Я уже взял свое - тот их диалог о Старохатове был теперь ясен и очищен, как бывает очищен диалог в метро, когда шумно и гулко и когда люди берегут слова. "Я вам очень благодарен, Павел Леонидович". - "Пустяки, Коля". - "Это не пустяки". - "Перестань, Коля. Зажги-ка мне лучше спичку". И вот Коля чиркнул спичкой. Старохатов не курил, но, видно, захотел побаловаться. Спичка погасла, Коля тряхнул коробком и выудил вторую. "И пожалуйста, не спорьте, Павел Леонидович, я в долгу". - "А я и не спорю, Коля. Мы будем соавторами". - "Мы?.. Как?.. Почему?.. Ах, да… Ну конечно, ну, разумеется. Я, собственно, сам собирался вам предложить…" - и бедный автор заткнулся. И тут они оба начали, как сказал Коля, глотать. Глотать слюну запоздалого волненья. То есть когда само волненье уже позади, когда критический миг проскочили. Сначала нервно сглотнул Коля. Затем медленно и величаво перекатил свое адамово яблоко Граф.
Выяснил я это у Коли без труда. И сразу же. Чуть ли не на самых первых минутах встречи, будто я сам с собой на сегодня договорился не мешкать и не медлить. Так и получилось, я не мешкал и не медлил.
- Коля… Не дает мне покоя ваше совместное творчество.
- Со Старохатовым?
- Да. Какими-то словами вы сумели все же сговориться. Как это выглядело?.. Кто первый попробовал лед?
- Сейчас, - сказал Коля. Он устраивал кусок ветчины на хлеб. - Сейчас я тебе все выложу. Как на ладошке.
* * *
Теперь я спокойно сидел и слушал о пластическом изображении в киноискусстве. Цедил пиво и слушал. Возможно, он обобрал не только Колю. Возможно, что золотоносную жилку по имени Старохатов можно было бы покопать еще, поковырять и разработать, но с меня хватило. Я не добытчик. Не этим живу. И если уж играть в сравнения, я лишь побродил денек-другой по тайге, по забытым промыслам, чтоб ковырнуть самородок. Один. Ковырнуть и уйти, что я и сделал. Потому что теперь не оставалось сомнений, навязал Старохатов соавторство или нет: навязал.
- Я считаю, - говорил Коля, - что каждое здание или ансамбль зданий, каждая опушка леса и каждый человек, попадая на экран, должны быть счастливы…
Коля развивал тему, которую наметил еще в тех развалинах, где камнями меня чуть не придушило.
- …счастливы, потому что воплотились! - наседал он на меня.
- Возможно.
- Ты пойми: все это сгниет. Мы помрем. Лес вырубят. А на экране он все еще будет шуметь. Ронять тихо листья, а?
Секундная пауза - и новый взрыв страсти:
- Ты молчишь? Не согласен?.. Неужели тебя это не трогает?
Я слушал, но, видимо, некоего собеседнического накала во мне было недостаточно. И Коля мою вялость заметил.
- Ты что? Очень расстроился? - спросил он.
- Я?
- Конечно, ты! - он вдруг начал нажимать на слова.
- Ничуть не расстроился, - ответил я. - Просто новое место, новый Дом кино, я здесь еще не бывал. Отвык от шума. Отвык от пива.
- Нет, ты расстроен… Ты расстроен моим рассказом про Старохатова. Ты сидишь сейчас и думаешь, что он большой драматург и вместе с тем большой подлец… Тебе за кино обидно, за искусство обидно. А ведь он даже не подлец. Он просто обирала. Самый обычный. С обычными для обирал штучками.
- Успокойся…
- Он и Женьку Бельмастого обобрал - в свой час и в свое время. Я думаю, и Павлушку Шурикова.
- Обобрал Женьку?
- Да… Я же тебе говорю - обычный обирала.
И тут только до меня дошло.
- Коля… Я равнодушен к кино. Это тебе обидно. Это ты расстроен.
