- Вон там, - с усталой улыбкой сказал Рандольф, - лежит пятифунтовый том со списком всех городов и селений на земном шаре: вот во что я верю - в этот справочник; изо дня в день я листаю его и пишу: До востребования, Пепе Альваресу; просто записки - мое имя и то, что для удобства мы назовем адресом. Конечно, я знаю, что никогда не получу ответа. Но по крайней мере есть во что верить. А это - покой.
Внизу зазвонил колокольчик к ужину. Рандольф пошевелился. Лицо у него будто съежилось от виноватой печали.
- Сегодня я был очень слабым, очень нехорошим, - сказал он, поднимаясь и протягивая к Джоулу руки. - Прости меня, милый. - И голосом, настойчивым, как звон колокольчика, добавил: - Пожалуйста, скажи мне то, что я хочу услышать.
Джоул вспомнил:
- Все, - мягко сказал он, - все будет хорошо.
9
Джизус Фивер занемог. Вот уже больше недели желудок его не удерживал никакой пищи. Кожа сделалась сухой, как старый лист, а глаза с молочной пленкой видели странное: он божился, что в углу прячется отец Рандольфа; все комиксы и рекламные картинки кока-колы на стенах, жаловался он, - кривые и мозолят глаза; в голове у него раздавался звук вроде щелканья кнута; принесенный Джоулом букет подсолнухов превратился в стаю канареек, с диким пением метавшихся по комнате; незнакомый человек глядел из хмурого зеркальца над камином, приводя его в исступление. Маленький Свет, прибывший для оказания посильной помощи, завесил зеркальце мешком - для того, как он объяснил, чтобы туда не поймалась душа Джизуса; он повесил старику на шею амулет, рассеял в воздухе волшебный имбирный порошок и до восхода луны исчез.
- Внученька, - сказал Джизус, - что же ты меня студишь? Разведи огонь, детка, холодно, как в колодце. Зу стала его разубеждать:
- Дедушка, мы тут изжаримся, миленький… жара какая - мистер Рандольф уж три раза с утра переодевался.
Но Джизус ничего не желал слышать, просил одеяло - закутать ноги, просил шерстяной носок натянуть на голову: весь дом, доказывал он, трясется от ветра - слышишь, тут старый мистер Скалли был, так у него вся борода рыжая побелела от инея.
Зу пошла на двор за дровами.
Джоул, оставшись присмотреть за Джизусом, вздрогнул, когда тот вдруг таинственно поманил его. Старик сидел в плетеной качалке, укрыв колени вытертым лоскутным одеялом с бархатными цветами. Лежать он не мог - ему было трудно дышать в горизонтальном положении.
- Сынок, покачай мне качалку, - сказал он дребезжащим голоском, - словно бы покойней делается… словно бы на телеге еду, и дорога еще долгая.
В комнате горела керосиновая лампа. Кресло бросало тень на стену и тихо, дремотно посвистывало полозьями.
- Чувствуешь, как зябко?
- Мама тоже все время зябла, - сказал Джоул, с чувством озноба в спине. Не умирай, думал он, покачивая кресло, и круглые полозья шептали: не умирай, не умирай. Если Джизус Фивер умрет, тогда уйдет Зу, и не останется никого, кроме Эйми, Рандольфа и отца. Но главное - даже не эти трое, а Лендинг, хрупкое затишье жизни под стеклянным колпаком. Может быть, Рандольф заберет его: он раз обмолвился о поездке. И надо опять написать Эллен, что-нибудь да выйдет из этого.
- Дедушка, - сказала Зу, втаскивая охапку дров, - очень ты неумно сделал, что заставил меня шататься впотьмах по двору: там всякие звери рыщут голодные, только и ждут, чтобы от меня, вкусной, откусить. Правду говорю, там дикой кошкой пахнет. И кто его знает, а ну как Кег сбежал из кандальной команды? Джоул, миленький, запри дверь.
