Одним из самых убийственных видов его оружия были паузы. Ими он доводил до умоисступления подозреваемых и свидетелей и это же испытанное средство пускал в ход, сталкиваясь со мной. Было истинной пыткой говорить с ним, задавать ему какие бы то ни было вопросы.
Этот человек давал мне понять, что мой интерес к делу, как, впрочем, и самое мое существование, он находит в высшей степени нелепым и бесполезным. Заданный ему вопрос надолго повисал в воздухе, и в этом подвешенном состоянии скоро начинал казаться абсолютно идиотским. Меж тем Спирин безмолвно устремлял на собеседника тяжелый взгляд мыслителя, давно привыкшего к людской глупости, но никогда еще не встречавшего столь совершенного образчика оной.
Впав в созерцание сего редкостного феномена, Спирин застывал за своим столом массивною недвижимой глыбой, излучая холодную скорбь. Наконец, колоссальным усилием воли поборов скуку и отвращение, он медленно разжимал уста и с бесконечным терпением отвечал.
Эта очаровательная привычка, помимо всего прочего, делала наши собеседования куда более длительными, нежели то было необходимо. Спирин никуда не спешил. Он делал все для того, чтобы я стократно подумал, прежде чем обратиться к нему еще раз. Но на мою беду, у меня не было выбора.
На сей раз из нашей приятной беседы мне удалось узнать, что сладкогласный Федор Пистунов со товарищи угодил в лапы закона по доносу своего же приятеля и собутыльника Серафима Балясникова. Заподозрив что-то, Балясников начал выслеживать их, подслушивать хмельные разговоры, но главное, в качестве приманки "подсовывать" им, по выражению Спирина, шестилетнего сына своей сожительницы Настасьи Куцей.
В конце концов уловки доморощенного Холмса увенчались успехом. Пистунов и его сообщник Фадеев похитили мальчика и увезли его в сопредельную Калужскую губернию, где у них имелся приятель без определенных занятий, в прошлом титулярный советник Толстуев.
Предполагая, что мальчик именно там, Балясников направил полицию по следу, и злоумышленники были без промедления взяты под стражу. Все, кроме Василия Толстуева, который гулял на свободе еще несколько дней. Последний утверждает, будто ничего не знал о преступных деяниях Пистунова и Фадеева. Они-де, имея ключ от его квартиры, останавливались там в отсутствие хозяина, только и всего. Однако его запирательство не внушает доверия. К тому же Толстуев политически неблагонадежен, оттого и со службы в свое время вылетел. Его частые отлучки, которыми пользовались похитители, сами по себе подозрительны. Удовлетворительно объяснить их цель он не смог, так что, вероятнее всего, речь идет о распространении запрещенной литературы, а то и о чем-либо похуже. Следовательно, упрятать Толстуева в тюрьму в любом случае не вредно.
Последнего Спирин, разумеется, не стал высказывать напрямик. Но общий смысл его желчных отрывистых реплик был именно таков. Через силу продолжая невыносимую сцену, я задал Афанасию Ефремовичу очередной вопрос:
- Что представляет собою Серафим Балясников?
Посозерцав в моем лице ничтожнейшего из смертных, Спирин закурил. У него была трубка, добрая утешительница, помогающая кое-как примириться с существованием столь презренных существ. Потом, не переставая угрюмым взором сверлить мою переносицу, с гадливостью молвил:
- Щенок.
- Очень молод? - уточнил я, вопреки очевидности отказываясь принимать "щенка" на свой счет.
Моя беспримерная тупость ввергла Афанасия Ефремовича в новый приступ отчаяния. Но он его мужественно поборол:
- Такие и в семьдесят умирают недорослями.
- Род занятий?
- Неудавшийся богомаз. Мнит себя художником. И сыщиком. И поборником справедливости. Бездельник. Пьет. Дрянцо.