Он ведь жил этим. Любовь к кино. (И лишь отчасти боль обобранного.) Он ведь жил этой любовью. Мне думается, он по утрам становился бы на колени и молился возле пустого экрана, если бы это практиковалось. "Это ты расстроен", - повторил я, и он не нашел что ответить. Он уставился в свой стакан и видел то, что там можно было увидеть, - мелкое кружево пены.
Затем он выволок из грудного кармана письмо от Уточкина. Уточкин тоже был из нашей Мастерской. Тут не помешает пояснение. Как и Коля, Уточкин был из преуспевших в кино. Как и Коля, он быстро шел в гору. Из всех наших их только и было двое таких, и, может быть, письма, которыми они обменивались, уже сейчас принадлежали истории и поджарым архивным крысам. В письме Уточкин сообщал, что по его сценарию начали снимать очередной фильм - этой зимой будет осчастливлена некая деревенька Пригорково (в смысле пластичности: в том смысле, что воплотится!).
- Ты куда? - крикнул я.
Коля, размахивая письмом, бросился за кем-то вслед. И исчез минут на десять.
И вот тут это случилось. Я сидел в одиночестве, а некто лысеющий (очередная личность), проходя мимо, дружески потрепал меня по плечу. Дескать, все прекрасно, родной. Мир прекрасен. Мир удивителен. И к этой освежившей меня мысли добавил:
- Слышал я, вы о Старохатове говорили. Великий это человек… Великий, великий!
И он прошел дальше. К своему столику.
- Не спеши, родной! Эй! - крикнул я, хватая две бутылки и стакан со стола и пристраиваясь ему в хвост.
Меня подняло и потащило следом за ним. И похоже было, что я не знал, зачем и для чего. Я лишь мельком зафиксировал, что лысеющая личность к нам уже подсаживалась и, стало быть, если теперь я к ним, то неловкости быть не может. Тем более - со своим пивом.
- Это почему же он великий? - Я шумно плюхнулся на стул и одновременно обеими руками пристраивал бутылки - свои к общим. Пива к той минуте я уже перебрал, и тон мой, надо думать, был отвратным. Голос тоже. И вообще я уже подумывал, что пора бы домой - к жене и к дочке. К женушке и дочечке. Гули-гули. Бай-бай. Но это не значит, что в ту минуту я плохо слышал или плохо понимал: я слышал как надо.
И услышал.
- Он великий, великий - можешь мне поверить.
- Да ну? - сказал я.
- Поступки великие, потому и человек великий.
- Интересно.
- Я говорю не с чужих слов. Я сам сценарист. И работал вместе с ним над сценарием.
- Это вдвойне интересно, - осклабился я, именно осклабился, потому что сказать "улыбнулся" про то, что сделалось с моим лицом при такой весточке, никак нельзя.
- Рассказать?
- Расскажи.
И точно - было интересно. Вдвойне. Может быть, даже втройне, или уж не знаю, какая тут нужна арифметика, потому что речь шла о том, что Старохатов Павел Леонидович, известный наш кинодраматург, а также руководитель Мастерской, помог этому лысому замухрышке написать сценарий - притом безвозмездно. Ни фамилии в правый верхний угол, ни рубля в карман. Ни даже бутылки коньяку. Ни-ни.
- Да ты о Старохатове ли говоришь? - переспросил я.
- О Павле Леонидовиче.
- Послушай, родной, может быть, теперь уже стало двое Старохатовых?
- Один. - Он обиделся. И поскольку я не очень-то верил, он пустил в ход подробности, так как больше всего заставляют нас поверить именно они, подробности. Старохатов, к примеру, сам звонил всегда сразу после обеда. Он объяснял молодому сценаристу, какую сценку и как именно перелопатить… Оказалось, что несколько сценок и сцен Граф написал самолично. Но соавтором не захотел стать. И не потому, что фильм был из рук вон плох. Фильм, кстати, был не лучше других, но и не хуже - обычный.
- Да это же акт чистейшего благородства! - выговорили мои губы, отягченные пивным хмелем.
- Великий он человек, - вторила мне лысеющая личность. - Великий, великий!
