Он сверкнул глазами на Завалишину, будто спрашивая, можно ли говорить со мной откровенно. Она молча, одним движением век отвечала: да. Этот знак их дружеской доверенности причинил мне такую острую боль, что разом исчезли все пошлые соображения, обида за мой неоцененный подвиг (Господи, да какой там подвиг?), даже злость на "пшюта". Я шел ко дну, и единственное, что оставалось: погибнуть с достоинством. А этот счастливчик продолжал:
- Вот вы, например, преследуете взяточников. Настигнете какого-нибудь Тютькина, несчастную канцелярскую крысу, и за сущую малость ну подвергать его всей строгости закона! А я вам расскажу криминальный случай из собственного опыта. Не для огласки, естественно, хотя и огласка здесь никому бы особенно не повредила. Я служу управляющим у крупного лесопромышленника. Фирма "Сосна", слыхали? Сводить леса без губернаторского дозволенья нельзя, не положено. Конверт с деньгами губернатору не подсунешь, сами понимаете, не Тютькин. Но однажды на некоем приеме оказался я с его превосходительством за одним карточным столом. В кармане у меня три сотни казенных рублей: вот, думаю, оказия! Проиграл все до полушки и тотчас с докладом к Сосновскому - это мой патрон. Так, мол, и так: если считаете, что я действовал неправильно, прошу вычесть проигранную сумму из моего жалованья. Только уж, сделайте милость, в три приема…
- Любопытно, - пробормотал я, не чувствуя ровным счетом никакого любопытства, одну тоску. Елена молчала. - И что же Сосновский?
- "Списать все на представительство! И впредь меньше пяти сотен губернатору не проигрывать!" С тех пор так и повелось. Зато уж все мои бумаги его превосходительство подписывает безотказно: "А, помню, помню! Это тот очаровательный молодой человек, такой благовоспитанный… Конечно, разрешить!"
- Лесов жалко, - устало заметила Елена.
- Леса так и сяк сводят, - с живостью возразил Казанский. - Это требование времени, условие прогресса. Вот хоть ваши Капитонов и сын рубят почем зря, да еще настолько варварски, как "Сосна", скажу не хвалясь, никогда бы не стала.
- Капитонов производит впечатление умного человека, - сказал я, хотя мне было наплевать на Капитонова.
- Возможно. Но знали бы вы, какое мученье давать его дочери уроки музыки! - вздохнула Завалишина. - Если папенька умен, дитя пошло не в него. Она без конца складывает губки бантиком, сладко заводит глазки и восклицает: "Ах, обожаю музыку! Эти гармонические созвучия так много говорят сердцу!" И давай лупить деревянными пальцами по клавишам! Несчастный "Блютнер" стонет, как живое существо, - Капитонов не поскупился, инструмент превосходный. А девица не только глупа. Она еще и хамка при всем своем жеманстве. По крайней мере одну истину она твердо усвоила: раз ее отец мне платит, мое дело терпеть…
- Откажитесь! - вырвалось у меня.
Елена покачала головой:
- Капитонов не скупится также и когда оплачивает мои уроки. Я не могу себе этого позволить. Мадемуазель Капитонова не ошибается.
- А вот вам другая, в некотором роде тоже музыкальная история, - вмешался Иосиф Маркович. - Мое поместье находится неподалеку отдачи Шаляпина… (Снова Шаляпин! В этот день анекдоты о нем меня решительно преследуют. Но каким счастливым я себе казался утром, когда слушал Снеткову, и каким несчастным - сейчас!) Я тогда перестраивал свой дом. Рабочих нанял, архитектора. Но переезжать не стал. Работы ведутся, я терплю, даже гости наезжают по временам. Однажды сидим мы за картами… Вы, пожалуй, подумаете, что я закоренелый игрок, но ей-ей, это не так! - заразительно рассмеялся он. - Шаляпин как раз зашел на огонек, архитектор мой тоже здесь. Вдруг гроза, ливень - и с потолка начинает капать прямо на стол. Шаляпин как заревет: "Подайте мне этого архитектора! Я им сейчас дырку заткну!" Так архитектор с перепугу в окно выпрыгнул, благо невысоко было - бельэтаж. Вскочил в пролетку - и к станции. Насилу догнали, уговорили вернуться…
Он недурно рассказывает. У него энергичный, чеканный профиль. Он приветлив, уверен в себе, явно неглуп, этот чертов Иосиф Маркович. Вот и Белинда, изнемогая от сладострастия, извивается у него на коленях, оставляя на дорогом светло-сером сукне черные шерстинки… Все это значило, что мне пора наконец проявить сообразительность и отправиться восвояси. Я поднялся:
- Не обессудьте, время не раннее, а я с дороги…
Неожиданно встал и Казанский:
- Поедемте вместе, заодно вас подвезу.
