- Потому как прошлой спал без задних ног… Позапрошлой ночью, ближе к утру, стучат ко мне в окно: "Открой, дело есть". Какое дело ночью? Что стучит? Да и голос незнакомый. Струсил поначалу, но открыл, перешагнул через себя. Открыл и - братчики мои - вижу: стоит на крыльце гражданин Троцкий личной персоной. Позади еще человек пять жмутся. "Так и так, говорят, Ознобин, ты должен нам помочь. Без тебя у нас дело швах". "Да вы что?! - кричу. - Чтобы я помогал троцкистам поганым?! Не на того напали!" Тут Троцкий с улыбочкой, с липкой такой улыбочкой, обращается к своим: "Кричит… А чего кричит, дурень? Еще не знает в чем дело". "Знаю, - говорю, - пакость какую-нибудь вытворить хотите. Я вам не помощник. С такими, как вы, не вожусь". Ну и ушли они. И вот теперь я думаю: а не их рук это дело? Не они, часом, вытворяют это все?
Только поначалу казалось, что разговоры о Троцком дед Ознобин ведет ни к селу, ни к городу. В них был скрытый смысл. А заключался смысл вот в чем: арестовали в тридцать седьмом году березовского активиста Воронова Ивана Егоровича. Почему, за что? - недоумевали в Березовке все поголовно, но вслух недоумения не высказывали, и только Капка Сюсюкина по прозвищу Зуда гордо ходила по деревне и объясняла: "А Вороновым Троцкий корову подарил, вот и заарестовали дядьку Ивана". И теперь, двадцать лет спустя, когда три месяца всего прошло после возвращения Воронова из дальних краев, дед Ознобин таким образом напоминал и Сюсюкину, придумавшему нелепое объяснение почему арестовали Ивана Егоровича, и Капке, выросшей в красавицу и потерявшей на войне мужа, и себе, и остальным березовцам давние постыдные страхи. На самом-то дело он вполне соглашался с мнением председателя по поводу воды в давно пересохшей речке, но такая на него была надета маска - шутить, во что бы то ни стало шутить! - и дед Ознобин по привычке корчил из себя дурачка, втайне надеясь, что кому надо, тот поймет его правильно.
В зайцевской избе дед сдирал с себя маску, очень серьезно и уважительно говорил с Шиловым, с любовью обращался к Марии и только с Ванькой никак не мог вести себя серьезно: нет-нет да и мелькала насмешка в ознобинских глазах, когда он видел неторопливо входящего в избу Ваньку, освещающего себе дорогу сиянием двух румянцев на щеках.
- Считаю, надо тебе, Григорий Матвеевич, подумать о женитьбе, - сказал однажды дед Ознобин. - Девок и вдов в Березовке много. Какую хочешь, сосватаю. Вот, к примеру, та же Капка-Зуда: ядреная вдовица. На что я беспомощный и к делу непригожий, а завижу ее и начинает кровь гудеть.
- Так она ж Зуда, - со смехом ответил Шилов. - Мне не ужиться с ней.
- Не хочешь на Капке жениться, женись на Марии, - без всякой задней мысли сказал дед Ознобин, - она тоже ничего.
Он внимательно посмотрел на Марию, которая сидела у окна и шила что-то. Посмотрел и аж задохнулся от удивления: а ведь Мария-то, оказывается, того… Не на первом месяце уже… Как это раньше никто не заметил? Ну и слепцы живут в Березовке! Ну и слепцы! И первый он, Ознобин. Почти каждый вечер бывает тут, а того, что живот Марии округлился, как прожаренный огнем бок горшка, не заметил. Уловив взгляд деда Ознобина, Мария усмехнулась. Шилов тоже усмехнулся, заметив как дед помимо воли удивленно крутнул головой. С минуту они сидели молча, затем дед начал торопливо прощаться. В сенях Шилов придержал его.
- Ты уж того, - смущенно сказал он, - не очень распространяйся. Когда надо, все сами заметят и поймут.
- Это ты прав, - сказал Ознобин. - Сами заметят и поймут. А я, Григорий Матвеевич, про друзей ничего плохого не говорю.
- И лады! - хлопнул деда по плечу Шилов.