И остальные, кто сидел за этим столом - а их было четверо, - тоже кивали головами: великий, великий…
Но даже если отбросить славословие, а половину услышанного срезать в счет здорово сработавшего в тот вечер пива, все равно оставалось достаточно. Оставался факт. Бескорыстная работа, как ее ни верти. И, учитывая историю с Колей Оконниковым, можно было лишь недоуменно пожать плечами - дескать, кто их, Старохатовых, знает, кто разберет, - пожать плечами и хватануть залпом пива. А потом по самому обычному человечьему правилу махнуть на все это рукой. Что я и сделал.
Я спросил себя: тебе очень нужен Старохатов и его мышиная возня с Верой и вся эта крупа?
И ответил: мне это не нужно, бог с ними со всеми.
А когда появился улыбающийся, медный, с четырьмя свежими бутылками пива Коля Оконников, я решительно спросил:
- Коля, идем по домам?
- Допьем - и по домам.
Я сказал:
- Нет.
- Ну хоть покурим.
Мы взялись за сигареты. А половину пива подарили, оставили этому столику, где сидел лысеющий и его компания. Было очень кстати, потому что в течение последних пяти минут я не видел в их стаканах даже пены.
Коля и я шли по улице. Потом мы долго расставались. Было свежо.
- Смотри, какая лунища! - говорил Коля и тыкал в нее рукой.
Я смотрел, пытался смотреть. Но было не до луны.
Потому что мне было плохо от пива. Пошатывало. Отвык. Не то чтоб совсем было плохо, но как раз в той мере, чтобы таращить глаза на луну или выкладывать правду-матку первому попавшемуся. Тем более если этот первый попавшийся некстати звонит по телефону.
А звонила Вера. Ей я и выложил.
Только я вошел в квартиру, втиснулся в дрему и сон своего жилья - она позвонила.
- Игорь. Ты не появляешься, а время идет. Ты же сказал, что ты что-то знаешь, - и вдруг пропал…
- Ничего я не знаю, - пьяно отрезал я.
- Но как же?
- А вот так же.
Голос Веры взял нотой выше:
- Почему ты грубишь?
И я сказал ей - почему. Я не церемонился, отвел душу. Я сказал ей о Старохатове, который, может, обирает ребят, а может, и нет. И сказал о чужом белье, в котором я не хочу рыться. И что мне неважно, грязное это белье, или чистое, или только два дня в носке: я не хочу в нем рыться - вот что важно.
На том конце провода было тихо, как в пустом колодце, в который ты бросил гальку и она летит - и никак не долетит до дна.
Вера молчала, я ждать не стал. Повесил трубку.
И тут я почувствовал, что сзади, за моей спиной, кто-то есть - кто-то стоит. Кому случалось к ночи выпить лишнего, знают, что это за штука испуг. Такой вот классический испуг. Ночной. Я оглянулся - она стояла тихо-тихо и улыбалась. Как девочка. Это была она, потому что больше тут некому было появиться, - Аня.
- Я думал, что ты спишь.
- Я спала.
- И Маша спит?
- Да. Все хорошо… Мы вместе уснули.
Аня спала, так и было. Я же сидел возле телефона на кухне - спиной к двери - и не слышал ее шагов.
- Ты все-таки не прав, Игорь.
- Не прав? (Я потерял нить - а нить была.)
- Я ведь слышала - ты отказываешься помочь Вере Сергеевне.
- Не надо, Аня, об этой помощи. Уже ночь.
Но она сказала - надо, надо, Игорь. И присела на стул. Терпеливо и, пожалуй, даже ласково Аня высказала то, что надумала, пока стояла за моей спиной, когда я мял пальцами шнур и выкладывал Вере по телефону правду-матку.
- Тебе не удалось узнать про Старохатова?.. Но ты не огорчайся, Игорь. И ни в коем случае не бросай начатое на полдороге. Ты обязан узнать всю правду.
- Аня…
- Ты обещал Вере Сергеевне помочь или не обещал?
- Аня…
- Помогать, Игорь, - я где-то это читала - нужно не только тогда, когда помогать легко. Помогать нужно и тогда, когда трудно.
