Со стороны Второй Владимирской карниз вытянулся, почти соприкасаясь с карнизом другого дома, - я так и представил себе мажоров, перелетающих с одного дома на другой, кружащихся в небе, как кружатся в солнечном луче снежные хлопья. Должно быть, обаяние этой никогда не существовавшей картины намертво поразило и их самих - иначе не держались бы так упорно за эти архитектурные излишества.
- Давай, Себастиан.
Он подобрался поближе к краю, заглянул вниз, отшатнулся…
- Ох, нет!
- Да не смотри ты туда! Прыгай.
- Сначала ты, - взвизгнул он.
- Черт с тобой. Ну, смотри!
Я разбежался, стараясь не топать слишком громко, и, оттолкнувшись от края, перемахнул на ту сторону. Карниз у меня под ногами прогнулся, но устоял, я упал на колени, зацепился за кабель телевизионной антенны, змеившийся по козырьку, выпрямился.
- Ну же, Себастиан! Если уж мы, обезьяны, можем, то уж вам-то…
- Ты не…
- Брось, это формальности. Прыгай!
С минуту он еще топтался на той стороне, потом решился, разбежался и, нелепо хлопая крыльями, перемахнул через расщелину. Нужно сказать, у него это получилось гораздо лучше, чем у меня.
Я подхватил его прежде, чем он успел поскользнуться на покатой крыше.
- Отлично!
Он дрожал всем телом.
- Я уж думал… Это все? Больше не надо?
- Надеюсь.
Чердачное окно было распахнуто. Я нырнул туда, высадил пожарным ломиком хлипкий замок на двери и оказался на верхней площадке.
- Пошли… только тихонько…
После приключений на крыше ему море было по колено - он так и рванул. Я еле поймал его за крыло.
- Спокойней, малый…
Он обернулся ко мне.
- А… Я, правда, хорошо управился?
- Правда, - серьезно сказал я.
Что ж его родитель так его застращал? Или просто - равнодушен к нему, что, в общем, еще хуже. Чтобы малый из-за нескольких слов одобрения был готов шею себе свернуть!
Черный ход был открыт - наверняка, они бросят людей и сюда, когда догадаются, каким путем мы ушли, но пока двор и прилегающий переулок были пусты. Мы выбрались беспрепятственно.
- Теперь куда? - покорно спросил он.
- Понятия не имею.
Мы пересекли пустующий сквер, миновали несколько длинных и темных одноэтажных зданий… Откуда-то слышался тоскливый, надсадный гул, рокот колес, лязг железа, ударяющегося о железо… Тут только я сообразил, что мы находимся где-то в тылах Центрального вокзала.
- Вот оно, Себастиан… Они подгоняют товарняки…
Они тянулись и тянулись мимо нас, по всем путям, черные слепые коробки, пока еще пустые… пока еще пустые.
- Лесь, - тихонько вздохнул Себастиан, - а… там что?
Низкие тучи, уходящие к Днепру, подсвечивались с изнанки багровым заревом. Горел Нижний Город.
- Аскольду нужны были беспорядки. Он их получил. Понятное дело. Один взрыв, а может, уже и не один, горстка провокаторов, да и люди уже не те, что раньше…
- Но почему именно Аскольд? Это не может быть… провокация? Его же тоже могли - как это? - подставить. В правящих кругах нет единодушия, а клан Палеологов всегда был…
- Кто бы стал его подставлять? Именно Аскольд добился, чтобы все Опекунские советы упразднили. А как только Комитет по делам Подопечных оказался в его руках, он и начал игру. А заодно показал вашим, на что способны люди. Теперь гранды так напуганы, что никто не станет протестовать, когда Аскольд приберет к рукам не только полицию, но и армию - да что там, уже прибрал…
- Но как же - люди? Ведь армия и полиция…
- В массе своей тоже люди, верно? Ну и что? Кому это когда помешало?
- Вот и Шевчук, - удрученно произнес он.
- А что - Шевчук? Ты думал, он герой? Борец за права человека? Может, так и было - поначалу. Но он так ненавидит вас, что в конце концов стал ненавидеть всех. Ненависть съела его изнутри.