И до Марии бывало в Березовке, что девка вдруг начинала пухнуть, не выходя замуж. Относились к этому строго - но только ворота мазали дегтем, но и навеки вечные вычеркивали из жизни незаконнорожденных детей и детей этих детей, накрепко прилепив им обидное и унизительное прозвище, которое передавалось по наследству и было вечным наказанием за мимолетный грех одной какой-нибудь девки, давно уже состарившейся или сошедшей в могилу. Так было раньше. Теперь же обезмужевшая Березовка не так строго следила за сложившимися веками устоями. Баб в Березовке после войны осталось много, некоторым из них и тридцати не исполнилось, но они должны были коротать ночи в одиночестве, задыхаясь от страсти, и если какая из них срывалась, а потом с испугом ждала расплаты, то теперь Березовка не судила их так строго, как раньше. "Брось в нее камень, если ты на ее месте мог бы устоять".
Марию в Березовке поняли и оправдали. В конце концов, она согрешила с неплохим человеком, и то, что у нее будет от Шилова ребенок (неважно кто, пацан или девка; хотя лучше бы пацан), это даже хорошо: еще крепче прикипит Шилов к Березовке.
Недели через две после того, как дед Ознобин заметил живот Марии, пришел в зайцевскую избу председатель колхоза Коржиков Анастасий Петрович. Его протез скрипел, а в земле после него оставалась круглая дырка. Заметив входящего во двор председателя, Мария засуетилась, хотела спрятаться, но Шилов задержал ее: "Ты чего? Мы ни перед кем не виноваты".
После нескольких необязательных слов приступил Анастасий Петрович к разговору, ради которого появился в зайцевской избе.
- Итак, Григорий Матвеевич, - кашлянул он в кулак, - то, что есть, того не скроешь. Я честно тебе скажу, очень рад. Ну, во-первых, одним березовцем больше, это понятно, а, во-вторых и третьих: когда оседают в твоем колхозе люди с золотыми руками, тут и сказать нечего. Да и основательный ты. Вон как Ваньку приструнил. Лучшего конюха я и не мечтал иметь.
- А это потому, - сказал Шилов, - что он с детства коней любит.
- Хитрый ты мужик, - засмеялся Анастасий Петрович, - все в сторону норовишь разговор отвести. Ванька Ванькой, а я не ради него пришел. Мысль у меня есть: торжественно, по-новому вашу свадьбу сыграть. А? Ты ведь фронтовик?
- Да, - нехотя сказал Шилов. - Было дело.
- Тогда понять должен, что хорошие люди нужны больше, чем всякие разные. Кто смерти в глаза смотрел, тот плохим быть не может. А по заслугам и уважение человеку.
- Какие мои заслуги? - прямо глядя в глаза председателя, спросил Шилов. - Я никаких заслуг не вижу. Работаю, чтобы с голода не пухнуть, а то, что хорошо работаю, так плохо работать считаю унизительным. Как там Энгельс сказал?
- Труд создал человека? - понимающе улыбнулся Анастасий Петрович. - Только, по-моему, это Маркса слова.
- Неважно чьи. Слова они и есть слова.
- Ты мне это брось, - погрозил пальцем председатель. - Про Маркса и Энгельса такое говорить!
- Ну ладно, - усмехнулся Шилов, - хочешь, Анастасий Петрович, я молиться на них стану сутки напролет?
- Будем считать, мы с тобой на эту тему не говорили. Мы со свадьбой должны решить.
- Думаю, лишнее это, сами как-нибудь. Свадьба - дело, наконец, наше.
- Да, - подала голос Мария, - мы сами, Анастасий Петрович.
- Очень жаль, очень жаль, - встал Коржиков. - Я как лучше хотел.
И уже на крыльце он спросил:
- Ты, может, и жениться не собираешься?
Шилов промолчал.
- Хотя да, - усмехнулся Анастасий Петрович, - это дело ваше. Как решите, так и будет.
- Вот это верно, - сказал, провожая скрипящего протезом Коржикова к калитке, Шилов. - Дело наше, нам решать.
Тут Анастасий Петрович разнервничался, чего с ним почти никогда не бывало, и наговорил Шилову много обидных слов. Затем с трудом забрался в бричку, нервно дернул вожжи, и помчался по улицам Березовки в сторону тока, где заканчивали провевать на удивление обильный в этом году урожай ржи.
