Ибо все они упорно странствуют по его следам, мечтая охладить его разгоряченное философскими диспутами чело, надеясь вернуть земной юдоли и ее сладким двуспальным ложам славного молодца, одной ногой уже, можно считать, состоящего на службе у трансценденции: музицирующая на виолончели барышня Оллинг, пригожая дочурка капитана Хуфнагеля, каштановокудрая секретарша из Ольденбурга и чернокудрая уборщица Варнке, Герда, наградившая его зудешником где-то между Фельклингеном и Саарбрюккеном, а также все, кого он успел осчастливить - с дрынным золотом или без оного - все жаждут его и только его: сноха Эбелинга из Целле и Грета Диринг из Бюкебурга; сестра Будзинского, покинувшая ради него свой Богом забытый Хунсрюк; Ирма Егер, краса и гордость Горной дороги от Вислоха до Дармштадта, и верхнефранкские дочери Клингенберга - Криста и Гизела; трогается в путь из советской оккупационной зоны Хильда Волльшлегер без своего Франца Волльшлегера; Йоханна Тиц не желает больше жить со своим Тицем в Баварском лесу; его разыскивают также: принцесса цу Липпе вкупе с подружкой, дочка трактирщика из Восточной Фрисландии, девушки из Берлина и девы с Рейна. Немецкие женщины ищут его с помощью объявлений и по справочным бюро. Запрашивают о нем службы Красного Креста. Сулят вознаграждение. Стиснув зубы, упорно преследуют желанную цель. Они его гонят, травят, хватают с поличным, норовят удушить пышными волосами Веры Гепферт. Пытаются залучить всеми правдами и неправдами, уловить всеми дырками и норками, щелями и провалами, безднами и тоннелями, прихлопнуть крышками от кастрюль и мусорных бочек, засунуть в карманы передников, под мышку и за пазуху, соблазнить саксонскими булочками и берлинским печеньем, приморскими рыбными биточками и силезским муссом. Ради этой цели они тащат с собой: табак, носки, серебряные ложки, обручальные кольца, карманные часы Волльшлегера, золотые запонки Будзинского, бритвенное мыло Отто Варнке, микроскоп деверя и мужнины сбережения, скрипку бывшего чрезвычайного судьи, канадские доллары капитана, а также всю любовь души и сердца.
От всех этих несметных богатств Матерну не всегда удается увернуться. Ибо они, являя картину трогательной преданности, ждут своего ненаглядного между кельнским главным вокзалом и несдвигаемым кельнским собором. Сокровища жаждут обозрения в подвальных гостиницах и дешевых меблирашках, на прирейнских лугах и дремучей лесной хвое. Они и для пса припасли колбасных шкурок, дабы вожделенные ответные услуги не прервала вдруг требовательным лаем собачья морда. Не повторяйся в делах, чтобы не повторяться в переживаниях!
Но когда бы он, один, лишь в сопровождении пса, ни направлялся сквозь вокзальную толчею в благодатную тишину мужского туалета, желая посвятить себя размышлению и уединиться от этого мира, в него требовательно утыкаются женские пальчики, пальчики матрон и дев, принцесс и домохозяек: "Пойдем со мной. Я знаю куда. У меня есть знакомый домоправитель, он сдает на сутки. Мой приятель уехал на пару дней. Я знаю один карьер, совсем заброшенный. Я сняла для нас в Дойце… Хотя бы на часик. Только поговорить. Волльшлегер меня выгнал. У меня просто нет выбора. А после я уйду, честное слово. Ну пойдем же!"
