почтительностью - oui, mon pere; non, mon pere, - а в душе забавляются. Мои прихожане такие же лицемеры - бросают на меня дерзкие взгляды во время богослужения, а после с неприличной поспешностью устремляются в шоколадную. Но сегодня они дисциплинированны как никогда. Приветствуют меня уважительно, почти со страхом. Нарсисс извиняется за то, что его rameaux - не настоящая верба, а скрученные и сплетённые под вербу веточки можжевельника.
- Это растение не нашей полосы, pere, - объясняет он хриплым голосом. - Оно у нас плохо приживается. Не выдерживает морозов.
Я по-отечески хлопаю его по плечу.
- Не тревожься, mon fils. - Заблудшие овечки возвращаются в лоно церкви, и оттого я сегодня милостив, благодушен и снисходителен. - Не волнуйся.
Каролина Клэрмон - она в перчатках - зажала мою ладонь в своих руках.
- Восхитительная проповедь, - восхищается она. - Чудесная.
Жорж поддакивает жене. Люк, угрюмый и замкнутый, стоит рядом с матерью. За ним - чета Дру с сыном. Тот в своей матроске прямо сущий ангел - застенчивый, стыдливый. Среди прихожан, покидающих церковь, я почему-то не вижу Муската, но, думаю, он где-то в толпе.
Каролина Клэрмон одарила меня лукавой улыбкой.
- Всё идёт так, как мы и задумали, - с удовлетворением докладывает она. - Мы собрали более ста подписей против этого…
- Праздника шоколада, - перебиваю я её тихим недовольным голосом. Здесь слишком многолюдно, чтобы обсуждать столь щепетильные вопросы. Она не поняла намёка.
- Ну конечно! - возбуждённо восклицает она. - Мы распространили двести листовок. Собрали подписи у половины населения Ланскне. Обошли все дома… - она запнулась и, желая быть принципиальной, поправилась: - …Ну, почти все. - И, ухмыльнувшись, добавила: - За некоторым очевидным исключением.
- Ясно, - ледяным тоном отвечаю я. - Давайте всё же обсудим это как-нибудь в другой раз.
Наконец-то она заметила моё недовольство. Покраснела.
- Разумеется, pere.
Она, безусловно, права. Их агитация принесла свои плоды. Последние несколько дней покупатели в шоколадной - редкость. В конце концов, в таком маленьком городке, как Ланскне, неодобрение городского совета, равно как и молчаливое порицание церкви, - далеко не пустяки. Покупать, шиковать, объедаться под пристальным оком осуждающих авторитетов… Нужно иметь гораздо больше мужества, обладать более мощным бунтарским духом, чтобы открыто бросить вызов обществу. Роше переоценила наш народ. В конце концов, сколько она здесь живёт? Заблудшая овца всегда возвращается в стадо, pere. Повинуясь инстинкту. Она в их жизни минутное развлечение, не более того. В конечном итоге они неизменно возвращаются к привычному существованию. Я не обманываюсь на их счёт. Ими движут не искреннее раскаяние или духовность - овцы не рассуждают, - а заложенные в них с пелёнок здоровые инстинкты. Где бы они ни блуждали умами, ноги сами несут их домой. И сегодня я испытываю прилив безграничной любви к ним, к моей пастве, к моим несмышлёным детям. Я хочу пожимать им руки, касаться их тёплой глупой плоти, упиваться их благоговением и доверием.
Я ведь об этом и молился, pere. Именно этот урок мне суждено было познать? И вновь я взглядом ищу в толпе Муската. Он всегда ходит в церковь по воскресеньям, а сегодня воскресенье особенное, он не мог пропустить… Однако толпа редеет, а я по-прежнему его не вижу. Не было его и во время причастия. Не мог же он уйти, не обменявшись со мной парой слов. Наверно, ждёт меня внутри, убеждаю я себя. Он очень расстроен из-за жены. Возможно, нуждается в новых наставлениях.
