У главного входа ратуши стояла очередь. В абстракции я понимал, что люди придут на спектакль. Но вот они были передо мной - живые, из плоти и крови. Я всех их знал в лицо и, призвав на помощь все свое самообладание и осмотрительность, мог с ними разминуться на улице, не покраснев как рак и не растянувшись плашмя. Обычно я надеялся и порой убеждался, что я, на худой конец, незаметен, а в лучшем случае и невидим. И вот не метафизически, а с беспощадностью факта мне открылось, что сейчас придется себя подавать этим реальным, выстроившимся хвостом людям; оскорблять их слух беспомощностью своих двойных флажолетов. У меня даже руки затряслись от этого кошмара, и я отпрянул под укрытие ратуши, под временную сень ее колонн. Очередь молча втекала в двери. Вдруг тромбон старшины О'Донована грянул над моей головой. Увертюра, поехали. Я кинулся к лестнице, но там все еще было битком, и меня ужалила новая забота. Я не видел, куда бы приткнуть футляр. Я побежал домой, подумал, как спокойно и мило в нашей гостиной, и бросил его там. Кинулся обратно, со смычком в одной руке и скрипкой в другой, услышал, что увертюра кончилась, и стал продираться вверх по лестнице. Она была забита нервным, свирепым народом, не имевшим ни малейшего снисхождения ни ко мне, ни к моему инструменту. Я протиснулся до первой площадки, был вынесен людским прибоем на вторую и брошен к самой сцене. Тут я сообразил, что забыл свой пенс, и попытался снова протиснуться вниз. Это повело к ряду страстных обвинений, произносимых таким шипящим шепотом, что я не расслышал ни одного. Я мог бы, конечно, грубой силой проложить себе путь, но отчасти его заграждали сравнительно нежные девы, и я вдобавок нес скрипку. Я взял себя в руки и призвал на помощь свой ум. Когда гримированное лицо кидалось на меня и шипело, я говорил ему, что мне нужен пенс. Не найдется ли у вас пенса? Но у всей толпы, по-видимому, не было ни единого пенса, а иные были настолько бездушны, что смеялись надо мной. Потом у меня отстали усы, и я был так стиснут, что не мог водворить их на место. Последняя моя надежда - на полную неузнаваемость - рухнула. Я сдался, я покорился судьбе и стоял за рисованным задником в ожидании знака мистера Клеймора. Меня беззвучно и страшно давили уже не актеры на лестнице, а незримая публика в зале. Я начал дрожать, руки примерзли к скрипке. Все указания вылетели из головы.
- Мне уже кажется, что это место са-амое очарова-ательное на всем белом свете!
Великолепным размашистым шагом я ступил за рисованный задник и очутился на слепящей сцене.
Я стоял, щурясь от блеска, примерзнув к скрипке, и вот раздался первый одинокий хлопок, второй - и хлынули теплым потоком аплодисменты. В них слышалась ласка. Ясно было, что меня узнали, признали аптекарского сынка; ясно было, что да, я парень что надо. Я вдруг понял, что все мои шапочные знакомцы одобряли мое поведение, во всяком случае извиняли его. От страха, даже ужаса меня непоследовательно кинуло сразу к самонадеянности. Прямой, музыкант до кончиков ногтей, скрипач не только с дипломом, но еще и смычком владеющий, я взял свой первый аккорд. Пальцы были жаркими, нежными, рука со смычком - вольной, гибкой. Меня не мучили никакие сомнения, я играл так же громко, как пела миссис Андерхилл. Я кончил - я заранее знал, как точны, как ликующе тонки будут три моих последних эффектных двойных флажолета, - и каскадом обрушились аплодисменты. Самоуверенность и самообладание не покинули меня. Я пригляделся к свету и видел маму за пианино, она кивала, смеялась, аплодировала. С великолепным хладнокровием я поклонился. И когда выпрямился, кошель с деньгами, просвистев мимо моего лица, шмякнулся о циклораму. Пятясь со сцены, я снова кланялся. В зале топали.
- Бис! Бис!