- А вам куда?
- В гостиницу. Я здесь по делам, у меня завтра переговоры с Капитоновым. - Он повернулся к Елене и прибавил несколько церемонно: - Был счастлив повидаться.
- Вы больше не зайдете?
- Вряд ли успею. Но постараюсь.
- Хорошо бы. А вы, Николай Максимович? Пожалуйста, приходите, как только выдастся свободный час! Мне о многом нужно вас расспросить.
Мы вышли вдвоем в ненастную темень. Садясь в пролетку, Казанский огорченно заметил:
- Не вовремя меня принесло. Похоже, я только мешал. Ей ничего так не хотелось, как вас спросить… Что, в самом деле никакого просвета?
- Очень мутная история, - проворчал я.
- Кошмарная. Лена прекрасно держится. Но как подумаешь, чего это ей должно стоить… А тут еще безденежье. Вы, кажется, близко знакомы? Скажите, она очень бедствует?
Я пожал плечами. С его точки зрения, не только она, но и я в этом смысле мало чем отличались от нищих, что побираются на паперти.
- Как бы я хотел ей помочь! - с горячностью, по-видимому, неподдельной воскликнул он. - Да куда там. Разве подступишься? Знаю ее чуть не с детства, даже отдаленное родство есть, но тут это не поможет. Спасибо, хоть по старой памяти конфеты привозить позволяет…
- Часто вы сюда наезжаете? - Вопрос представлялся мне более чем волнующим.
Он вздохнул:
- Не получается. Понимаю, надо бы чаще, но дела фирмы - это такое беличье колесо! Вырваться почитай что невозможно, месяцы, времена года так и мелькают…
Он словно бы извинялся, этот чудеснейший, превосходнейший господин Казанский! Я все ему простил. Я желал бесконечного процветания "Сосне" и самой прибыльной, самой увлекательной и кипучей деятельности ее талантливому управляющему. А к Елене я приду завтра.
- С ней трудно, - признался он, помолчав. - Перед таким огромным горем как-то теряешься. Вы заметили, наверное? Я же нес какую-то ахинею, как последний осел. Губернатор, Шаляпин - какое ей дело до них? Болтаешь, что на язык подвернется, авось развлечешь ее хоть ненадолго… э, да что тут скажешь! Рад знакомству!
Наше прощальное рукопожатие было не в пример теплее первого. Как я ни горазд на предчувствия, никакой внутренний голос не шепнул мне тогда, при каких обстоятельствах нам приведется встретиться в следующий раз. А ведь из уст этого человека мне было суждено в свой час услышать самое черное известие, какое я когда-либо получал за всю свою печальную жизнь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рожденные бурей
Прошел слух, что на место Мирошкина в нашу контору назначен одноногий инвалид-выдвиженец, зарекомендовавший себя как твердокаменный большевик.
- Еще один рожденный бурей, - хмуря брови, пробормотала Ольга Адольфовна. Это ее любимое выражение. Так же она называет двух толстеньких суматошных сестер-соседок, своего рода покатиловскую достопримечательность. Никогда не быв замужем, Рожденные бурей так сжились между собой, что напоминают сиамских близнецов, привязанных друг к дружке пусть невидимыми, но нерасторжимыми узами. Местоимение "я" выпало из их употребления за ненадобностью. Они говорят не только "Мы умылись", "Мы пошли за покупками", но и "Мы подоили козу", "Мы налили пастуху молока".
