- Завтра во второй половине дня мы прибываем, надеюсь, к четырем часам мы уже будем на месте. Советую побыстрее пройти таможенный досмотр, в городе обычно выключают свет около половины седьмого.
- Почему? - спросила миссис Смит. - Наверно, это всем неудобно.
- Из соображений экономии, - сказал капитан и добавил: - Сегодня по радио передавали не очень веселые новости. Сообщают, что повстанцы перешли границу Доминиканской Республики. Правительство утверждает, будто в Порт-о-Пренсе спокойно, но я советую тем из вас, кто там останется, поддерживать как можно более тесную связь со своими консульствами. Я получил приказ быстро ссадить пассажиров и сразу же плыть в Санто-Доминго. Задерживаться для приемки груза я не буду.
- Кажется, детка, нас там ждут беспорядки, - сказал мистер Смит со своего конца стола и проглотил еще ложку какого-то вещества, вероятно фромента - блюда, о котором он мне рассказывал за обедом.
- Нам не впервой, - с мрачным удовлетворением ответила миссис Смит.
Вошел матрос с каким-то сообщением для капитана; когда он открыл дверь, порыв ветра закачал в кают-компании презервативы; от трения друг о друга они издавали жалобный писк. Капитан сказал:
- Прошу меня извинить. Ничего не поделаешь, долг зовет. Желаю хорошо провести вечер.
Но я заподозрил, что эта сцена была заранее подготовлена: капитан - человек необщительный, и миссис Смит действовала ему на нервы. Вслед за ним, словно боясь оставить судно на попечение капитана, поднялся и старший механик.
Когда начальство удалилось, казначей, которого стесняло его присутствие, стал потчевать нас едой и питьем. (Даже Смиты - правда, после больших колебаний - "Я ведь совсем не лакомка", - заявила миссис Смит, - положили себе по второй порции орехолина.) Подали сладкий ликер, которым, как объяснил казначей, "угощало пароходное общество", и мысль о бесплатном ликере с новой силой пробудила у всех у нас - за исключением, конечно, Смитов - жажду, даже у фармацевта, хотя он и поглядывал на свою рюмку с тревогой, словно ее зеленый цвет был сигналом бедствия. Когда мы наконец перешли в салон, на каждом кресле лежала программа.
Казначей весело закричал:
- Выше голову! - и стал негромко похлопывать ладонями по своим пухлым коленкам. Вошел оркестр под управлением кока - тощего парня с румяными от жара плиты щеками, в поварском колпаке. Оркестранты несли кастрюли, сковородки, ложки и ножи; для того чтобы изображать скрежет, была мясорубка, а шеф-повар размахивал вместо дирижерской палочки вилкой для поджаривания гренков. Первый музыкальный номер назывался "Ноктюрн", за ним следовала "Chanson d'amour" [песня любви (фр.)], которую спел сам кок приятным и не очень верным голосом: "Automne, tendresse, feuilles mortes" [осень, нежность, увядшие листья (фр.)], - я уловил лишь несколько грустных слов, потому что остальные заглушали гулкие удары ложкой по кастрюле. Мистер и миссис Смит сидели на диване, держась за руки, колени ее были покрыты пледом; коммивояжер задумчиво наклонился вперед, глядя на тощего певца; может быть, в нем говорил профессиональный интерес, и он размышлял, какое из его лекарств могло тут помочь. Что касается мистера Фернандеса, он сидел отдельно от всех и время от времени что-то записывал в книжечку. Джонс торчал за спиной казначея, иногда к нему наклонялся и что-то шептал на ухо. Он сиял от удовольствия, будто все это он придумал, и, хлопая исполнителям, словно бы аплодировал самому себе. Поглядев на меня, он подмигнул, как бы говоря: "Погодите, то ли еще будет! Вы не знаете, какой я выдумщик! Потом пойдут номера почище!"