Скромность мне подсказала, что, пожалуй, довольно. В конце концов, это была сцена мистера Клеймора, и я не хотел ему ее омрачать. Пот застывал у меня на лбу, и, вжимаясь в лестничную давильню, я нежно, учтиво улыбался всем и каждому с высоты своего нового роста. Времени у меня было полно, в сущности, целый вечер оставался до перевоплощения в бифитера, и я предвидел, что это, конечно, будет некоторый спад. Зато - как легко. Не играть на скрипке, вообще - ничего. Только оживлять сцену. Я спустился вниз, и вечер обдал меня внезапной свежестью. Я стоял, наслаждаясь простотою действительности и воспоминаниями о своем триумфе.
В нескольких метрах от меня опирался о колонну мистер де Трейси. На лице его была та же нежная улыбка.
- Поспешаем прочь, мальчуган?
- Мне переодеться надо. Значит, вас не было за сценой, сэр?
- Я понял, что, стоя здесь, можно полней сосредоточиться на музыке. Были у вас какие-нибудь затруднения?
- Вообще-то я эти деньги не успел поймать. И усы отстали.
Мистер де Трейси улыбнулся и сверху овеял меня сладостью.
- Прелестно! Прелестно!
Он пошарил в полах плаща, вынул бутылку, осмотрел на свет, убедился, что она пуста, и сунул обратно.
- Не пойти ли нам тихохонько вместе выпить, Оливер?
- Я же в костюме!
- Я тоже. Можно мне отбросить притворное и глупое "мальчуган"?
- Вы слышали, как я играл?
- О да. И что-то мне подсказало, что вашего пенса не было с вами.
- Ради Бога, простите!
Мистер де Трейси подрожал коленками.
- Едва ли вы угодили своему ненавистному сопернику.
- Моему - ?
- Нашему великолепному герою-любовнику.
Я переглотнул и поднял на него глаза. В ответ он улыбнулся, обдав меня призрачным веяньем джина.
- Но как - ?
- Мужественные ноги чуть-чуть носками внутрь. Взгляд... щенячьей преданности. Прелесть, прелесть!
- Но я не...
- Я соблюду ваш секрет.
- Она не...
Он обвил мое плечо своей длинной рукой. Странная приятность, ощущение защиты.
- Она ничего не знает, да? По-моему, пора исцелиться.
- Пока я жив...
Он потрепал меня по плечу.
- Шоковая терапия.
- Да нет же, я ничего. Честно.
- Десять гиней - и билет туда-обратно третьим классом. Кажется, грех жаловаться. А жалуешься, и еще как! И до того хочется удрать, что под конец почти все эти десять гиней... Тем не менее. Пошли в мавзолей.
- Где это?
Я увидел, что он смотрит на "Корону", и разразился пылкими протестами:
- Ой! Мне, во-первых, переодеться надо! Ведь я, как-никак, тут живу!
- Единственное утешение, какое я могу предложить вам в столь горестной участи, Оливер, - хороший стаканчик джина. У вас еще уйма времени до того, как вы будете оживлять сцену для мистера Клеймора.
- Я думал, вы его Норманом зовете.
Мистер де Трейси кротко кивнул.
- Да-да, в самом деле?
- Но разве вам не надо сидеть за сценой, сэр?
- А я и сижу. - Он сверху дохнул на меня. - Ты же знаешь, что я там сижу, правда, Оливер? Ты будешь моим свидетелем, правда?
Я радостно рассмеялся.
- Уж будьте уверены!?
- И называй меня Ивлин.
- Как Норман?
- Нет, не как Норман, дитя мое. Как мои друзья.
- Ага!
У самой "Короны" он легонько меня отстранил и постоял, глядя на ратушу, несколько набок склонив голову.
- Судя по совершеннейшему отсутствию звука, поет мистер Клеймор.
Я хихикал, я его обожал.
- Да! Да! Господи!
- Я с ними работал, видишь ли, - за мои грехи! - так что я все про них знаю. Особенно про нее.
- Почему это?
- Бернард Шоу называет такое "Женщина во мне самом". Во мне много женского, Оливер. Так что уж я-то знаю.
- Она красивая.
Мистер де Трейси улыбался. И каждое его слово было как осиный укус.