Такая слиянность, превратившая их в единое, хоть и двухголовое, существо, видимо, не вполне удовлетворила страсти бедных старых дев. Добродушные, суетливые, безвредные, они горят мечтой полнее соединиться с революционною массой. Пламенно веруя, что масса сия существует в природе, они бегают в ее поисках по поселку, переваливаясь на коротеньких толстых ножках, и заводят с соседями зажигательные большевистские речи.
Но соседи, несознательные обыватели, не желая слиться в едином пролетарском порыве, так и норовят расползтись по своим углам и предаться частным мелочным делишкам. Рожденных бурей это ужасно печалит. Но они не теряют бодрости. Ныне, когда пошли разговоры о коллективных сельских хозяйствах, они знай толкуют о своем намерении вступить в колхоз, полные беззаветной готовности отдать туда своих кроликов, кур, козу и самый дом, ибо тогда, по их понятию, все заживут сообща. "Даже кружки, даже нитки своей личной никто не будет иметь!" - восклицают они в восторге.
- Вы надеетесь, что этот выдвиженец походит на сестер Нестеренко? Для нас это было бы не самым худшим жребием, - сказал я Ольге Адольфовне.
- Мне не нравится, что он одноногий! - Марошник по-бабьи пригорюнилась. - Калеки, они злые…
- Трепещите! - прогудел шкаф. - Он нас тут всех костылем побьет.
- Уважаемые! - воззвал Миршавка. - Надо посерьезнее относиться!
- Мне рассказывали про одного выдвиженца, - примирительно заметила Трофимова. - Его прислали укреплять руководство банка. Он человек партийный, в прошлом красный конник или что-то в этом роде. Но в банковском деле профан, да и вообще малограмотен. Обосновался в кабинете, стал документы перебирать, а что к чему, не понимает. Один вексель ему особенно не понравился. Он возьми и напиши прямо поперек документа: "Иванову. Что ето за вексель?" А тот всю жизнь в банке прослужил, каково это ему? И вот новый начальник получает назад тот же документ, но пониже его надписи стоит еще одна: "Петрову. "Ето" уже не вексель".
Корженевский вышел из "эрмитажа", видимо настроенный поговорить.
- Даже среди этой публики, - начал он веско, - попадаются не одни дураки. Знал я одного… Присылают его в учреждение, а всегда ведь найдется какой-нибудь рьяный негодяй, которому только дай выслужиться. Ну, и бежит к нему подобный субъект с донесением. Так, мол, и так, имярек ежедневно является на службу без четверти восемь и эти пятнадцать минут, пока все собираются, крутится на своем вертящемся стуле и насвистывает "Боже, царя храни!".
- М-да! - обронил Миршавка.
- Это вы, уважаемый, изволите говорить "М-да!", - ядовито усмехнулся Корженевский. - А выдвиженец у доносчика спрашивает: "Ладно, да после восьми-то что он делает, этот ваш имярек?" - "Работает". - "И хорошо работает?" - "Ничего". - "Тогда зачем вы ко мне пришли?"
Миршавка надулся:
- Так тоже… гм… нельзя-с, уважаемый! Так каждый и станет свистеть, что хочет? Партийные кадры не для того в учреждение посылают, чтобы потворствовать…
Верная своей роли всеобщей примирительницы, Ольга Адольфовна поспешила вмешаться:
- Мы не о том, Аристарх Евтихиевич. Просто делу бывает вред, когда им начинает руководить неспециалист. И сам этот человек, если он совестлив, чувствует себя стесненно. Знаете, к моему покойному мужу тоже ведь одно время комиссара приставили. Так Михаил Михайлович с ним намучился. Милый парень, очень добрый, это просто сразу было видно, но так уж он доктора уважал, что никакого сладу с ним не было. Муж ему: "Садитесь, пожалуйста!" А тот ни в какую: "Да уж я постою…" Михаил Михайлович жаловался: "Как мне работать, если человек часами торчит на ногах у меня за спиной, да еще сопит от почтительности?"