Я машинально провел ладонью по лицу и только сейчас сообразил, что уже давно идет дождь. Слепые стенки вагонов отражали раз отраженное пламя, путевые огни были окружены ореолом мелких капель.
- Но ведь Аскольд всегда… я же знаю… всегда говорил, что он хочет сломать эту закосневшую систему. Что человечеству надо дать ход… Что существующие нормы несправедливы…
- Все это просто слова. Ему нужно было получить в свои руки власть. Как только он этого добился, не стало нужды притворяться. Хотя… может, ему еще придется какое-то время держать лицо перед грандами - корчить из себя спасителя, твердой рукой выводящего страну из кризиса… Увидишь, еще назовут потом Аскольдом-Освободителем!
- Видишь ли, в чем дело, Лесь, - что-то было в его голосе, что заставило меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, - мне трудно поверить в то, что ты говоришь… было трудно… потому что…
Вагоны грохотали все громче, точно полчища бронированных чудовищ, вынырнувших из глубин того невероятного прошлого, из которых когда-то, давным-давно, выбралась с опустошенного континента горстка грандов и пошла расселяться по материкам…
- Я ведь потомок Аскольда, - сказал Себастиан.
* * *
Я молча вытаращился на него. Потом сказал:
- Парень, это невозможно!
- Но это так и есть, Лесь, - терпеливо ответил он.
- Брось! Да будь ты потомок самого Аскольда - что бы, он тебя отпустил бы шляться вот так, без присмотра? В Нижний таскаться, к диссидентам этим…
- Ты просто не понимаешь… У нас потомок - прямой потомок - мало что значит. Власть передается по боковым веткам. Ему до меня и дела-то никакого не было… Потом… За мной немножко присматривал Гарик. Он ведь тоже Палеолог. Только из младшей ветви…
- Он арестовал Гарика, - сказал я.
Он уныло ответил:
- Я понял.
И, помолчав, добавил:
- У нас вообще не принято… говорить вне гнезда о своих родственных связях. Но я так им гордился.
О Господи, так, значит, бедный Себастиан всерьез воспринял все эти разговоры Аскольда о равенстве и братстве… И готов был положить свой живот на алтарь дела, которое его дражайший родитель и в грош не ставил!
Я неуверенно сказал:
- Ну, он, наверное, яркая фигура…
- Не надо, Лесь, - тихонько отозвался он.
Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил:
- Выходит, все, что он говорил… один сплошной обман?
- Не совсем… другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.
- А как же я?
- Думай, что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения - если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.
Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.
Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого… Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека…
Я обнял его за плечи, сказал:
- Ну-ну, что ты, как маленький…
Он отчаянно прижался ко мне - рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу…
Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он собственно делает.
Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.
Я сказал:
- Ты что, с ума сошел?
Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.
- Но я подумал…
- Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!
- А в книгах…
Я холодно спросил:
- Что за дерьмо ты читаешь?
Он не ответил. Лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.
Небось, какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, которое бабы глотают между кухней и спальней… Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров… Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил… выискался тут на мою голову. А потому я сказал:
- Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.
- Прости, Лесь, - отчаянно проговорил он.
- Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься…
- Да, но…
- Правда, иди. Поиграл в подпольщика - и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.
- Но я думал…
- Ну что ты там еще думал?
- Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…
Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли…
- Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.
- Почему?
- Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…
Тут только я сообразил, что мне на самом деле от него надо.
- Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…
Права же была бедная Валька, подумал я, ох, права!
- Я… Лесь, ладно.
Где- то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты -мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.
- Ты обещал, Себастиан.
- Эй, вы там, - раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, - выходи!
И я вышел под дождь, заложив руки за голову.
Я столько раз видел его по телевизору - и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо - просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.
- Встань, сука, - сказал за моей спиной конвойный.
Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:
- Полегче.
Потом конвойному:
- Оставьте его.
- Но… - возразил тот.
- Здесь я распоряжаюсь, - холодно сказал Аскольд. - Да и… он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?
Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:
- Ага.