- Она - пустая, бесчувственная, суетная женщина. У нее недурное личико и хватает ума вечно улыбаться. Да что там! Ты в сто раз... Никогда не открывай ей своей телячьей любви. Это только потешит ее суетность. И как спесивы оба! Нет, тут не то что десяти гиней, тут тысячи...
Я открыл рот, но не находил слов. Мистер де Трейси отпустил мое плечо, с живостью распрямился.
- Ну вот. Мы у цели.
Ввинтился во вращающуюся дверь, оглядел первый зал.
- Если ты принесешь мне то кресло, Оливер, и сядешь вот сюда, мы очень уютно разместимся между камином и пальмой.
И пошел во второй зал. Менять этот незыблемый интерьер было отважное предприятие. Однако, чувствуя, что все теперь вдруг изменилось, я радостно приволок кресло. Мистер де Трейси принес два бокала с прозрачной жидкостью.
- Превосходно исполнено. Твоя бы мама, и та... Нет. Это низко с моей стороны. Прости меня, Оливер, но, видишь ли, я, - пошарил глазами, будто рассчитывал прочесть где-то в воздухе нужное слово, - я... истерзан. - Протянул мне бокал и сложился в кресле. - И даже нельзя ведь сказать, что во имя искусства. Все во имя десяти гиней, и ты - первое, буквально первое человеческое существо, которое я встречаю в связи с этими возмутительными упражнениями в буколических глупостях. Н-да. За исключением, разумеется, твоей достойнейшей мамы.
- Она вас без конца превозносит.
- Вот как? Весьма польщен. Ну а твой отец?
- Он вообще мало разговаривает.
- Это ведь тот обширный господин в сером, который играет на скрипке с каким-то тлеющим жаром?
- Верно.
- Он пользуется методом Станиславского. Я никогда не видел, чтоб так явственно выказывалось яростное презрение. Ни единого слова. Взгляд устремлен в ноты. Каждая нота на месте. Тлеет, тлеет, тлеет. О Боже - зачем?
- Так маме хочется.
Я хлебнул из бокала и задохнулся.
- Пей медленнее, Оливер. Ты почувствуешь такое освобождение! Господи. Уж я-то попил на своем веку.
- Освобождение? От чего?
- Вообще. От чего хочется удрать. Освободиться.
Я помолчал, прикидывая тесные пределы собственного существования. И вдруг меня прорвало, хлынуло горлом:
- Верно. Точно. Все - зло! Ложь! Все. Нет ни правды, ни совести. Боже! Не может ведь жизнь... ну, где-то глянешь на небо, и... а для Стилборна же это - крыша! крыша! Как... И как надо прятать тело, о чем-то не говорить, о чем-то даже не заикаться, с кем-то не кланяться... и эта штука, которую они выдают за музыку, - все ложь! Неужели они не видят? Ложь, ложь! Похабщина какая-то.
- Весьма прославленная. Огромные сборы.
Я сделал быстрый глоток.
- Знаете, Ивлин? Когда я был маленький, я думал, что дело во мне, и, конечно, так оно и было отчасти...
- Прелестно! Прелестно!
- Все так запутано. А знаете? Всего несколько месяцев назад я... брал девушку, там, на горе. Можно сказать, публично. А почему бы и нет? Почему? Кто в этом... этом... кто делал что-то более... более...
- Вас кто-нибудь видел, Оливер?
- Мой отец.
Коленки мистера де Трейси раз-другой распахнулись, сомкнулись.
- Знаете, Ивлин. Как в химии. Можно видеть в ней - то, можно - это.
- Что "как в химии"?
- Ну. Жизнь.
- Жизнь - чудовищный фарс, Оливер, с неумелым режиссером. Эта девушка. Она была хорошенькая?
- Очень даже.
Мистер де Трейси смотрел на меня над краем бокала, улыбался нежно при полной недвижности меченых бильярдных шаров, и тощее вытянутое лицо слегка лоснилось.
- Завидую.
- Да вы бы на нее и не посмотрели. Ивлин, там у вас такие актрисы, а она - ну, деревенская девушка из Бакалейного тупика. Но как подумаю - зачем мы... зачем...