Когда камин разгорелся, Джизус попросил придвинуть его кресло к теплу.
- Было время, я на скрипке играл, - сказал он, грустно глядя на всползавший по хворостинам огонь, - украл у меня ревматизм из пальцев музыку. - Он покачал головой, почмокал ртом и плюнул в камин. Зу хотела поправить на нем одеяло. - Будет тебе суетиться, - заворчал он. - Слышишь, давай-ка сюда мою саблю.
Зу принесла из другой комнаты красивую саблю с серебряной рукоятью; на лезвии ее была надпись: "Не вынь меня без Причины - Не вложи без Чести".
- Дедушка мистера Рандольфа мне саблю подарил - шестьдесят лет назад с лишним.
За эти дни старик истребовал, одно за другим, все свои сокровища: пыльную треснувшую скрипку, котелок с пером, часы с Микки-Маусом, оранжевые башмаки на пуговицах, трех обезьянок, замкнувших слух, глаза и уста для дурного, - все это и другие ценности так и лежали на полу, потому что старик не велел их прятать.
Зу угостила Джоула горстью орехов пеканов и дала плоскогубцы для колки.
- Я не хочу есть, - сказал он и положил голову ей на колени. Колени были не такие уютные, как у Эллен. Отчетливо проступали тугие мускулы и твердые кости. Но она перебирала пальцами его волосы, и это было приятно. - Зу, - сказал он тихо, чтобы не услышал дед. - Зу, он умрет, да?
- Видно, так, - ответила она, и в голосе ее было мало чувства.
- И тогда ты уедешь?
- Наверно.
Тут Джоул выпрямился и посмотрел на нее сердито.
- Ну почему, Зу? Скажи, почему?
- Тише, детка, не надо так громко. - Бесконечно длилось мгновение, пока она отодвигала косынку на шее, нащупывала и вытаскивала отшельников амулет. - Не вечную силу имеет, - сказала она, постукав по нему пальцем. - Как-нибудь он вернется сюда и станет меня резать. Это я верно знаю. Во сне вижу - пол не скрипнет, а сердце так и заходится. Завоет собака - думаю, он идет, он пожаловал: собаки духа его не терпят, Кега, - как почуют, сразу выть.
- Я защищу тебя, Зу, - захныкал он. - Ей-богу, никому не дам в обиду.
Зу засмеялась, и ее смех полетел по комнате, как страшная черная птица.
- Да Кегу только глазами на тебя взглянуть - ты свалишься! - Она задрожала в натопленной комнате. - Когда-нибудь он заберется в это окно, и никто ничего не услышит; а не то подкараулит меня на дворе с длинной блескучей бритвой… Господи, тысячу раз это видела. Спасаться мне надо, бежать туда, где снег, и он меня не найдет.
Джоул схватил ее за руку.
- Если не возьмешь с собой, Зу… Нам с тобой знаешь как весело будет.
- Глупости говоришь, детка.
Желтый кот выскочил из-под кровати, пронесся перед камином, выгнул спину и зашипел.
- Чего увидел? - закричал Джизус, показывая на него саблей; золотым пауком пробежал по узкому лезвию огненный блеск. - Отвечай мне, кот, - чего увидел? - Кот сел на задние лапы и холодно уставился на хозяина. Джизус хихикнул. - Шутки шутишь со стариком? - сказал он, грозя пальцем. - Пугать вздумал? - Молочные, как бы невидящие глаза его закрылись; он откинул голову, и хвост чулка повис сзади, как косичка у китайца. - Дней у меня на шутки не осталось, кот, - со вздохом сказал он и приложил саблю к груди. - Мне ее мистер Скалли подарил на свадьбу. Мы с моей без церкви сошлись, и мистер Скалли говорит: "Ну вот, Джизус, теперь ты женатый". А приехал разъездной священник и сказал нам с женой-то: так не годится. Господь не попустит. И верно, убила кошка нашу Тоби, а жена погоревала, погоревала да и повесилась на дереве; женщина большая, сдобная, сук аж пополам согнулся; я еще вот такусенький был, когда папа розги с того дерева резал…
Старик вспоминал, и ум его был будто островом во времени, в море прошлого.