С меня было довольно. Я потребовал адрес Балясникова. Спирин дал мне его с видом человека, одобряющего тот факт, что я наконец-то нашел себе более подходящую компанию и теперь, Бог даст, перестану мешать ему заниматься серьезным делом. Выходя от него, я почувствовал, что уши мои, казалось навсегда остуженные временем, горят так, будто мне снова двенадцать.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Предчувствие красного петуха
Вчера у Ольги Адольфовны был день рождения. По этому случаю она соорудила фантастический пирог с четырьмя начинками: мясом, рыбой, фруктами и тертым маком. Все это в дрожжевом сдобном тесте - гигантский пышный прямоугольник, которого достало бы, чтобы утолить голод целому взводу солдат. Если прибавить к этому отменное домашнее вино из белой черешни, чем не лукуллов пир?
Почтить новорожденную и ее кулинарный шедевр явились супруги Чабановы, Аркадий Петрович под руку со знойной черноглазой Эльзой Казимировной. Баскаков тоже притащился, хотя Муся сердито требовала, чтобы его "отгласили" - сей глагол, по-моему изобретенный ею самой, как бы предполагает, что нечего церемониться: если можно пригласить в гости, то и отгласить столь же просто и легко. Несмотря на праздничный повод, Баскаков был в своем обычном смрадном рубище, и, когда Ольга Адольфовна предложила ему, прежде чем сесть за стол, помыть руки: "Смотрите, они же у вас в крови!" - ответствовал с примерным хладнокровием: "А, ничего, это я третьего дня козла резал".
Приехали Корженевский и харьковская подруга хозяйки Раиса Владиславовна, дама немалой приятности, с дочкой Светланой. Величавый Ксенофонт Михайлович, похожий на бога Саваофа, хотя обещал быть, так и не появился. Званы были и мы с Тимониным. Робкий Тимонин уклонился, а я пошел, хотя отвычка от званых вечеров не замедлила сказаться - первые полчаса я люто завидовал Тимонину и, если бы меня вместе с табуретом не задвинули в угол, откуда не выбраться, непременно бы сбежал.
Однако разговоры присутствующих мало-помалу стали развлекать меня. Скорее всего, непохожестью своею на то, о чем и как сии персонажи вели бы речь всего лет десять назад, если представить, что в ту пору судьба свела бы их за одним столом. Положим, и это едва ли было бы возможно. Не перевернись мир, скажем, те же Чабановы не могли бы оказаться в этом доме гостями. Полька Эльза глупа до идиотизма: если бы она свободнее изъяснялась по-русски, ее речи были бы просто нестерпимы. Что до ее супруга, этот далеко не дурак, но трудно представить себе что-нибудь вульгарнее его манеры говорить даже самые обыденные вещи с таким видом, будто за ними скрывается величайшая непристойность. "Передайте, пожалуйста, солонку" в его устах звучит двусмысленнее, чем "Пойдемте на антресоли!" в устах разрезвившегося пехотного капитана.
Баскаков, хотя встарь он не только руки мыл, но и отличался щегольством, волокитством и владел отличным магазином дамской обуви, тоже вряд ли мог быть принят как друг в доме господина Трофимова. Но главное, барышни. Бедные созданья! Самолюбивое жеманство Светланы и дерзость Муси были бы тогда одинаково немыслимы. Что до тем застольной беседы, они в ту пору не привиделись бы собравшимся и в страшном сне.
- Поразительный урожай яблок в этом году, - заметила Раиса Владиславовна. - Что вы думаете делать с таким количеством?
- У меня, что ни год, все сгнивает, - заныл Баскаков. - Я стар, мне давно не под силу все это, и моя нищета…
- Продавать буду, - бесцеремонно перебила Муся. - На станцию носить к поездам. Я еще в Гражданскую неплохо этим промышляла! У нас есть одна яблоня - ужасный сорт, плоды красивые, а есть совершенно невозможно. Так я их наловчилась мешочникам сбывать. Они потом, как попробуют, начинали в меня этими яблоками швырять. А яблоки твердые, как камни, им ничего не делалось. Я их соберу и опять так же продам! Но тем, кто мне нравился, я тихонько шептала, что они несъедобные. Для них у меня другие были. Зеленые, невзрачные, но такие сладкие!
Покачав головой, Раиса Владиславовна постаралась придать разговору более благолепное направление:
- Но их же сначала собрать надо. Вам не справиться!
- Мы с Костровыми договорились, - сказала Ольга Адольфовна. - Они соберут весь урожай и возьмут за это половину.