3
В лютые февральские морозы родила Мария мальчика. Они с Шиловым так и не поженились. Кое-кто злословил по этому поводу, а кое-кто изо всех сил оправдывал их: мало ли какие причины у людей? Может, у Шилова уже есть семья и он не хочет подводить Марию. Что мы о нем, Шилове, знаем? Знаем, что год с небольшим назад появился в Березовке. Знаем, что работящ и вроде бы сердцем не черств, если судить, как относится к деду Ознобину, который на зиму совсем перебрался в зайцевскую избу: и сытнее, и теплее там, не то что в дедовой продуваемой насквозь развалюхе. Вот и все, что знаем. А человек ведь жил как-то до сорока почти годочков, чем-то дышал, что-то делал. Вон даже, говорят, воевал. Медалей и орденов не имеет? Ну, ордена это еще ни о чем не говорит! Анастасий Петрович что рассказывал? Был у них в батальоне такой парень, Сидоров или Сидорчук, так ему героя присвоили, а в это время этого Сидорова или Сидорчука ранило и он в госпиталь загремел - так и не узнал, что герой. И сейчас, может, не знает. То ж и Шилов. Не стоит поспешно судить. Мало ли что бывает в жизни - похлеще сказок деда Ознобина.
И все же с рождением сына настороженнее стали относиться в Березовке к Шилову. В преступники, как было поначалу после его появления, не записывали, но и прежней безоговорочной теплоты не испытывали.
- Как они там живут, расскажи, - приставали березовцы к деду Ознобину.
- Ты как живешь? - спрашивал обычно в ответ Ознобин. - Да не отвечай, не отвечай, знаю я твой ответ. "Нормально живу", - хочешь сказать. Вот и они нормально живут. Правда, любимчик мой, Ванька, что-то зачастил к Капке Зуде, да то его дело и про то все вы знаете.
- Знаем, - соглашались березовцы. - Капка еще больше расцвела. Знать, есть в Ваньке мужская сила.
- Чего не быть-то? - Удивлялся дед Ознобин. - Григорий горбится, а он знай жрет и пузо наращивает.
- Ну а сына-то Григорий любит? - Спрашивали деда Ознобина. - Нянчит хоть?
- Тебя б так любили и нянчили, - отвечал дед, - не задавал бы глупых вопросов. Кто ж своих детей не любит? Кукушки разве. Вы б поглядели, как Григорий светлеет, когда сынка на руки берет.
И это было правдой. Шилов души не чаял в сыне, все свободное время носил его на руках, баюкал, напевал ему какую-нибудь из бесчисленных своих песен, и сын таращил на него глаза, улыбался, ворковал что-то, что Шилов принимал за пение. С наступлением весны он стал выносить сына на крыльцо, подставлял его личико солнцу, а тот щурился, морщил нос, отворачивался, пускался в рев, что очень веселило Шилова.
- Я такой же был, - говорил он деду Ознобину. - Мамка рассказывала: как увижу солнце, начинаю реветь.
- Да, да, - сонно кивал дед, разомлевший от весеннего тепла, - много чудес на свете. Очень много.
Из-за того, как назвать сына, у Шилова вышла стычка с Ванькой - первая серьезная стычка. По крайней мере, раньше об их ссорах ничего Березовке известно не было. Об этой же стало известно со слов Ваньки, который впервые после возвращения из лагеря напился в стельку.
- Он что думает? - кричал Ванька у магазина. - Он что считает, этот Шилов? Мы без него, думает, не проживем? Проживем! Пошел он подальше, хозяйственный такой! На чужом-то добре очень легко хозяйственным быть, а ты на своем попробуй! Я, говорит, не хочу, чтобы сына Иваном звали. Хватит, говорит, одного оболтуса в доме. А у нас все в семье Иваны! И его сын должен быть Иваном! "Нет, говорит, хочу назвать его покультурней". Называй, кто тебе мешает, только ты ж, гадина, сбоку припека. Ты не муж, не хозяин, никто. Приблудный пес какой-то. А туда же! Нос задирает! "Не хочу, чтобы сына звали Иваном!"
- И он прав, - подзуживали Ваньку. - Что за имя: Иван?