Груда веточек возле меня уменьшается. Каждую я окунаю в святую воду, шепчу благословения, каждого беру за руку. Люк Клэрмон отдёргивает свою руку, что-то сердито бормочет себе под нос. Мать мягко упрекает его, посылая мне заискивающую улыбку поверх склонённых голов. Муската по-прежнему не видно. Я оглядел помещение церкви. Пусто. Только у алтаря несколько стариков в коленопреклонённых позах. Да святой Франциск у входа, обескураживающе радостный для святого, в окружении гипсовых голубей. Улыбается, как сумасшедший или пьяница. Божьему человеку такая улыбка совсем не к лицу. Во мне всколыхнулось раздражение. И кто только додумался поставить туда эту статую, так близко к воротам? Я предпочёл бы видеть своего тёзку более величавым и внушительным. А этот нескладный ухмыляющийся дурень словно издевается надо мной. Вытянул одну руку с непонятной целью - то ли благословляет, то ли ещё что делает, а второй прижимает гипсового голубя к своему круглому брюху, будто грезит о пироге из голубятники. Я пытаюсь вспомнить, где стоял святой Франциск до того, как мы покинули Ланск-не, pere. Здесь же у входа, или его потом передвинули, возможно, завистливые люди, стремившиеся высмеять меня? Святому Иерониму, в честь которого построен храм, отведено куда более скромное место. Он едва заметен в своей тёмной нише, а у него за спиной - выполненное маслом почерневшее полотно. Старый мрамор, из которого он высечен, пожелтел от дыма тысяч свечей. Святой Франциск, напротив, не теряет молочной белизны, хоть и крошится от сырости, осыпается в блаженном безразличии к своему коллеге, наблюдающему за ним с молчаливым неодобрением. Пожалуй, при первой же возможности следует переставить его на более подходящее место.
Муската в церкви нет. Я даже заглянул в сад, думая, что, может быть, он ждёт меня там, хотя и сам с трудом это верил. В саду его тоже не оказалось. Наверно, он заболел, решил я. Только серьёзная болезнь может помешать ревностному прихожанину прийти на богослужение в Вербное воскресенье. Я переоделся в ризнице, сменив церемониальное облачение на повседневную сутану, убрал под замок потир и ритуальное серебро. В твоё время, pere, подобные меры предосторожности были ни к чему, но в нынешнюю смутную пору никому нельзя доверять. Бродяги и цыгане, как, впрочем, и кое-кто из наших горожан, ради звонкой монеты не убоятся и вечного проклятия.
Быстрым шагом я направился к Мароду. Последнюю неделю Мускат избегает общения, и я встречал его только мимоходом. Вид у него нездоровый: лицо одутловатое, плечи опущены, как у озлобленного кающегося грешника, глаза прячутся под вспухшими веками. Теперь мало кто наведывается в его кафе, - возможно, людей отпугивают его измождённый облик и вспыльчивый нрав. В пятницу я сам к нему пришёл. Бар почти пуст, с уходом Жозефины пол ни разу не подметали, под ногами валяются окурки и фантики, на столах - пустые стаканы, под стеклом витрины - несколько жалких бутербродов и сморщенный кусок чего-то красноватого, должно быть пиццы. Рядом, под грязной пивной кружкой, стопка листовок Каролины. Сквозь зловоние сигарет "Голуаз" пробиваются смердящие запахи блевотины и плесени.
Мускат был пьян.
- А, это вы. - Тон у него мрачный, почти агрессивный. - Пришли сказать, чтобы я подставил другую щёку, так, что ли? - Он затянулся зажатой между зубами обслюнявленной сигаретой. - Что ж, радуйтесь. Уж сколько дней близко к этой сучке не подхожу.
Я покачал головой.
- Не будь таким ожесточённым.
- У себя в кафе я сам хозяин своему настроению, - воинственно прошепелявил Мускат. - Это ведь мой бар, верно, pere? Надеюсь, вы не собираетесь и моё заведение преподнести ей на тарелочке?
Я сказал ему, что мне понятны его чувства. Он сделал очередную затяжку и, смеясь, кашлянул мне в лицо пивным перегаром.
- Это хорошо, pere. - Изо рта его несёт горячим смрадом, как из пасти зверя. - Очень хорошо. Конечно, понятны. Как же не понятны? Своими-то яйцами пожертвовали ради церкви. А теперь хотите, чтобы и я последовал вашему примеру.
- Ты пьян, Мускат, - рассердился я.
- Верно подмечено, - прорычал он. - Как вы всё замечаете! - Он взмахнул сигаретой, показывая вокруг себя. - Вот, пусть пришла бы полюбовалась, во что превратилось кафе из-за неё. Для полного счастья. Радуется, что погубила меня… - Мускат едва не плакал пьяными слезами от жалости к себе, - …что разрушила наш брак, выставила меня на всеобщее посмешище… - Он издал хрюкающий звук - то ли всхлипнул, то ли отрыгнул. - Разбила мне сердце, будь оно проклято!
Тыльной стороной ладони он размазал по лицу сопли и продолжал, понизив голос:
- Не думайте, будто я не знаю, что происходит. Прекрасно понимаю, что задумала эта стерва со своими сволочными друзьями. - Он вновь перешёл на крик, и я, бросив смущённый взгляд вокруг, увидел, что немногочисленные посетители - их было трое или четверо - с любопытством таращатся на него. Я предостерегающе сжал Муската за плечо.