От такой неотступной заботы Матерн хиреет, а Плутон жиреет. О, неумолимая обратимость возмездия! Ярость впивается в вату. Ненависть испражняет любовь. Его, мнящего, что это он восемьдесят пять раз сразил противника, настигает брошенный им же бумеранг. НЕ ПОВТОРЯЙСЯ В ДЕЛАХ - ПОВТОРЕНИЕ ВСЕ РАВНО НЕВОЗМОЖНО. Несмотря на превосходную кормежку, он тощает на глазах: ему уже впору сорочки Гепферта; и сколь ни холодит ему чело изъятый супругой у Отто Варнке целительный березовый лосьон, волосы у Матерна выпадают все сильнее. Ибо на сцену выходит судебный исполнитель - старый знакомый, возвращенец триппер; ведь то, от чего Матерн, как он полагал, окончательно избавился в Баварском лесу либо в правительственном квартале Аурих, настигает его снова и снова в верхнефранкском, советском оккупационном и еще Бог весть в каких диковинных захолустных вариантах. Побудительные мотивы - они же и убийственные: шесть раз по одной и той же причине приходится Матерну мочиться в розетку. Это любого доконает. Лечение такими лошадиными дозами кого хочешь с ног свалит. Гонококки его донимают. Электричество всякий раз нокаутирует. А широченные двуспальные ложа постепенно превращают странствующего мстителя в увядающего дон-жуана. У него уже пресыщенный взгляд. Он уже упоенно, наизусть и без умолку разглагольствует о любви и смерти. Он нежен заранее, даже не взглянув, с кем. Он холит и лелеет корень своих недугов, словно любимое дитя гения. Мелкий бесенок безумия уже дает о себе знать. Скоро Матерну после бритья захочется оскопить себя и бросить псу, своему верному Лепорелло, свой поверженный фенотип.
Кто спасет Матерна? Ибо что могут все самые мудреные философы супротив одного необузданного ваньки-встаньки? И может ли пусть даже семикратное восхождение на гору Фельдберг в поисках колпака премудрости перевесить шестикратный, и к тому же столь интенсивный, контакт с электрической розеткой? А вдобавок ко всему эти беспрестанные мольбы: "Сделай мне ребенка! Помоги мне от ребенка избавиться! Обрюхать меня! Смотри только, чтобы не было последствий! Заполни меня всю! Сделай мне чистку! Не уходи! Выскакивай! Мои яичники!" Кто спасет Матерна, кто вычешет ему выпадающие волосы и до поры до времени застегнет ему брюки? Найдется ли такая добрая, самоотверженная душа? Кто отважится встать между ним и подогретыми волосатыми булочками?
Но, по счастью, есть еще пес. Худшие из бед Плутону удается предотвратить: уборщицу Отто Варнке и дочку Гепферта Веру он гонит по прирейнским лугам, из заброшенной каменоломни, где они вытягивали из Матерна последние соки. К тому же Плутон уже научился издалека чуять приближение особ, несущих в своем ридикюле жемчуга любовного недуга, и оповещать об этом хозяина. Он лает, рычит, встает между Матерном и гостьей и тыкается мордой прямо туда, где тлеет очаг коварной заразы. Разоблачив таким манером Хильдочку Волльшлегер и подружку принцессы, верный слуга уберегает своего господина еще от двух электрошоков; но спасти Матерна не в силах даже он.
Таким его и видит кельнский двузубец: немощный, с запавшими глазницами и залысинами на висках, почти старик, вокруг которого, верный, как пес, носится вприпрыжку Плутон. Почти карикатурным воплощением убожества он собирает последние силы, снова намереваясь устремиться сквозь вокзальную толкучку, дабы обрести желанный покой в укромном нашептывании кафельных католических сводов; ибо Матерн все еще чувствует в себе имена, кровавыми буквами врезанные в его внутренние органы и требующие списания, пусть даже дрожащей от слабости рукой.
Вот так, опираясь на суковатую палку, он шаг за шагом медленно приближается к цели. Таким она его и лицезреет: ходячий призрак с палкой и псом. Зрелище столь очевидной немощи трогает ее до слез: неотвратимая в своем милосердии, сострадании и материнской ласке, она устремляется к нему, сахарносвекольная мадонна, та, с которой берет начало история его мести. Инга Завацкая толкает перед собой детскую коляску, где мирно возлежит спелый ноябрьский бурачок, который во всей своей сиропной сладости появился на свет еще в позапрошлом июле и с тех пор зовется Валли, уменьшительно-ласкательным от имени Вальбурга - вот до какой степени уверена Инга, что имя отца малютки Валли начинается на букву "В" и звучит как Вальтер, хотя Виллибальд и Вунибальд, святые братья великой святой аббатиссы, охранительницы от ведьм, с католической точки зрения к имени Вальбурга гораздо ближе.