- А я вот Иван, и ничего! И мои все предки были Иванами, и тоже ничего! - Бил себя в грудь Ванька. - Чем его сын лучше? Не я буду, если не назовет он сына Иваном!
Удивительно, но Шилов назвал сына Иваном. То ли не хотел связываться с Ванькой, то ли Ванька имел какую-то власть над Шиловым и воспользовался ею, чтобы настоять на своем, хотя в Березовке и не понимали на чем тут настаивать: важно разве, как человека зовут? Куда важнее, что он из себя представляет.
В чем загадка шиловской податливости, объяснил березовцам дед Ознобин.
- Фрукт заграничный наш Иван, вот как лично я считаю. Ты понимаешь, какую условию поставил: "Или проваливай, Григорий Матвеевич, на все четыре стороны из моей избы, или называй сына Иваном".
- А Мария? - спросили деда. - Мария-то что, молчит? Или не имеет мнения?
- Имеет, - вздохнул дед Ознобин, - но ты стань на ее место: кого ей поддержать? Брата или Григория? Кто для нее роднее? На ее месте лучше молчать. Она и молчит, будто ее это не касается.
- Дела, дела, - качали головами березовцы. - Очень сложные дела.
- Я уж говорил с Ванькой по душам, - продолжал дед Ознобин. - Отозвал в сторонку и спрашиваю: "Иван, а кто тебе избу привел в порядок, не скажешь? А кто сад-огород засадил и выходил, не помнишь?" Ну а он, скаженный, как взовьется, как заорет: "Я и тебя выгоню отсель, если мешаться будешь! Я не погляжу, что старик, по морде съезжу!" Вот такие пироги.
- Не вкусные, не вкусные пироги, - снова качали головами березовцы.
С рождением сына Мария переменилась до неузнаваемости. Была она раньше худой и вечно печальной, теперь же часто смеялась, раздалась в теле, ее набухшие молоком груди распирали кофточку, походка стала легкой и гордой. Мария словно бы не шла по земле, а летела над ней сантиметрах в трех, только изредка прикасаясь подошвами к земле, чтобы оттолкнуться и лететь дальше. Она и с людьми говорить стала чаще - прежде, стыдясь своей невезучей судьбы, она торопливо прошмыгивала по улицам, спрятав глаза в карман, теперь же по полчаса могла стоять с кем-нибудь из баб и обсуждать свои, бабские, дела, и взгляд ее был спокоен, а по губам блуждала уверенная улыбка.
- Кто осчастливил хоть одного человека, пусть безбоязненно идет к богу на суд, - сказал дед Ознобин, вернувшийся с наступлением лета в свою избу. - Ему все грехи простятся. Григорий Матвеевич спокойно может спать - он Марию сделал счастливой.
Подходил к концу второй год жизни Шилова в Березовке, и ничего, по сути дела, не изменилось здесь от того, что появился однажды в конце ноября невысокий, худой, остролицый, улыбчивый мужчина. Как и до него, восходы и закаты расцветали, цвели миллионом красок, отцветали и осыпались за зубчатый лес, в болота. Ночи пахли еловой хвоей, сеном, любовью, мычаньем коров, отрывистым лаем собак. Дни приносили с собой радости, слезы, тревоги, надежды, мечты. Дни и ночи свивались в одну (очень-очень длинную) ленту, в которой чередовались белизна зимы, желтизна осени, зелень лета, голубизна весны и чернота ночей, одинаковая во все времена года. Лента вилась, вилась, вилась, и конца-края ей не было, и не хотелось, чтобы когда-нибудь она кончилась: пусть вьется, вьется, вьется; пусть бесконечно чередуются в ней белые, желтые, зеленые, синие и черные краски.
Ивана Егоровича Воронина пригласили работать в райцентр, инструктором исполкома. Вместо Анастасия Петровича в Березовке появился новый председатель - тоже бывший военный, но молодой и резвый, без протезов, которые мешали Коржикову поспевать всюду. Ванька Зайцев окончательно перебрался к Капке Зуде. Дед Ознобин стал еще больше сед и разговорчив - приближающаяся смерть, казалось, не пугала деда ни капли, его куда больше интересовало происходящее вокруг, он считал своим первейшим долгом обо всем сказать, всему дать оценку.