- Ну, это уж не комиссар, а гнилой интеллигент! - оскорбился Миршавка. - Я давно замечаю, уважаемая, что вы все стараетесь обратить в смешную сторону. Позвольте заметить вам напрямик, что подобные попытки не всегда уместны-с!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Новость
Инспектировать тюрьму, а тем паче дом предварительного заключения - безусловно, самая тягостная изо всех комиссий, какие когда-либо возлагала на меня служба в судебной палате. Между тем было доподлинно известно, что мало где на Руси эти заведения содержатся в таком образцовом порядке, как у нас в Блинове. Сие считалось особою заслугою Горчунова, чей разумный либерализм внушал известное уважение даже тем, кто был склонен к мысли, что русскому человеку надобно отказаться ото всех либеральных иллюзий.
Рассказывают, будто в девятьсот пятом, когда камеры ломились от избытка политических заключенных, эти последние, не выдержав тяжких условий содержания, объявили голодовку. На третий день голодовки на тюремный двор въехала подвода, груженная апельсинами. В камеры приносили полные корзины этих ароматных южных плодов: "Господ арестантов просят откушать!"
Эту байку, по-своему также свидетельствующую об исключительной гуманности здешнего начальства, я слышал от человека, игравшего при господине Капитонове ту же роль, что Казанский в своей "Сосне". Молодой делец в ту пору сам угодил в кутузку: не будучи вовсе революционером, он в глазах властей предержащих все же выглядел чрезмерно вольнодумным.
Для меня, проведшего те бурные дни за книгами, сам факт, что за решетку попадали люди подобного склада, служил и служит доказательством того, что перемены в обществе назрели. Иное дело, что они успели и перезреть, да так, что состояние сие уже не зрелостью надобно называть, а… Впрочем, я дал себе слово не вдаваться в эти материи. И мне, право, не составляет большого труда быть верным своему решению.
Но не могу не признаться: попадая в наш образцовый дом предварительного заключения, я всякий раз чувствовал себя ни больше ни меньше как в Дантовом аду. При мысли, что в других подобных заведениях еще хуже, воображение напрочь отказывалось служить мне. Что может быть ужаснее этого сырого холода, скученности, тяжкого спертого воздуха, этих лиц, искаженных тоской, злобой, голодом? Да, по-видимому, все же и голодом! А ведь ежели верить сметам, на содержание арестантов здесь выделялись сравнительно пристойные суммы…
Как ни был я переполнен своими смятенными чувствами, стоило переступить порог этого дома скорби, как стыд и сострадание, казалось, всецело овладели мною. Следуя от камеры к камере, я прикидывал, как построить свой доклад, чтобы облегчить положение этих несчастных. В какой степени это в моих силах? Увы, я сознавал, что в самой незначительной.
Мы с моими сопровождающими шли по стылому мрачному коридору, когда откуда-то, казалось в двух шагах от меня, раздался высокий, чуть надтреснутый и все же на диво сильный голос. Невидимый тенор выводил:
Как дело измены, как совесть тирана…
- Осенняя ночка темна, - подхватил невыразимо тоскующий хор:
Чернее той ночи встает из тумана
Видением мрачным тюрьма…
- Опять Пистунов балует, детский вор, - досадливо скривился надзиратель и, напрягшись, оглушительно рявкнул: - Федька, уймись, певец хренов! Карцера захотели?
Песня ли заглохла, или у меня заложило уши от внезапного волнения, но больше я ничего не слышал, кроме стука крови в висках.
- Какой вор? Что вы сейчас сказали?
- Детишек он воровал, Пистунов этот. Крал и продавал в другие губернии. Хорошие денежки имел! Третью неделю сидят, он и два подельника. Уж и сознались во всем. Кобенились поначалу, а как следователь Спирин нажал на них, в два счета образумились…
Я хотел было тотчас лететь к Спирину. Однако неудачи уже кое-чему меня научили. Как вышло, что я до сих пор слыхом не слыхал об этом деле? Уж не скрывают ли его от меня умышленно, чтобы не вмешивался в ход следствия? Похоже, и здесь я успел превратиться в беднягу с "манией"… Аж зубами поскрипывая от досады, я с грехом пополам довел обход до конца. Но теперь даже горчайшие жалобы заключенных едва доходили до моего сознания. Как в тумане, я брел туда или сюда, невидящим взором скользил по угрюмым закоулкам этого ада, краем уха насилу улавливал то, что мне говорили.