Джоул расколол орех и кинул скорлупу в огонь.
- Зу, - сказал он, - ты когда-нибудь слышала про Алкивиада?
- Кого-кого?
- Алкивиада. Не знаю. Рандольф сказал, что я на него похож.
Зу задумалась.
- А ты не ослышался, миленький? Он небось другое имя сказал - Аликастер. Аликастер Джонс - это мальчик, что в хоре пел в Парадайс-Чепеле. Красивый, прямо белый ангел, - и священник, и мужчины все, и дамы души в нем не чаяли. Люди так говорят.
- Спорим, я лучше его спою. Я на эстраде мог бы петь и страшные деньги зарабатывать - шубу меховую купил бы тебе и платья, как в воскресных газетах.
- Я хочу красные платья, - подхватила Зу. - Мне красное ужас как идет. А машина у нас будет?
Джоул ошалел. Все уже представлялось реальностью. Вот он стоит в лучах прожекторов, на нем смокинг, и гардения в петлице. Он только одну песню знал от начала до конца.
- Слушай, Зу. - И он запел: "Ночь чиста, ночь ясна, ночь покоя и сна в мире Девы Ма…" - но тут его голос, высокий и девически нежный до сих пор, отвратительно и необъяснимо сломался.
- Ага. - Зу понимающе кивнула. - Головастик скоро рыбкой сделается.
Полено в камине театрально крякнуло, плюнуло искрами; затем, совершенно неожиданно, в топку упало гнездо печной ласточки с только что вылупившимися птенцами и сразу лопнуло в огне; птички сгорели не шевельнувшись, без единого звука. Ошарашенный Джоул молчал; на лице Зу выразилось смутное удивление. Только Джизус высказался.
- Огнем, - произнес он, и, если бы не так тихо было в комнате, его бы не услышать, - вперед воды приходят, в конце огонь приходит. Не сказано нигде в Писании, почему мы промеж них. Или сказано? Не помню… ничего не помню. Вы! - голос его стал пронзительным, - вы! Как жарко сделалось, все горит!
10
Через неделю серым, на удивление холодным днем Джизус Фивер умер. Умер, закатившись тонким смехом, точно кто щекотал его под мышками. Как сказала Зу, "может, с ним Бог пошутил". Она надела на деда костюмчик с подтяжками, оранжевые башмаки и котелок; она всунула ему в руку букетик собачьего зуба и положила его в можжевеловый сундук: там он лежал два дня, покуда Эйми с помощью Рандольфа определяла место для могилы; под лунным деревом - сказали они наконец. Лунное дерево, прозванное так за его круглые кремовые цветы, росло в глухом месте, довольно далеко от Лендинга, и Зу в одиночку, если не считать Джоула, принялась за рытье; сделанное ими слабое углубление напомнило ему купальные бассейны, что рылись на задних дворах в какие-то совсем уже далекие теперь лета. Переноска можжевелового сундука оказалась трудным делом; в конце концов они запрягли в него Джона Брауна, и старый мул доволок сундук до могилы. "Повеселился бы дедушка, кабы узнал, кто тащит его домой, - сказала Зу. - Дедушка, ох как тебя любил Джон Браун. Сколько раз говорил: такого верного мула поискать - ты запомни это". В последнюю минуту Рандольф сообщил, что не сможет присутствовать на похоронах, и Эйми, принесшая это известие, прочла заупокойную молитву, то есть пробормотала фразу или около того и перекрестила покойника: по этому случаю она надела черную перчатку. А оплакать Джизуса было некому: трое под лунным деревом напоминали смущенную группу на вокзале, собравшуюся, чтобы проводить знакомого; и как те ждут не дождутся паровозного свистка, чтобы разойтись, так и эти хотели поскорей услышать стук