Я осекся, припоминая, что я еще хотел сказать - про Эви, про Стилборн, про папин бинокль и про небо, - что-то, что легко было сказать Ивлину, потому что ему все легко было сказать. Я глядел на него и преданно улыбался. Вокруг него всклубился легкий туман, а сам он, четкий и милый, оставался в середке. Наконец-то я понял, почему у него такие точечные зрачки. Желтизна глазных яблок хлопьями и кристалликами выпала на радужке, и стало трудно их во всем этом различить.
- Ивлин. Я хочу правды. И нигде ее нет.
Мистер де Трейси испустил долгий, прерывистый вздох, и еще шире стала его улыбка.
- Правды, Оливер? Ну...
- Жизнь должна быть...
- Проникновенной.
Он сунул руку в нагрудный карман, вынул небольшой кожаный бумажник. Не отрывая от меня глаз, вытащил пачку фотографий и верхнюю протянул мне. Туман сомкнулся, я уже видел только ее. Или я так сосредоточился, хмурясь над фотографией, что прочее все застлало туманом. Мистер де Трейси совал мне в другую руку остальные, но я уже приковался к этой. На фотографии, бесспорно, был мистер де Трейси. Помоложе. Но длинный нос и подбородок в профиль не оставляли сомнений. Как и тощая фигура. Распущенные темные волосы парика не доставали до плеч, открывая взору часть жилистой шеи. Правая голая рука лебедино выгибалась вперед и вверх, левая - назад и вниз, и вместе они составляли диагональ. Балетный костюм туго его обтягивал, а из-под белой пены кружев струились, смыкаясь, тощие ноги и завершались неимоверного размера балетными тапочками. Женский маскарад только еще подчеркивал его маскулинистость.
- Господи, что это?
- Просто к вопросу, Оливер. О проникновенности. Отдай, пожалуйста.
Но я перелистал всю пачку. Везде тот же костюм, тот же мистер де Трейси. На некоторых его поддерживал пухлый молодой человек. И они неизменно глубоко заглядывали друг другу в глаза. Я так хохотал, что мне стало больно.
- Ну отдай же, Оливер.
- Да что это?
- Фарс, только и всего. Отдай, пожалуйста.
- Я, по-моему, в жизни не видел...
- Оливер. Отдай. И беги.
- Давайте еще по одной...
- Не забудь, тебе выходить бифитером.
- А ну его!
- Тем не менее.
Я поднял глаза на мистера Трейси и удивился, как он отодвинулся далеко-далеко, оставаясь на том же месте.
- По-моему...
- Мы не станем ведь огорчать твою маму.
И тут я вспомнил.
- Да! Вы же что-то хотели мне сказать!
- Не припоминаю.
- Насчет правды. И честности, кажется.
- Решительно не помню.
- Я вам рассказывал - про этот город и вообще.
- По-моему, тебе пора переодеваться.
- Разве?
- Ну - беги.
- А, вспомнил! - Я снова рассмеялся от этой мысли. - Вы же хотели меня исцелить!
Лицо мистера де Трейси вплыло в фокус.
- В самом деле, Оливер. Прощальный дар. Ну так вот. После того как ты отдашь честь и уйдешь со сцены, послушай Великий Дуэт.
- Да? Ну - и?
- И все. Просто послушай.
- Ладно. А потом прибегу рассказать...
- Меня не будет.
- А, так вы за сценой будете?
- Я - удеру.
Вдруг он придвинулся совсем близко, поднял руку и указательным пальцем постучал по часам. Я увидел время и в ужасе метнулся прочь. Нацепил костюм бифитера, пустился через Площадь к гаражу. Алебарда была совсем сухая, только безумно тяжелая. Я взвалил ее на плечо и сунулся черным ходом, но в таком положении она в дверь не пролезала. Я взял ее на изготовку и так двинулся наверх. Но на лестнице выстроились артисты, и через несколько секунд то, что замышлялось как выход на сцену, превратилось в рукопашную гримированных борцов, осыпавших бранью меня и красную рукоять моего оружия. Мелькали полуголые груди, карминные губы, яркие платья и ноги, ноги. Я, однако, оставался верен своей алебарде, движимый жаждой скорее отделаться и бежать к Ивлину. Первую площадку я одолел, но на второй мне открылась беспощадная истина. Алебарда моя тут пройти не могла.