- Вот и славно. - Аскольд придвинул себе табуретку и сел. - Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли…
- Ничего, - сказал я сквозь зубы, - нагоните… Наберетесь опыта…
Он вежливо согласился.
- Разумеется.
Спина тоже болела - невыносимо. Должно быть, почки. Выживу - еще долго буду мочиться кровью.
Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.
- Что вам от меня нужно? У меня ничего нет…
Он сказал:
- Да… единственная пленка ушла к американцам.
И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?
- Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, - сказал он, наконец, - пришлось… Ничем особенным вы не отличились… Ничего не изобрели, ни против кого не восстали… Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками - немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.
Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.
- Почему же он пошел за вами? - неожиданно спросил он. - Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты… Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает…
- Себастиан? - сообразил я.
Он хмуро кивнул.
- Я, правда, не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.
- Но почему за вами? - Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. - Ведь вы же ничтожество!
Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.
- Это все из-за его дурацких идей, - наконец сказал он. - Ничего… Вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь… Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится… Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только - чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.
Я сказал:
- У вас свои методы.
- Верно…
Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:
- Проводите его в камеру…
И вышел.
Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел - и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов - тянулись меж двух шеренг других людей, вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это - говорить от имени Себастиана…
* * *
Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный "кондор". На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть, глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.
И верно, меня привезли ко мне же домой.
Я занимал две комнаты на цокольном этаже - в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал - меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.
Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы - я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…
А я сидел и думал о том, что я все делал не так.
Самое забавное, что я никак не мог понять - что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было, лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.
Я было снял зачем-то телефонную трубку - даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.
Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:
- Можно?
Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:
- Да… конечно…
- Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему…
Я оглядел свою комнату - почему-то она показалась мне нелепой; все эти плакаты групп "Черный бабуин" и "Китайская стена", репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…
- Садитесь, старший…
Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая - он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:
- Родитель.
- Родитель…
- Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое…
- Со мной ничего не случилось.
- Ты вполне мог дождаться моих людей - зачем было убегать?
- Я не знал…
- Похоже на то… Нам пора объясниться - так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать - до поры до времени.
Я молчал, уставившись в пол.
- Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.
- Кто доносил? Шевчук?
- Шевчук? - Он взглянул на меня и усмехнулся. - Да нет - Гарик.
Почему- то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.
- А что - Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал - неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?
Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось - может, он понимает… Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:
- Ведь что он такое, этот твой Шевчук, - фикция. Обман зрения.
Я сказал:
- Не понимаю. Он что - твой человек? Провокатор?
Почему- то слово "человек" далось мне с трудом.
Он встал - должно быть, кресло все-таки было неудобным, - прошелся по комнате, потом снова сел…
Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил - поскольку ему нужно было уладить еще одно дело - со мной…
- О, нет… Тут игра тоньше. В конце концов, провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего - убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр… Это ведь тоже искусство, мой милый, - высшее искусство. Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи - пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует… Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему… пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме… А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут… Это мед, на который слетаются мухи.
- Я не очень понимаю, старший…
- Родитель.
- Да. Родитель. Вы хотите сказать…
- Ты…
- Да… Ты хочешь сказать, что за Шевчуком все время следили, и если бы он сам не выдал эту женщину, ее все равно бы взяли.
- Именно это я и хочу сказать, мой милый.
- Но он ее выдал. Сам. Вам… тебе это не кажется странным?
Аскольд пожал плечами.
- Значит, мы его напугали чуть больше, чем намеревались, вот и все. Не думаешь же ты, что он это сделал из лояльности? Среди них нет лояльных. Запомни это раз и навсегда.
- Я понял.
- Ничего ты не понял. - Он снова вскочил, прошелся по комнате. - По крайней мере, сейчас. Тебе еще предстоит учиться. Все эти сводки - нужно их прочесть, чтобы действительно понять.
Он помолчал, потом сказал тихим, мягким шепотом, каким признаются в любви.
- Мы стоим на грани гибели. Катастрофы.
- Кто - мы?
- Гранды, разумеется. Мы уже не в состоянии их удерживать, обезьянок. Они тащат все у нас из-под носа - технологии, идеи, теории… все…
- Ты хочешь уничтожить их?