первого земляного кома о крышку сундука. Джоулу было странно, что в природе никак не отразилась торжественность события: ватные цветы облаков в скандально-голубом, как глаза котенка, небе оскорбляли своей воздушной невнимательностью; столетний обитатель столь тесного мира заслуживал больших знаков уважения. Когда сундук опускали в могилу, он перевернулся, но Зу сказала: "Пусть его, деточка, нет у нас такой силы, как у великанов каких языческих". И покачала головой: "Бедный дедушка, на небо ничком отправился". Она растянула аккордеон, широко расставила ноги, закинула голову и закричала: "Господи, возьми его, прижми к Твоей груди, Господи, повсюду его с собой веди, пусть он видит славу, пусть он видит свет…"
До сих пор Джоул не вполне верил в смерть Джизуса; тот, кто жил так долго, просто не может умереть; где-то в глубине таилось такое чувство, что старик притворяется; но когда последняя нота ее реквиема сменилась тишиной, тогда все стало явью, тогда Джизус Фивер действительно умер.
Той ночью сон был как враг; видения, крылатые мстительные рыбы, всплывали и уходили на глубину, покуда свет, набиравший силу к восходу солнца, не отворил ему глаза. На ходу застегивая штаны, он пробрался через весь безмолвный дом и вышел в кухонную дверь. Высокая луна бледнела, как камень, тонущий в воде, спутанные утренние краски взлетали в небо, дрожали там в пастельной расплывчатости.
- Смотри, как осел, нагрузилась! - крикнула со своей веранды Зу, когда он пошел к ней через двор. Пожитки, увязанные в одеяло, лежали у нее за плечами; прицепленный к поясу аккордеон растянулся, как гусеница; кроме этого, она держала внушительный ящик из-под консервов. - Пока до Вашингтона доберусь, горб намну, - сказала она таким голосом, как будто выпила бутылку вина, и веселье ее при тусклом свете взошедшего солнца показалось ему отвратительным: как она смеет радоваться?
- Ты столько не утащишь. Во-первых, ты на дуру похожа.
Но Зу только показала мускулы и топнула ногой.
- Детка, я сейчас как девяносто девять паровозов, стрелой отсюда полечу - глядишь, и к вечеру в Вашингтоне. - Она приосанилась и приподняла подол крахмальной юбки, словно собираясь сделать книксен: - Хороша?
Джоул критически прищурился. Она напудрила лицо мукой, нарумянила щеки каким-то красноватым маслом, надушилась ванилью, и волосы у нее блестели от смазки. Шея была повязана шелковым лимонным платком.
- Повернись, - велел он и, когда она повернулась, пошел прочь, демонстративно воздержавшись от оценки.
Оскорбление это она снесла безмятежно, однако сказала:
- Чего ты так сердишься, а? Чего лицо унылое сделал? Радоваться должен за меня, коли другом называешься.
Он оторвал плеть плюща от веранды и этим привел в движение подвешенные к стрехе горшки; горшки забрякали так, будто где-то одна за другой захлопывались двери.
- Ну, ты смешная - ужас. Ха-ха-ха. - Он наградил ее холодным взглядом, вздернув бровь, как Рандольф. - Ты мне другом никогда не была. И вообще, с чего это такой человек, как я, должен водиться с такой, как ты?
- Деточка, деточка… - проникновенным голосом сказала она -
…деточка, я тебе обещаю: как устроюсь там, сразу тебя вызову и ухаживать за тобой буду до самого гроба. Накажи меня Бог, если зря обещаю.
Джоул отпрянул от нее и прижался к столбу веранды, как будто один только этот столб любил и понимал его.