- Половину! - простонал Баскаков, хватаясь за голову.
Чабанов лукаво усмехнулся:
- Ой, щедро, безрассудно щедро! И зря вы, дорогая, связываетесь с этими Костровыми. Она - сущая мадам Телье, он… неужели вы верите, что он действительно ее племянник?
- Какое мне дело до их родства? Меня интересуют яблоки…
- А я построил новые клетки для кроликов! - ни с того ни с сего оповестил собравшихся Чабанов. - Да не простые! По чертежам, взятым из специального руководства! Это последнее слово науки. Так что я теперь ученый, такой опытный, что и сказать страшно. - Аркадий Петрович более чем игриво оглядел дам, как бы намекая, что обладает познаниями куда более упоительными, нежели те, что касаются строительства клеток.
- Я видела. Они развалятся, - снова подала голос Муся.
- Противная девчонка, с чего ты взяла?
- Можно подумать, я не знаю, что такое кролики! Не пройдет и месяца, как ваши хваленые клетки рассохнутся от кроличьей мочи, и тогда…
- Ты удачно выбрала застольную тему, - заметила Ольга Адольфовна. - Поздравляю.
- Тему выбрала не я, а он! - с живостью парировала Муся. - И вообще вы слишком верите книгам, Аркадий Петрович. Когда вы по науке откармливали индюка, я только увидела это, как сразу же все поняла. Вы помните? "Несчастная птица! - сказала я. - Она не доживет до Пасхи!" И что же? Я оказалась права! А когда вы купили за бешеные деньги лисенка, чтобы завести у себя пушную ферму, как будто лисы могут размножаться почкованьем…
- Муся! - простонала новорожденная.
- Если бы Аркадий не тратил деньги на хозяйство, мы бы жили, как цари, - изрекла Эльза.
- Если бы ты не была плохой хозяйкой, у которой решительно все пропадает… - начал супруг с такой шаловливой ужимкой, что можно было подумать, будто Эльза утратила нечто весьма пикантное.
- Ты намекаешь про белье! Да! Я повесила его сверх забора! - нервно вскричала жена. - Как мне думать, что есть люди, чтобы взять чужое! И ты не должен говорить про белье здесь! Не забывай, мы находимся в публичном доме!
- Вы, очевидно, хотите сказать "в общественном месте", - ласково прогудел Корженевский, приходя на помощь незадачливой соотечественнице.
Светлана и Муся стали валиться друг на друга, аж попискивая от хохота. Ольга Адольфовна и Раиса Владиславовна обменялись скорбно-многозначительными взглядами. Отхохотавшись и закусив свое буйное веселье гигантским куском пирога, зловредная Муся продолжала игру.
- Простота лучше всего! - объявила она, обводя компанию невиннейшим детским взором. - Вот когда у профессора Воробьева, светила нашей науки, жена была в отъезде, они с друзьями устроили мальчишник. Напились! И попробовали поставить кошке клизму! А кошка, не будь дура, вырвалась, помчалась по полкам и разбила любимую вазу мадам! Ох, ему же и влетело! Зато получилось настоящее профессорское веселье!
Раиса Владиславовна прикусила губу мелкими острыми зубами и усмешливо заметила:
- Марина, ты сегодня в ударе. Мне и не снилось, что ты можешь быть такой остроумной.
С сомнением покосившись на нее, девчонка притихла было, но тут неистощимый Аркадий вздохнул:
- Кстати, о сновидениях. Ах-ах, какой сон мне вчера приснился! Жаль, что при барышнях его невозможно, ну просто никак невозможно рассказать!
- Кого вы думаете смутить вашими скабрезными снами? - томно осведомилась Светлана, видимо позавидовав светским успехам подруги.
- Ну, знаешь… - Глаза Раисы Владиславовны угрожающе сузились.
К счастью, теперь Мусе вздумалось всех примирить. Она проговорила вполголоса:
- А странные бывают сны.
- Давайте все рассказывать самое интересное, что когда-нибудь снилось! - ломаясь, воскликнула Светлана. - Вот я, например, часто вижу во сне белых лебедей и облетающие нарциссы!