Спуск вообще-то занял у меня даже больше времени, чем подъем. Ибо каждый артист жался поближе к магическому квадрату, на котором разворачивался "Червонный король", и не желал ни на пядь отступать в сторону холодной ночи. Наконец я все-таки вырвался и, стоя возле ратуши, думал, что же еще теперь делать. Прислонив к колонне алебарду, я побежал в "Корону", но Ивлина там не было. Я сунул свою голову и шляпу во второй зал.
- Вы не видали мистера де Трейси, миссис Минайвер?
- Ушел он.
- Вернется?
- Жди. Задолжал мне за выпивку. Артист! Знаю я их.
- А куда он пошел?
- В кабак небось.
- Мне надо его найти!
- И зачем он тебе сдался, Оливер. Старый...
- Да это насчет представления. Там не ладится кое-что.
- А-а. Ладно, тогда загляни в "Беговую лошадь", куда конюхи ходят. Да скажи ему, пусть лучше по-хорошему деньги отдаст, которые за выпивку задолжал!
- Ладно!
- А если уедет последним автобусом, не плативши...
- Ладно!
Я бросился по Главной улице к Старому мосту. В "Беговой лошади" было почти пусто, но мистер де Трейси уютно устроился в уголке. Спиной упираясь в стойку, положив на нее локоть. Когда я ворвался, он бросил на меня взгляд и стал сотрясаться от колен и выше.
- Ивлин! Что мне делать?
Поразительно, как он сохранял это бледное, неизменное, улыбающееся лицо, весь ниже пояса содрогаясь и корчась.
- Ивлин! Алебарда! При выходе с лестницы. Не пролезает!
Из сплошной тряски пролился мягкий, певучий голос:
- Он не может протащить алебарду с черного хода! Кто поверит?
- Что мне делать?
- Значит, надо зайти спереди, не так ли?
Это повело к новому пароксизму тряски. Прилизанный хохолок на самой макушке вдруг отклеился и встал, как рог.
- Меня же увидят!
Но Ивлин только знай себе трясся. Локоть соскользнул, он утвердил его вновь. Я выскочил из "Беговой лошади", зашлепал по Главной улице. Взял алебарду и пошел к главному входу. Мне удалось без особого грохота проволочить ее в дверь, через темный зал, и левой стороной я прокрался к зеленому сукну за пианино.
Осторожно, предусмотрительно я поднял край занавеса клинком и вслед ему выбросил рукоять. Сперва я встретил легкое сопротивление, унявшееся после глухого стука, и, сунув голову под занавес, толкнул вперед алебарду. Сразу за занавесом были: включенный фонарик, складной перевернутый стульчик и партитура "Червонного короля" в синеве чернильных помет. Я встал на четвереньки и пополз. С этой стороны сцены оставался очень узкий проход между стеной и циклорамой. И в конце его была запертая дверь - верней, часть запертой двери - в приемную мэра. Посмотрев туда, я сообразил, почему сопротивление, встречаемое моей алебардой, так и не прекратилось и после того первого стука снова заставило ее прыгать и плясать в моей руке. В дальнем конце темного прохода спиной к мэрской двери, вжимаясь в нее головой и плечами, лежал молодой человек и обеими руками удерживал клинок моего оружия в нескольких сантиметрах от своей груди. Когда я попытался отдернуть алебарду, он, весьма неразумно, возобновил борьбу с нею, строя мне рожи.
- Но, - пел комариный голос, - погодите, ваше королевское высочество, мы не одни!
Итак, я опоздал, и я дернул алебарду у молодого человека, и он - крайне неудачно - в тот же самый миг ее выпустил. Я радовался, что не шлепнулся навзничь на сцену, и был благодарен судьбе, что оплошно высунул клинок всего на каких-то полметра. Я повернулся, шагнул, вытянулся. Я оказался рядом с Имоджен и что-то нигде не видел мистера Клеймора. Поискав глазами, я обнаружил его прямо перед собой, только он как-то странно согнулся надвое и будто разглядывал пряжки на моих туфлях. Имоджен выбросила вперед руку, ожгла меня взором:
- Оставьте нас!