Это тянулось долго. Когда же наконец все, что положено, было мною исполнено, следователя Спирина в присутствии уже не было. Идти к нему на дом не имело смысла. Мы с господином Спириным друг друга недолюбливали, встреча в домашней обстановке обещала быть и бесполезной, и неприятной. К тому же Завалишина ждала меня. И я вместо вчерашних более чем туманных предположений, какие и объяснить-то мудрено, мог сообщить ей нечто существенное!
Она прочла это по моему лицу прежде, чем я успел переступить порог. Стремительно бледнея - даже губы посерели, - она прошептала:
- Говорите! Скорее!
- Успокойтесь, Елена Гавриловна, ничего определенного пока сказать нельзя…
- Скорее… - повторила она, кажется готовая потерять сознание. Пользуясь этим, я позволил себе неслыханную дерзость: обнял ее за плечи и бережно усадил на диван. Она едва ли это и заметила, зато я разом почувствовал себя ее другом, защитником, покровителем, то есть, проще говоря, счастливейшим из смертных.
- В доме предварительного заключения, - начал я, стараясь говорить как можно спокойнее и будничней, - сейчас находятся трое задержанных, которые признались, что похищали детей с целью продажи их в другие губернии. Подробности мне, к сожалению, пока не известны. Все, что возможно, я разузнаю завтра.
Она быстро отвернулась, махнув рукой, что явно означало: "Выйдите!" Не хотела, чтобы я видел ее слезы… Послушно отступая к выходу, я спросил:
- Мне прийти завтра?
- Подождите, - с трудом проговорила она. - Сейчас…
И скрылась за дверью соседней комнатушки. Белинда с комично обеспокоенным видом засеменила вслед. Ждать пришлось недолго. Десяти минут не прошло, как Елена появилась снова. Все еще бледная, с покрасневшими веками, она была почти спокойна.
- Извините. Знаете, когда человек на пределе сил, он перестает понимать себя. После того как они закрыли следствие, мне казалось, ничего нет страшнее полной безнадежности. Думала, мне бы хоть крошечную искорку надежды, иначе не выжить. Появились вы. Вы дали мне эту искорку. Теперь я схожу с ума, чувствуя, насколько она эфемерна. И вместе с тем не могу поверить, что Миши нет, сердце говорит, что он жив. Хотя я ведь понимаю… Надежда - страшная вещь. - Завалишина попыталась улыбнуться. - Не примите за неблагодарность… Я не умею выразить, до чего признательна вам. Но пожалуйста, оставьте меня сейчас. Не сердитесь. - Кончиками пальцев она чуть приметно коснулась моего рукава. - Я не в состоянии разговаривать. Эти завтрашние подробности… мне надо их знать. Какими бы они ни были. Неизвестность меня убивает.
- Вам будет легче, если я уйду?
- Не будет. Я просто выпью водки и попытаюсь уснуть.
- Вы пьете водку?
У меня сжалось сердце.
- Иногда, - отвечала она равнодушно.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Паузы следователя Спирина
Афанасий Ефремович Спирин, следователь по уголовным делам, пожилой коренастый человек с грубыми чертами неприветливого лица, третировал меня как назойливого мальчишку. Особое его коварство состояло в том, что он не давал мне ни единого повода возмутиться, вспылить, пожаловаться начальству. Последнего я и так бы не сделал, но Спирин, очевидно, не желал рисковать.
Если бы некто взял на себя неблагодарный труд подслушивать и записывать наши с Афанасием Ефремовичем диалоги, любому, кто прочел бы такую запись, образ действия Спирина показался бы безупречно корректным, тогда как в моих репликах частенько сквозила худо скрытая досада. Однако скажу и теперь: у меня были причины досадовать. Следователь бесподобно умел, не произнося ни звука, выразить собеседнику всю меру своего презрения.