Матерн мрачно смотрит в отнюдь не порожнюю детскую коляску. Впрочем, Инга Завацкая не оставляет ему много времени на вдумчивое созерцание:
- Прелестная малютка, правда? А вот у тебя вид неважный. Скоро ходить начнет. Да не бойся ты. Ничего мне от тебя не надо. Но Йохен был бы очень рад. Да, ты сильно сдал. Нет, правда, мы же оба тебя любим. К тому же он так трогательно заботится о малышке. Роды были легкие. Нам вообще повезло. Должна была родиться Раком, а родилась Львом, причем под покровительством Весов. Для девочки это сулит хорошее будущее: как правило, привлекательная внешность, отличная хозяйка, уживчива, разносторонняя натура, привязана к спутнику жизни, но самостоятельна и с характером. Мы теперь на том берегу живем, в Мюльхайме. Если хочешь, поехали вместе на катере: "И в воду концы, господин капитан!" А тебе и вправду нужен покой и уход. Йохен в Леверкузене работает. Я-то ему не советовала, но он опять связался с политикой и молится теперь на своего Реймана. Господи, какой же ты измученный! Можем и на поезде, если хочешь, но я больше на катере люблю. А Йохен наверно знает, что делает. Говорит, пора встать под знамя борьбы. Ты ведь тоже вроде с ними начинал. Это тогда вы познакомились или уже в штурмовом отряде? Что ты все время молчишь? Мне правда ничего от тебя не нужно. Если хочешь, отлежись у нас недельку-другую. Тебе правда нужен покой. Что-то вроде дома. У нас две комнаты и кухня-столовая. Отдадим тебе каморку под крышей. Я тебя точно беспокоить не буду. Я тебя, конечно, люблю. Но уже иначе, спокойней, чем раньше. Смотри-ка, Валли только что тебе улыбнулась! Видал? А теперь снова! Твой пес любит детей? Говорят, овчарки детей обожают. Я и тебя люблю, и пса твоего. А раньше ведь продать хотела, представляешь, дура какая была? Тебе срочно надо что-то с волосами делать, они у тебя выпадают.
Они ступают на борт - мать и дитя, хозяин и пес. Упитанное солнце варит в одном котле руины Мюльхайма и его же тощие продовольственные распределители. Никогда еще Германия не была столь прекрасна! Никогда еще Германия не была столь крепка здоровьем! Никогда еще не было в Германии стольких вдохновенных, четко очерченных лиц, как во времена одной тысячи двухсот тридцати калорий! Но Инга Завацкая продолжает рассуждать, покуда их катерок пристает к берегу:
- Скоро новые деньги введут. Золоторотик даже знает, когда. Как это ты с ним не знаком? Его же здесь всякий знает, кто хоть чуть-чуть обжился. Этот, скажу я тебе, на все наложил лапу. Весь рынок, от Транкгассе до Бремерхавена, ему в рот смотрит. Но Золоторотик говорит, скоро, мол, вся лафа кончится. Он говорит, надо подготовиться заранее. Новые деньги будут уже не просто бумажками, их будет мало и за них здорово вкалывать придется. Был, кстати, у нас на крестинах. Его настоящее имя почти никто не знает. Йохен говорил, правда, что он не совсем нашенских кровей. А по мне так и пусть себе. В церковь он, и точно, не стал заходить, зато два детских комплекта подарил и джина хоть залейся. Сам, правда, спиртного в рот не берет, только курит. Но уж дымит, скажу я тебе, одну за одной без передышки. Сейчас-то он в отъезде. Поговаривают, что у него штаб-квартира где-то около Дюрена. А другие Ганновер называют. Но про Золоторотика ничего наверняка знать нельзя. Вот мы и дома. Страшновато, конечно, среди развалин, но привыкаешь быстро.
У своих добрых старых знакомых Матерн встречает знаменательный "День Икс" - денежную реформу. Наступает время смотреть на вещи трезво. Завацкий незамедлительно выходит из компартии. Ему там и так было тошно. Каждый получает свою денежную норму, и уж ее-то Завацкие не пропьют.