О переменах в судьбе Воронова Ознобин говорил:
- Вы подождите, подождите, граждане хорошие, наш Иван Егорович до министра дорастет. Ей-богу! Ему на роду так написано: руководить. Я ить помню комбеды как организовывались. Вот было дело! С ног на голову все поставили. И всем заправлял он, Иван Егорович. Соберет нас и давай речь шпарить. Здорово у него получалось, складно, хотя нигде говорить не учился. Это у него в крови. Он таким родился - руководящим. Я думаю, и сидеть ему пришлось потому, что кто-то позавидовал Ивану Егоровичу: выше должность займет наш Воронов, чем он, тот черный человечек. Но сейчас - баста! Будет Иван Егорович министром. На поллитра могу поспорить.
- Всякая кобылка хороша, пока везет хорошо, - говорил дед Ознобин о смене председателей. - Анастасия Петровича нам всем жалко, поскольку в трудное время руководствовал он нами, но и нового председателя пожалеть можно: откуда мы знаем какие времена наступят? Может, труднее прежних.
- Не каркай, дед! - перебивали Ознобина. - Ты еще напророчишь! Тебе что, ты помирать собираешься, а нам жить да жить. Нам трудные времена ни к чему.
- Недовольны моими речами? Какого хрена (прости, господи) спрашиваете, что думаю? - недоумевал дед, пошмыгивая носом. - Или слушайте и молчите, или не спрашивайте ничего.
- Ладно, говори.
- Так-то оно лучше, - торжествовал Ознобин, на мгновение прикрывал глаза, будто советовался с кем-то, сидящим внутри него, о чем говорить дальше, и продолжал: - Между нами говоря, я позавчерась имел собеседование с Александром Дементьевичем, с новым нашим председателем. Хитер мужик, хитер! Мы с ним не пропадем.
- То ты про трудности долдонил, то осанну поешь, - опять перебивали деда. - Тебя что слушать, что не слушать: одна польза.
- Это как сказать! - с таинственным видом восклицал дед Ознобин. - Кое-кому, может, польза есть. Умному кому-нибудь. Со мной, граждане березовцы, вам надо говорить и говорить, пока живой - много я видел, много пережил, еще больше передумал. Так мне что, все богатство свое в могилу уносить? Не хочется. Вот послушайте, что расскажу о…
- Не надо, не надо, - отмахивались от деда. - Надоел своей болтовней горше редьки.
Дед обижался, замолкал, но рано ли, поздно снова оказывался в центре внимания. Всем было весело и интересно слушать мнения Ознобина о происходящем в Березовке, хотя каждый из березовцев уже имел об этом собственное мнение, которое обычно не менялось от шепелявой болтовни Ознобина.
О женитьбе Ваньки Зайцева на Капке Зуде дед рассуждал так:
- Проиграла Капка, дюже проиграла. При ее ли телесах с таким охламоном связываться? На неделе опять встретил меня и издевается: "Ну, как поживаешь, скоро хоронить тебя будем?" А че меня хоронить-то? Я еще хочу дождаться, когда его сынишка подрастет, чтобы глаза ему открыть на папочку. Я правду люблю, все расскажу сынишке про Ваньку: и как в тюрьме сидел, и как над дедом Ознобиным издевался, и все-все, что к тому времени плохого Ванька вытворит. А он вытворит! Ванька не Григорий Матвеевич. Тот тихо-мирно живет, за домом смотрит во все глаза, Марию и Ивана Григорьевича на руках носит, сам солидным стал. Истинный мужчина, ей-богу! Ванька не то. Ванька - тьфу, а не хозяин. И чего Капитолина на него позарилась?
- В одном месте чесалось, вот и позарилась.
- Ну, ты это брось! - негодовал дед Ознобин. - Я таких слов не признаю!
- Потому как с бабой отродясь дела не имел.
- Знали бы вы мою жизнь толком, тогда бы говорили. Да я таким жеребчиком в ваши годы был! Самому противно, как вспомню, - с невнятной гордостью говорил дед, забыв, что раньше как-то утверждал, будто под влиянием Толстого подавлял плоть и даже из-за этого семьи не завел.
- Ты еще помнишь? Еще не отшибло память?
- Охальники, охальники, - без особого осуждения качал головой Ознобин. - Смейтесь над стариком беспомощным. Над вами тоже смеяться будут.