Я собирался, когда кончится песня, уйти к себе, но поведение Джонса пробудило во мне любопытство. Коммивояжер исчез, я вспомнил, что ему давно пора спать. Джонс подозвал дирижера оркестра на совещание; к ним подошел и главный ударник, держа под мышкой большую медную сковородку. Я взглянул на программу и прочел, что следующим номером должен быть драматический монолог в исполнении мистера Дж.Бэкстера.
- Очень интересное исполнение, - сказал мистер Смит. - Как ты находишь, детка?
- Во всяком случае, они нашли более достойное применение кастрюлькам, чем жарить в них эту несчастную утку, - сказала миссис Смит; видно, страсти в ней еще не улеглись, несмотря на строгую диету.
- Он хорошо пел, правда, мистер Фернандес?
- Да, - сказал мистер Фернандес и пососал кончик карандаша.
Вошел фармацевт в стальном шлеме - оказывается, он не лег спать, а переоделся в синие джинсы и сунул в рот свисток.
- Значит, это он - мистер Бэкстер, - с облегчением сказала миссис Смит. По-моему, она терпеть не могла таинственности; ей хотелось, чтобы на всех персонажах человеческой комедии были такие же четкие этикетки, как на снадобьях мистера Бэкстера или на бутылке бармина. Фармацевт, конечно, мог позаимствовать джинсы у любого матроса, но интересно, где он добыл стальной шлем?
Он дал свисток, требуя тишины, хотя разговаривала одна миссис Смит.
- Драматический монолог "Патруль гражданской обороны", - объявил он.
К его явному неудовольствию, один из оркестрантов изобразил сигнал воздушной тревоги.
- Браво! - воскликнул Джонс.
- Вы должны были меня предупредить, - сказал Бэкстер. - А теперь я сбился.
Его снова прервал рокот отдаленной стрельбы, исполненный на сковородке.
- А что это, по-вашему, должно означать? - сердито спросил мистер Бэкстер.
- Орудия в устье Темзы.
- Вы мешаете мне произносить текст, мистер Джонс.
- Действуйте, - сказал Джонс. - Увертюра кончена. Атмосфера воссоздана. Лондон, 1940 год.
Мистер Бэкстер кинул на него грустный, обиженный взгляд и снова объявил:
- Драматический монолог "Патруль гражданской обороны", автор - боец гражданской обороны Икс. - И, прикрыв ладонью глаза, словно предохраняясь от осколков стекла, начал декламировать:
Прожектора осветили Юстон, Сент-Панкрас
И старую, любимую Тоттенхем-роуд тоже,
И показалось одинокому бойцу,
Что его тень на облако похожа.Орудия били в Гайд-парке,
Когда взрыв первой бомбы раздался,
И боец погрозил кулаком небу,
Он над славой Гитлера насмехался.Лондон будет стоять, и собор святого Павла будет стоять,
И за каждую смерть, за любую утрату
Немцы будут проклятия посылать
Своему фюреру бесноватому.Бомба попала в Мейплс, Гауар-стрит разбита в дым,
Пиккадилли горит, но все прекрасно!
Мы поджарим хлебный паек и гренки съедим,
Потому что блицкриг на Пэлл-Мэлл не удался.
Мистер Бэкстер засвистел в свой свисток, вытянулся по стойке смирно и произнес:
- Прозвучал отбой!
- И давно пора, - заметила миссис Смит.
Мистер Фернандес взволнованно воскликнул:
- Нет, нет. Ох, нет, сэр.
За исключением миссис Смит, все остальные явно считали, что любое выступление теперь может только испортить дело.
- Сейчас в самый раз выпить еще шампанского, - сказал Джонс. - Стюард!
Оркестр, за исключением дирижера, который остался по просьбе Джонса, отправился к себе в камбуз.
- Шампанским угощаю я, - заявил Джонс. - А вы заслужили свой бокал, как никто.
Мистер Бэкстер вдруг сел рядом со мной и задрожал всем телом. Рука его нервно постукивала по столу.
- Не обращайте на меня внимания, - сказал он, - со мной это всегда бывает. Сценическое волнение приходит потом. Как, по-вашему, меня хорошо принимали?