- Это теперь наш первичный капитал. Жить будем за счет припасов. Сиропа нам еще на год хватит, не меньше. А покуда все шмотки да подштанники износим, Валли уже в школу пойдет. Мы же не сидели просто так на своих товарах, а сбывали с выгодой, причем все по закону. Золоторотик научил. Хороший совет - он дороже золота. Инге он подсказал, где получать американские благотворительные пакеты, просто так, по доброте душевной, потому что мы ему симпатичны. О тебе, кстати, тоже всякий раз спрашивал, ведь мы ему про тебя рассказывали. Где ты вообще пропадал все это время?
Понемногу восстанавливающий силы Матерн медленно, с тяжелыми, как гири, паузами, перечисляет немецкие города и веси: Восточная Фрисландия, Юра, Верхняя Франкония, милая Горная дорога, Зауэрланд, Хунсрюк, Айфель, Саарская область, Люнебургская пустошь, Тюрингия и Зеленое сердце Германии; описывает и Шварцвальд, немецкий Лесистый хребет, самые его дремучие и суровые вершины. А уж названиями городов сыплет - прямо наглядный урок географии: "По пути из Целле в Бюкебург… В Аахене, древней, еще римлянами основанной резиденции германских королей… Пассау, где Инн и Ильц впадают в Дунай… Разумеется, в Веймаре я осмотрел площадь Фрауэнплан. Мюнхен скорее разочаровывает, зато Штаде и вообще весь Альтеланд с его богатыми фруктовыми садами за дамбами Эльбы…"
Вопрос Завацких, - "НУ А ДАЛЬШЕ ЧТО?" - впору вышить крестом и в рамочке повесить над диваном. Матерн намерен дрыхнуть, есть, читать газету, снова дрыхнуть, глазеть в окно, отдыхать душой и телом и разглядывать физиономию Матерна в бритвенном зеркальце: глазницы уже не такие запавшие. И зияющие провалы щек отменно загладились. А вот волосы уже не уберечь - они продолжают эмигрировать. Поэтому лоб его неудержимо растет, удлиняя и без того выразительную голову, сформированную тридцатью и одним собачьим годом. "Так что же теперь?" Неужто сдаться? В одиночку, без пса и наудачу, кинуться в экономику, раз уж она начинает оживать? Посвятить себя сцене, оставив пса в театральном гардеробе? И уже никогда не скрежетать зубами на вольной воле, а только на подмостках? Играть Франца Мора? Дантона? Фауста в Оберхаузене? Унтер-офицера Бекмана в Трире? Гамлета в самодеятельности? Нет уж! Никогда! Но все равно кое-что еще остается в остатке. Для Матерна "день Икс" еще не наступил. Матерн все еще норовит расплатиться дореформенной монетой, поэтому начинает дебоширить в уютной двухкомнатной (с кухней-столовой) квартире Завацких. Недрогнувшей и тяжелой рукой он давит детскую целлулоидную погремушку, выражая попутно сомнение в том, что Валли действительно веточка от его, Вальтера, ствола. В одно прекрасное утро он одним махом сбрасывает со счетов и со стола все непогрешимые советы, исходящие от Золоторотика, вместе с сахарницей. Он желает прислушиваться только к себе, к своему сердцу, почкам и селезенке. Он и Йохен Завацкий давно уже не обращаются друг к другу по имени, а только переругиваются на разные лады в зависимости от времени суток и настроения: "Троцкист! - Нацист! - У-у, предатель! - Жалкий попутчик!" Но лишь когда Матерн прямо в гостиной влепляет Инге оплеуху, - с какой стати он это сделал, так и останется тайной, - Йохен Завацкий выбрасывает гостя вместе с псом из своей двухкомнатной, но с кухней-столовой, квартиры. Впрочем, раз так, Инга в тот же миг требует, чтобы из дома выбросили и ее, причем вместе с чадом. Но тут уж Завацкий прихлопывает ладонью по клеенке на кухонном столе:
- Ребенок останется со мной! Ребенка я на произвол судьбы не отдам. Сами можете катиться куда угодно, хоть к чертовой бабушке. Но не с моей дочуркой, уж об этом я позабочусь.