- Не теряй надежды, Мускат, - стал уговаривать я, стараясь не отшатнуться от него в отвращении. - Это не лучший способ, чтобы вернуть её. Многие супруги переживают минуты сомнения, но…
- Сомнения? - фыркнул он. - Вот что я вам скажу, pere. Дайте мне пять минут наедине с этой сучкой, и я навсегда избавлю её от сомнений. Она вновь станет моей, даже не сомневайтесь.
Он нёс злобную тарабарщину и при этом склабился, как акула, так что слов было почти не разобрать. Не обращая внимания на изумлённых посетителей, я схватил его за плечи.
- Только посмей, - отчеканил я ему в лицо, надеясь таким образом хоть немного образумить его. - Если хочешь вернуть жену, веди себя благоразумно и корректно, Мускат. И ни к той, ни к другой близко не подходи! Ясно?
Я продолжал крепко держать его за плечи. Мускат стал вырываться, бормоча непристойности.
- Предупреждаю тебя, Мускат, - заявил я. - Я много безобразий тебе спускал, но такого - хулиганского - поведения не потерплю. Ясно?
Он что-то буркнул - то ли извинился, то ли пригрозил, точно не могу сказать. Тогда мне показалось, что он произнёс: "Я сожалею", но теперь, поразмыслив и вспомнив, как зловеще блестели его глаза за пеленой пьяных слёз, я не исключаю, что на самом деле это было: "Вы пожалеете". Пожалеете. Интересно, кому придётся пожалеть? И о чём?
По дороге в Марод мною вновь овладели сомнения. Торопливо спускаясь по холму, я спрашивал себя, не ошибся ли я в оценке поведения Муската. Способен ли тот на самоубийство? Может, я в своём стремлении предотвратить дальнейшие неприятности упустил главное, не заметил, что этот человек находится на грани отчаяния? Наконец я у кафе "Республика". Оно закрыто, но снаружи стоит небольшая толпа. Все смотрят на одно из окон второго этажа. Среди собравшихся я узнал Каро Клэрмон и Жолин Дру. Здесь же Дюплесси, щуплый почтенный мужчина в фетровой шляпе, со своим новым питомцем, прыгающим у его ног. Гул толпы перекрывает чей-то более высокий, пронзительный голос. Он звучит то громче, то тише, иногда произносит слова, фразы, кричит…
- Pere, - обращается ко мне Каро срывающимся голосом. Щёки её покрывает румянец, глаза широко распахнуты, как у замерших в нескончаемом экстазе красоток с глянцевых обложек той категории журналов, которым в магазинах отводятся самые верхние полки. При этой мысли я невольно покраснел.
- Что здесь происходит? - строго спрашиваю я. - Что-то с Мускатом?
- С Жозефиной, - взволнованно докладывает Ка-ро. - Он загнал её в комнату наверху, pere, и она там кричит.
Не успела она договорить, как раздался новый взрыв шума - вопли, брань, грохот бьющихся предметов. Из окна на мостовую посыпались обломки. Вновь оглушительный женский визг, от которого едва не лопаются стёкла, но, думаю, спровоцирован он не страхом - это обычное выражение дикой ярости. Следом очередной разрыв домашней шрапнели. Летят книги, коврики, пластинки, каминные украшения - стандартные боеприпасы для выяснения семейных отношений.
- Мускат? - закричал я в окно. - Ты слышишь меня? Мускат!
В воздухе со свистом пронеслась пустая птичья клетка.
- Мускат!
Мой зов остаётся безответным. Из дома слышатся нечеловеческие звуки, будто там воюют тролль и гарпия. Я растерялся. Кажется, что мир отодвинулся глубоко в тень, отгородившись от света непреодолимой бездной. Открою дверь и что увижу?
На одно жуткое мгновение я оказался во власти давнего воспоминания. Мне снова тринадцать, я открываю дверь в старый церковный придел, который многие и поныне называют канцелярией, из унылого сумрака главного помещения храма перемещаюсь в ещё более густой полумрак. Мои ноги беззвучно ступают по гладкому паркету, а в ушах бьётся и стонет незримый монстр. Открываю дверь - в горле колотится застрявшее сердце, кулаки сжаты, глаза вытаращены - и вижу перед собой на полу бледный силуэт выгибающегося чудовища. Его очертания, почему-то раздвоенные, смутно напоминают кого-то. Ко мне оборачиваются два лица с застывшими выражениями гнева-ужаса-смятения…
Maman! Pere!