- Очень. А где вы добыли стальной шлем?
- Я всегда вожу его вместе с другими сувенирами в дорожном сундуке. Сам не знаю, почему не могу с ним расстаться. Наверно, и вы тоже... храните какие-то памятки. - Он был прав, и, хотя мои сувениры были куда портативнее стального шлема, они были так же бесполезны: фотографии, старая открытка, давняя квитанция на членский взнос в ночной клуб возле Риджент-стрит, разовый входной билет в казино Монте-Карло. У меня в бумажнике, наверно, нашлось бы с полдюжины таких сувениров. - А джинсы я одолжил у второго помощника, но, к сожалению, у них заграничный покрой.
- Дайте я вам налью. У вас еще дрожат руки.
- Вам в самом деле понравилось стихотворение?
- Очень живо описано.
- Тогда я открою вам то, что никому до сих пор не говорил. Я и есть тот самый боец противовоздушной обороны Икс. Я сам все это написал. После майского блица 1941 года.
- А вы вообще-то писали стихи?
- Никогда, сэр. Хотя нет, еще одно написал, о похоронах ребенка.
- А теперь, господа, - провозгласил казначей, - взгляните на ваши программы, и вы увидите, что нас сейчас ожидает оригинальный номер, обещанный нам мистером Фернандесом.
Номер и правда оказался оригинальным, потому что мистер Фернандес так же неожиданно разрыдался, как мистер Бэкстер стал дрожать. Может, он выпил слишком много шампанского? Или его взволновала декламация мистера Бэкстера? В этом я сомневался, так как он, по-видимому, не владел английским языком, если не считать "да" и "нет". Но сейчас он плакал, выпрямившись на стуле; он плакал с большим достоинством, и я подумал: "Никогда раньше не видел, как цветные плачут". Я видел, как они смеются, сердятся, боятся, но никогда не видел, чтобы их так одолевало горе, как этого человека. Мы молча глядели на него: никто из нас не мог ему помочь - мы не умели с ним общаться. Его тело содрогалось, словно в такт вибрации судовых двигателей, и я подумал, что нам в конце концов куда более подобает так въезжать в темную республику, чем с пением и музыкой. Всем нам найдется там что оплакивать.
И тогда я впервые увидел Смитов с самой лучшей их стороны. Мне было неприятно, как миссис Смит обрезала бедного Бэкстера - впрочем, все стихи о войне, вероятно, оскорбительны, - но она одна из всех нас кинулась на помощь мистеру Фернандесу, села возле него, не говоря ни слова, и взяла его руку в свою, а другой стала гладить его розовую ладонь. Она утешала его, как мать утешает своего ребенка среди чужих. Мистер Смит пошел за ней следом, сел по другую руку от мистера Фернандеса, и они втроем образовали отдельную группу. Миссис Смит тихонько прищелкивала языком, словно это и в самом деле было ее дитя, и мистер Фернандес так же внезапно перестал плакать, как и начал. Он встал, поднес старую, шершавую руку миссис Смит к губам и быстро вышел из салона.
- Господи! - воскликнул Бэкстер. - Как, по-вашему, почему...
- Странно, - сказал казначей. - В высшей степени странно.
- Жаль, испортил нам настроение, - посетовал Джонс.
Он поднял бутылку шампанского, но она была пуста, и ему пришлось поставить ее обратно. Дирижер взял свою вилку для поджаривания гренков и отправился на кухню.
- У бедняги, видно, какое-то горе, - сказала миссис Смит, других объяснений и не требовалось, и она посмотрела на свою руку, словно ожидала увидеть на коже отпечаток полных губ мистера Фернандеса.
- Да, настроение вконец испорчено, - повторил Джонс.
- Если нет возражений, - сказал мистер Смит, - я предложил бы закончить наш вечер пением "Олд Лэнг Сайн". Скоро полночь. Я бы не хотел, чтобы мистер Фернандес там, в одиночестве у себя внизу, подумал, что мы продолжаем... резвиться.