Итак, без ребенка, но с псиной и весьма скромной суммой новых денег. Впрочем, у Матерна еще остаются карманные часы Волльшлегера, золотые запонки Будзинского и два канадских доллара. Часы они на радостях тут же пропивают на пятачке между кельнским собором и кельнским главным вокзалом. Остального хватает на неделю гостиницы в Бернате с видом на замок с круглым прудом и квадратным парком.
После чего Инга спрашивает:
- А дальше что?
Он перед зеркалом платяного шкафа массирует лысину.
Инга, ткнув пальцем куда-то в оконные шторы, поясняет:
- Я вот о чем: если ты ищешь работу, так на том берегу заводы Хенкеля, а на этом справа Демаг производство восстанавливает. Могли бы и квартиру подыскать - в Верстене или в самом Дюссельдорфе.
Но ни сейчас, перед зеркалом, ни позже, на лоне промозглой и безрадостной осенней природы, Матерн работать не хочет - он желает странствовать. Такой уж он в семье мельника уродился. К тому же и псу нужно что? - Выгул! Так что прежде чем он ради этих свиней-капиталистов хоть мизинцем шевельнет, он лучше…
- "Хенкель", "Демаг", "Маннесманн"! Вот умора-то!
Вдвоем, но в сопровождении пса вдоль подножья горы Триппельберг, потом прирейнскими лугами до Химмельгайста. Там имеется деревенская гостиница, по сути постоялый двор, где есть свободная комната и не слишком интересуются штампами в паспорте и брачными узами. Беспокойная ночь, поскольку Инга Завацкая, хоть и не прихватила с собой походных ботинок, зато не забыла вышитую салфеточку с извечным вопросом "А дальше что?". Спать не дает. Заладила одно и то же. Шипит сквозь пуховые подушки:
- Займись чем-нибудь. Хоть чем-то. Золоторотик сказал: "Инвестировать, инвестировать и еще раз инвестировать, самое позднее через три года все окупится". Взять хоть Завацкого: он уже решил в Леверкузене завязать, перебраться в какой-нибудь маленький городишко и открыть там свое дело. Может, и тебе что-нибудь свое затеять, хоть что-то. Зря, что ли, ты в университетах учился, сам всегда говоришь. Консультацию какую-нибудь или астрологическую газету, чтобы с гороскопами, но солидную. Золоторотик говорит, это очень перспективное дело. Люди просто перестали верить во всю эту прежнюю дребедень. Они хотят все знать по-другому, по-новому - как это написано в звездном небе… Ты вот, к примеру, Овен, а я Рак. Поэтому ты и делаешь со мной, что хочешь.
В полном соответствии с этим наблюдением Матерн на следующий же день именно так с ней и поступает. Денег им хватает аккурат на паром от Химмельгайста до Удесхайма. Дождь они получают в придачу бесплатно. О, промозглая кабала! В хлюпающих ботинках они понуро плетутся следом за псом до Гримлингсхаузена. Там их поджидает отнюдь не обед, но голод. И даже на другую сторону, в Фольмерсверт, им не на что перебраться. Так что голод донимает их на рейнском левобережье, прямо под взорами святого Квиринуса, сожженного под именем Кульман на костре в Москве, что отнюдь не уберегло город Нойс от ковровых бомбардировок.
Так где же спать человеку без гроша за душой, если душа эта, несмотря на все грехи, благочестива? В церкви, конечно, а точнее - в нетопленной, зато единственно дарующей утешение, то бишь в католической церкви, вот где они дают запереть себя на ночь. До боли знакомая обстановка. Беспокойная ночь. Они лежат на скамьях, каждый на своей, но вскоре остается лежать одна Инга, тогда как он, волоча за собой ногу и сонного пса, бродит по церковному нефу. Повсюду строительные леса, ведра с побелкой. И все не так! Прежде всего сама церковь. Типичный переходный продукт. Начали в романском стиле, когда тот уже устарел, потом кое-что наспех отделали на барочный манер, к примеру, купол. Кислый запах сырой штукатурки. В клубах гипсовой пыли - растревоженное эхо пространных епископских обеден собачьих тридцатых годов. Он все еще переминается с ноги на ногу, ложиться неохота. Похоже, Матерн уже бывал здесь однажды, в ту пору, когда ему случалось вести беседы с Пресвятой Девой. Сегодня его донимает разговорами Инга.