Ту часть ее реплик, которая относится к спасению нашего кино, я постарался не слышать. Ради доброты на ночь глядя.
- Аня, - я облизнул спекшиеся губы, - Аня. Я, видишь ли, выпил… Много выпил. Мне сейчас совсем не до кино.
- Тебе не стыдно?
- Мне не стыдно… Мне плохо.
Тут она увидела, что мне действительно не до кино.
- Ладно… Когда папа выпивал, мама заставляла его лезть в ванну с холодной водой.
- Ты, Аня, наверное, шутишь?
- И не собираюсь.
- Да откуда у них была в те времена ванна?
- Была бочка.
И она решительно повела меня к ванне, чтобы делать то, что мама делала с папой. Она велела мне раздеваться. А сама открыла кран, притом открыла мощно и только один - синенький. Некоторое время я гневно говорил ей те слова, какие папа, видимо, говорил в таких случаях маме, а затем смирился. Я влез в ванну, сидел там и вскрикивал от холода. Но стало легче. Это точно.
Отдав дань традиции, Аня уложила меня в постель - лежала со мной рядом и тепло дышала в ухо.
И шептала:
- Игорь… Игорек… Все-таки помоги Вере Сергеевне… Ладно?
- М-м…
- Прошу тебя… Из небольших честных поступков складывается большая правда.
- Кто это тебе сказал?
- Все говорят.
В ход пошли и другие глубокие истины. Потом Аня уснула. Было тихо. А я еще раз встал и сделал то, что, по-видимому, делал папа, если его здорово мутило, а мама уже крепко спала, - влез в холодную ванну на этот раз самостоятельно.
* * *
Никогда я не был счастлив больше, чем в те дни с Аней. Никогда и ни с кем (счастье не ценят, я тоже не ценил), - можно долго рассказывать, можно воспроизвести и зафиксировать сотню милых мелочей, но счастья все равно заметно не будет, потому как оно вообще незаметно.
- Ты еще шшанок, - говорил я ей иногда, шутливо намекая на разницу в возрасте и на ее юность. Оказывалось, что я попадал в больное: Аня вдруг делалась сама не своя. Ей слышалось в этих словах нечто большее, потому что так уж она была устроена.
- Я не щенок. И вообще - я не собака.
- Шшанок… - поддразнивал я.
И лишь много-много позднее выяснилось, что ее обижал не намек на зеленость: обижало удвоенное "ш" - Ане казалось, что я заодно подсмеиваюсь над ее простоватой речью. А речь, кстати, простоватой у нее уже не была. Как говорили у них на заводе, выйдя замуж, "Анька стала тянуться".
* * *
Мы перешептывались - и этот тихий ночной треп был током крови в том своеобразном организме, который зовут молодой семьей. Ночник еле горел, чтоб не тревожить дочку. Маша спала.
- Массажистке надо будет отдать на той неделе, - шептала Аня.
- Верно, - шептал я.
И трогал пальцами мочку ее уха.
- Перестань, - шикала она. Протягивала руку и брала с полки книгу - сборник пьес Мариво, случайно возникшее, а затем закрепившееся временем и привычкой место хранения наших денег. Их там было еле-еле, то есть денег, а не пьес. Даже в лучшие дни казалось, что Мариво написал лишь несколькими страничками больше.
- …И еще пятерка, - Аня шелестела бумажкой, прикидывая, отделить ее от других или нет, - купить бы крупу, а?.. Чтобы впрок была. Чтобы в конце месяца мы не оказались на мели.
- Крупу?.. Обязательно! - горячо и, конечно, фальшиво поддержал я.
- Значит, покупаем?
- Да.
- Решено: так что и этой пятерки уже нет…
А мне было все едино. Пятерки, трешки, рубли - я не совал в это нос. Однако я участвовал. Потому что знал, что Аня очень любит, если мы это как бы коллективно обсуждаем, и очень не любит, если я во время обсуждения как бы немного вздремну. Иногда все же случалось попасть впросак.