Корженевский внимательно посмотрел на нее и молвил с расстановкой:
- Во сне я постоянно лгу.
- А я в смертном ужасе падаю в пропасть с каких-то карнизов, шатких лестниц и крыш, - усмехнулась Ольга Адольфовна.
- Никогда не могу вспомнить, что снилось, - пожаловалась Раиса Владиславовна. - А ты, - она обратилась к Мусе, по-видимому, своей любимице, - ты сказала, что сны бывают странными. Это о чем?
Девочка помолчала, хмурясь.
- Вот этому действительно можно не поверить. Я видела статуи, которые плыли по небу. Некоторые были разбиты. Иногда даже целые скульптурные группы. Несколько раз такое повторялось. И это правда! - Она с вызовом глянула на Корженевского. - Но это давно, еще до Гражданской, я тогда была совсем маленькой…
Мне показалось особенно странным, почти жутким, что такие сны видел не взрослый, а ребенок. И не теперь, а в той жизни, которая ныне, в обманной дымке воспоминаний, часто кажется идиллически мирной. Но впасть в раздумья о тайнах человеческой психики мне не дали.
- А что Николай Максимович молчит? - встряла несносная Эльза.
- Стаи хищных рыб, - брякнул я угрюмо. - И желтоватое облако, ползущее по склону холма. Газовая атака…
Да, брат, чья бы корова мычала! Хорошо наблюдать в ближних прискорбные симптомы одичания, воображая, будто сам уберегся от общей участи. А что на поверку? Ни кроличья моча, ни кошкина клизма, ни сальные подмигиванья Чабанова не произвели на общество такого удручающего впечатления. Тихий ангел не то чтобы пролетел, а собрался, видимо, обосноваться надолго. Но тут скромный, вежливый стук в дверь спугнул его.
- Ксенофонт Михайлович! - с облегчением вскричала хозяйка. - Наконец-то! Входите же!
Но вместо "бога Саваофа" на пороге стоял Тимонин.
- Д-добрый в-вечер!
- Хорошо, что вы пришли, Савелий Фомич. - Трофимова, скрывая разочарование, любезно улыбнулась ему. - Прошу к столу!
- Н-нет, б-благодарю. - Тимонин замотал головой. - У м-меня другое… Мне бы м-мешок…
Удивленная, Ольга Адольфовна переспросила:
- Мешок? Но, простите, какой? Большой? Маленький?
- Поря-а-дочный, - раздумчиво протянул Тимонин и, поколебавшись, расставил руки на добрый метр.
- Да для чего он вам? - спросила Муся и встала, готовясь отправиться на поиски подходящего мешка.
Смущенно улыбнувшись, Тимонин пожаловался:
- У м-меня там, во ф-флигеле, п-п-примус взорвался…
Испуганные восклицания присутствующих слились в единый вопль. Роняя стулья, чуть не сбив с ног опечаленного Тимонина, вся честная компания ринулась во флигель. Пожар разгорелся уже "поря-а-дочно", однако нас было много, усердия нам не занимать, и с огнем удалось справиться. Потом Тимонина, утешая, повлекли доедать пирог, а я под шумок удрал. Уже закрывая за собой дверь, слышал, как Эльза важно объявила:
- Он притискнут с бедом!
- Подавлен горестями, Эльза Казимировна…
О ком они? О Тимонине? В его присутствии? Вряд ли. Вероятно, это я "притискнут". Как бы то ни было, хотелось спать. Чертовски хотелось, пусть даже и "с бедом", назло всем страшным снам, а заодно и угрозе красного петуха, который, видимо, рано или поздно сожрет этот милый дом.
Однажды свечка зачитавшейся Муси подпалит солому на чердаке, или ее юные сподвижники устроят аутодафе очередному неугодному постояльцу, а то Тимонин примус взорвет, или я сам, смежив вежды над рукописью, опрокину горящую лампу… Что ж! Мне рассказывали про горничную-француженку, которая, разбив блюдце или чашку, на упрек хозяйки ответствовала: "Но, мадам, как иначе это может изнашиваться?"