Я бы вряд ли определил этим словом то, чем мы до сих пор занимались, но в принципе я был с ним согласен. Оркестр ушел, и аккомпанировать нам было некому, но мистер Джонс сел за рояль и довольно верно подобрал эту ужасную мелодию. Мы как-то смущенно взялись за руки и запели. Без кока, Джонса и мистера Фернандеса хоровод наш был совсем невелик. Мы едва ли успели познать "дружбу прежних дней", а чаши у нас уже были пусты.
Полночь давно миновала, когда Джонс постучался ко мне в каюту. Я просматривал бумаги, чтобы уничтожить те, которые могли бы вызвать неудовольствие властей, - например, у меня хранилась переписка о продаже моей гостиницы, и там встречались опасные ссылки на политическое положение. Я был погружен в свои мысли и нервно вздрогнул, услышав его стук, словно я был уже там, в Гаити, и за дверью стоял какой-нибудь тонтон-макут.
- Я вас не разбудил? - спросил Джонс.
- Да нет, я еще не ложился.
- Мне обидно за сегодняшний вечер, он прошел не так, как мне хотелось бы. Конечно, возможности были ограниченные. Знаете, в прощальную ночь на море я испытываю всегда какое-то особое чувство - ведь, может, никогда больше не встретимся. Как в ночь под Новый год, когда хочешь получше проститься с непутевым стариком. Вы верите, что бывает счастливая смерть? Мне было не по себе, когда этот черномазый плакал. Словно он что-то увидел. Наперед. Я, конечно, человек неверующий. - Он испытующе на меня поглядел. - По-моему, и вы тоже.
У меня было впечатление, что он пришел ко мне неспроста - не только для того, чтобы выразить свое огорчение по поводу испорченного вечера, а, скорей всего, чтобы о чем-то попросить или задать какой-то вопрос. Если бы он мог мне угрожать, я бы даже заподозрил, что он пришел с этой целью. Он выставлял напоказ свою неблагонадежность, как чересчур пестрый костюм, и, казалось, кичился ею, словно говоря: берите меня таким, какой я есть... Он продолжал:
- Казначей уверяет, будто у вас и в самом деле есть гостиница...
- А вы в этом сомневались?
- Как сказать? Но вам это как-то не идет. Мы ведь не всегда правильно указываем данные у себя в паспорте, - объяснил он ласковым, рассудительным тоном.
- А что написано в вашем паспорте?
- Директор акционерного общества. И это чистая правда, в каком-то смысле, - признался он.
- Весьма неопределенно.
- Ну, а что написано в вашем?
- Коммерсант.
- Это еще неопределеннее, - с торжеством отпарировал он.
Наши отношения в то недолгое время, пока они длились, были похожи на взаимный еле-еле прикрытый допрос; мы придирались к мелким неточностям, хотя в главном делали вид, будто друг другу верим. Думаю, что те из нас, кто провел большую часть своей жизни в притворстве - все равно, перед женщиной, перед партнером, даже перед самим собой, - могут быстро вывести друг друга на чистую воду. Мы с Джонсом многое узнали друг про друга, пока не расстались, - ведь все же по мелочам говоришь правду, когда можно. Иногда это облегчает жизнь.
- Вы жили в Порт-о-Пренсе, - сказал он. - Значит, вы должны знать тамошнее начальство?
- Начальство приходит и уходит.
- Ну, хотя бы военных?
- Их там больше нет. Папа-Док не доверяет армии. Начальник штаба, как я слышал, прячется в посольстве Венесуэлы. Генерал в безопасности - убежал в Санто-Доминго. Несколько полковников скрываются в доминиканском посольстве, а три полковника и два майора - в тюрьме, если они еще живы. У вас к кому-нибудь из них рекомендательные письма?
- Не совсем, - сказал он, но вид у него был встревоженный.
- Лучше не предъявлять рекомендательных писем, пока не удостоверишься, что адресат еще жив.