- Ну как же так? Ты же сам только что сказал - купим крупу! - возмущалась Аня.
- Крупу?.. Какую крупу?
- Ты опять пропустил мимо ушей, не слушал?
- Ах да, крупу, - поспешно соглашался я. - Ну конечно. Ну ясно… Подумать только!
Глава 6
Старый дом спал, как и положено спать старому дому, когда пик его деятельности уже пройден и остается стареть или идти под жилье. Дом старел. Но в тот вечер бывший киношный дом наверняка ударился в воспоминания, потому что в самой его сердцевине, в прохладном и пустынном холле, проводилось достаточно шумное мероприятие - отмечалось шестидесятилетие Павла Леонидовича Старохатова. И одновременно сколько-то лет творческой деятельности. Кажется, тридцать. Столики по этому случаю были выволочены из захиревшего и безлюдного буфета, и, когда их приставили один к другому, как детские кубики, они образовали стол. Длинный стол. Большой стол. Или, чтоб совсем понятно, богатый стол.
Можно считать, что на событие я налетел случайно и случайно же увидел серебристые горлышки выставленного шампанского. Можно считать, что это не случайно и что это, например, судьба. Или стечение обстоятельств. Как угодно. Во всяком случае, я ехал поговорить с Верой. Но, узнав о торжестве, я не уклонился, не отложил, не перенес разговор на завтра, а сказал себе - дождусь. Посмотрю. Даже любопытно.
И вот - я видел застолье. И эти самые, серебристые головки шампанского.
Я услышал третий или, может быть, четвертый тост. Но уже никак не первый. Предлагалось выпить не за заслуги и не за такие-то фильмы, а просто за то, что Старохатов Павел Леонидович был с нами и жил. Как человек.
- …За то, что жил! За то, что есть на земле такой человек. Был и есть среди нас!
Дальше пар из говорившего будто бы слегка выпустили - он стал мямлить, разжевывать и путаться. А начало было неплохое. И будь в руках рюмка, я бы тоже выпил за то, что Старохатов был и есть. Поддержал бы. Не бог весть чему учил он нас, но люди, с которыми он нас сталкивал, и фильмы, которые он выпрашивал и крутил для нас в зале, уже сами по себе стоили тоста.
Я рассматривал застолье издалека, из глубины холла, - их было человек сорок. Это не много, это скромно. Правда, половина из них были, что называется, имена. Громадный холл давил пустотой. Из зевак кроме меня была пожилая вахтерша - она как раз затаилась возле входа, полусогнутая, тихонькая, и указывала в сторону застолья скрюченным пальцем. Указывала и шептала то ли своему сыну, то ли своему племяшу.
Объясняла ему, кто есть кто.
- …А этот? - спрашивал племяш. Спрашивал недовольно и нетерпеливо. Вид торжества и серебристых головок выводил его из равновесия.
Она ему шептала. Этот - такой-то. Знаменитый. Очень знаменитый.
- А этот?
Она опять шептала. Знаменитый. Очень знаменитый.
- Не знаю такого, - сердито шипел племяш.
- Ну как же так, Володенька! Как его можно не знать…
- А вот не знаю!.. А этот? Который с трубкой?
Она шептала. Теперь для большей ясности она нашептывала ему звучные названия давних фильмов.
Я отметил, что некоторые из именитых были с женами. Сам Старохатов сидел во главе стола.
И конечно же я отметил столик с самого края. Замыкающий столик. Там, как бы образуя особый мирок, сидели (двое плюс двое напротив) четыре человека. Рыжая секретарша. Уборщица тетя Дуся. Шутник киномеханик. И Вера.
Вера была в белой строгой кофточке (оттенок нарядности). Она улыбалась. Она в меру чокалась. И нельзя сказать, что она только чуть пригубила шампанское. Она выпила.
После основных тостов, как водится, начались хождения туда-сюда и шумные разговоры. Было объявлено о специально привезенном документальном фильме - просмотр в зале, милости просим.
Где-то тут (не первая и не вторая) встала из-за стола Вера и вышла. И я за ней.