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Самородный талант
Мансарда свободного художника Серафима Балясникова являла собою довольно поместительный чердак грязного, облупленного двухэтажного дома, кое-как приспособленный под жилье. Неоконченные, но на мой вкус уже окончательно мерзопакостные полотна загромождали углы. За занавеской на крошечной импровизированной печурке с трубой, выводящей дым в оконце, что-то варилось. Запах варева был густ, но неаппетитен.
Хозяина апартаментов я застал перед мольбертом, хотя мне показалось, что эту артистическую позу он поспешил принять в момент, когда я входил. На стук мне открыла приземистая баба с подбитым глазом, очевидно Настасья Куцая. Синяк был кошмарен. Во мне даже шевельнулось опасение, как бы женщина не окривела. "Не за то ли ей досталось, что не одобряет использования своего сына в мужнином расследовании?" - подумал я, без тени христианской любви разглядывая взлохмаченного Балясникова.
Передо мной стоял, зачем-то водя по воздуху длинной кистью, белобрысый патлатый мужик. Из расстегнутого ворота просторной рубахи высовывалась кадыкастая жилистая шея, увенчанная мелковатой остроносой головкой. На макушке волосы начинали редеть, зато бороденку давно бы следовало укоротить. Крупные, иконописно светлые очи бывшего богомаза посверкивали лихорадочным возбуждением, каковым у подобных натур сопровождается легкое подпитие.
- Присесть изволите? - вскричал Балясников, внезапно обуянный гостеприимным рвением, и радушно пододвинул мне грязноватую, дурно обструганную скамью. Затем он отнесся к занавеске, возопив визгливо-повелительно: - Настька, чаю!
- Благодарю, не стоит.
Я отрекомендовался и подчеркнуто учтиво попросил:
- Уделите мне, если возможно, несколько минут для беседы.
- Беседа - услаждение ума, - сообщил Балясников глубокомысленно. - А чай все-таки пусть. Баба. Должна служить. И чтоб не вякать! - заорал он.
Занавеска молчала.
- Если позволите, я бы желал услышать от вас подробнее, как вам удалось напасть на след преступников. Когда впервые вы их заподозрили? Ваш успех настолько поучителен, что человеку моей специальности весьма небесполезно…
Тарахтя таким образом, я наблюдал Балясникова с возрастающей неприязнью. Все было уже понятно. Сейчас на меня обрушится лавина словес, среди которых придется, как иголки в стоге сена, выискивать редкие осколочки правды. "Услаждению ума" конца не будет. Ему еще придется льстить, этому паршивцу, тешить его самолюбие, без устали почесывая, как блохастого кота. В противном случае суетливая предупредительность скоро уступит место недоверчивости, а хвастливая болтовня сменится злобным молчанием.
- Я самобытный русский ум, не испохабленный книжной премудростью! - так начал Балясников.
В почтительном молчании я склонил голову. Фраза, изреченная выше, видимо, представлялась Серафиму столь значительной, что он счел уместным сопроводить ее паузой. Похоже, общение со следователем Спириным не прошло даром для его переимчивой артистической натуры. Но нервному Балясникову было далеко до спиринской каменной выдержки. Двумя секундами позже гнилой мешок лопнул: перлы Серафимовых рассуждений так и хлынули наружу.
Когда герои сказки попадают в пещеру с сокровищами, алчный, не в силах унести всего, гибнет среди бесценных груд. Скромный же, набив карманы, на цыпочках удаляется. Следуя сему благому примеру, я также сумел уйти живым часа четыре спустя. При этом моя адски распухшая голова удерживала приблизительно следующее.
Будучи самородным гением, пока не оцененным по достоинству неблагодарными согражданами, Балясников остро нуждается в деньгах. Как русскому человеку, истинному мужчине и художнику, ему при всем том настоятельно требуется по временам освобождать душу от бренных забот, иначе говоря, выпивать. Сия надобность и приводила его в дурное общество Фадеева и Пистунова, каковые, впрочем, всегда ему претили извращенностью своего образа мысли. Он чуял недоброе, к тому ж редкая природная сметливость подсказывала ему, что гуляют они на неправедные деньги. Они-то, понятно, рассчитывали, что, коли он сам с ними пьет, так они уж его и купили. Да не на того напали.