- У меня записочка от генерального консула Гаити в Нью-Йорке с рекомендацией...
- Помните, что вы уже три дня в море. За это время многое могло случиться. Генеральный консул мог попросить политического убежища...
Он произнес тем же тоном, что и казначей:
- Не понимаю, что вас-то заставляет ехать обратно, если там такая обстановка.
Сказать правду было легче, чем соврать, да и час был уже поздний.
- Оказалось, что я скучаю по тем местам. Спокойное существование может надоесть не меньше, чем опасность.
- Да вот и я думал, что по горло сыт опасностями, пережитыми на войне.
- В какой вы были части?
Он осклабился: я слишком открыто показал свои карты.
- Я ведь и тогда был непоседой, - сказал он. - Переходил с места на место. Скажите, а наш посол - что он за птица?
- У нас его вообще нет. Выслали больше года назад.
- Ну, а поверенный в делах?
- Делает, что может. И когда может.
- Да, мы, видно, плывем в чудную страну.
Он подошел к иллюминатору, словно надеялся разглядеть эту страну сквозь последние двести миль морского простора, но там ничего не было видно, кроме света, падавшего из каюты; он лежал на поверхности темной воды, как желтое масло.
- Уже не тот рай для туристов, что раньше?
- Нет. Никакого рая там, в сущности, и не было.
- Но, может быть, там найдется какое-нибудь дело для человека с воображением?
- Это зависит...
- От чего?
- От того, есть ли у вас совесть.
- Совесть? - Он глядел в темноту ночи и как будто спокойно взвешивал мой вопрос. - Да как сказать... совесть обходится недешево... А как, по-вашему, отчего плакал этот негр?
- Понятия не имею.
- Странный был вечер. Надеюсь, в следующий раз все пойдет удачнее.
- В следующий раз?
- Я думал о встрече Нового года. Где бы мы в это время ни были. - Он отошел от иллюминатора. - Что ж, пора на боковую. А Смит, по-вашему, чего крутит?
- Чего же ему крутить?
- Может, вы и правы. Не обращайте внимания. Ну, я пошел. Плавание кончено. Никуда от этого не денешься. - И он добавил, взявшись за дверную ручку: - Я хотел вас всех повеселить, да не очень-то у меня это получилось. Ладно, пойду спать. Утро вечера мудренее. Так я считаю.
2
Я не питал чересчур радужных надежд, возвращаясь в страну, где царили страх и отчаяние, и все же, когда "Медея" входила в порт, вид знакомых мест меня обрадовал. Огромная махина Кенскоффа, навалившаяся на город, была, как всегда, наполовину в тени; новые здания возле порта, возведенные для международной выставки в так называемом современном стиле, поблескивали стеклами в лучах заходящего солнца. Прямо на меня смотрел каменный Колумб - здесь мы с Мартой назначали по ночам свидания, пока комендантский час не запирал нас в разных тюрьмах: меня в моей гостинице, ее в посольстве; мы не могли даже поговорить по телефону, - он не работал. Марта, бывало, сидела, в темноте в машине своего мужа и сигналила мне фарами, услышав шум мотора моего "хамбера". Интересно, нашла ли она за этот месяц - после того, как отменили комендантский час, - другое место свиданий и с кем? В том, что она нашла мне заместителя, я не сомневался. В наши дни на верность рассчитывать не приходится.
Я был поглощен таким множеством нелегких дум, что совсем забыл о своих спутниках. Никаких вестей для меня из английского посольства не было, и я мог надеяться, что пока все обстоит благополучно. В иммиграционном пункте и на таможне царила обычная неразбериха. В порт прибыло только наше судно, однако под навесом собралось много народу: носильщики, шоферы такси, у которых неделями не бывало пассажиров, полиция, случайно забредший тонтон-макут в черных очках и мягкой шляпе и нищие, толпы нищих. Они просачивались в любую щель, как вода во время дождей. Какой-то безногий сидел под таможенной стойкой, как кролик в клетке, и молча протягивал руку.