- Уймись, - сказала она строго. - Ты скоро взрослый мужчина - закидываться вздумал, как девчонка. Обижаешь меня, я скажу. Вот, красивую дедушкину саблю хотела тебе подарить… да вижу, не мужчина ты еще, чтобы иметь саблю.
Раздвинув плющ, Джоул ступил с веранды на двор; уйти сейчас и не оглянуться - вот будет ей наказание. Так он дошел до пня, но Зу выдержала характер, не окликнула его, и он вынужден был остановиться: вернулся назад и, серьезно глядя в африканские глаза, спросил:
- Вызовешь?
Зу улыбнулась и чуть не оторвала его от земли.
- Сразу, как крышу для нас найду.
Она залезла рукой в свой узел и вытащила саблю.
- Самая почетная вещь была у дедушки. На, смотри не позорь ее.
Он пристегнул саблю к поясу. Это было оружие против мира, и он напрягся от гордого холода ножен у ноги; он вдруг стал могущественным и неиспуганным.
- Большое спасибо тебе, Зу.
Подобрав узел и ящик из-под консервов, она тяжело спустилась по ступеням. Она шла кряхтя, и при каждом шаге пружинящий аккордеон прыскал дождиком несогласных нот. Вдвоем они прошли сквозь одичалый сад к дороге. Солнце гуляло над окаймленными зеленью далями: всюду, насколько хватал глаз, рассветная синева поднялась с деревьев, и по земле раскатывались пласты света.
- Пока роса просохнет, я уж до Парадайс-Чепела, верно, дойду; хорошо, что одеяло захватила - в Вашингтоне много снега может быть.
И это были ее последние слова. Джоул остановился у почтового ящика.
- Прощай, - крикнул он и глядел ей вслед, пока она не превратилась в точку, а потом исчезла, сгинула вместе с беззвучным аккордеоном.
- …никакой благодарности, - фыркнула Эйми. - Мы к ней всегда - с добром и лаской, а она? Сбегает неизвестно куда, бросает на меня дом, полный больных, ведь ни один до них не догадается помойное ведро вынести. Кроме того, какая бы я ни была, я - дама, я была воспитана как дама, я отучилась полных четыре года в педагогическом училище. И если Рандольф думает, что я буду изображать сиделку при сиротах и идиотах… черт бы взял эту Миссури! - Губы у нее некрасиво кривились от злости. - Черные! Сколько раз меня предупреждала Анджела Ли: никогда не доверяй черному - у них мозги и волосы закручены в равной мере. Тем не менее, могла бы задержаться и приготовить завтрак. - Эйми вынула из духовки сковороду с булочками и вместе с миской мамалыги и кофейником поставила на поднос. - Беги с этим к кузену Рандольфу - и потом назад: бедного мистера Сансома тоже надо накормить… да поможет нам Бог в своей…
Рандольф полулежал в постели голый, откинув покрывало; при свете утра розовая кожа его казалась прозрачной, а круглое гладкое лицо неестественно моложавым. Маленький японский столик стоял над его ногами, а на нем банка клея, горка перьев голубой сойки и лист картона.
- Правда, прелесть? - с улыбкой сказал он. - Поставь поднос и присаживайся.
- Времени нет, - несколько загадочно ответил Джоул.
- Времени? - удивился Рандольф. - Боже мой, вот уж чего, я думаю, у нас в избытке.
С паузой между словами Джоул сказал:
- Зу ушла. - Ему очень хотелось, чтобы эта новость произвела сильный эффект.
Рандольф, однако, разочаровал его - не в пример сестре он не только не огорчился, но даже не выразил удивления.
- Как это все утомительно, - вздохнул он, - и как нелепо. Потому что она не сможет вернуться - никто не может.
- А она и не захочет, - дерзко ответил Джоул. - Она тут несчастной была; я думаю, ее теперь никакой силой не вернешь.
- Милое дитя, - сказал Рандольф, окуная перо в клей, - счастье относительно, а Миссури Фивер, - он наложил перо на картон, - обнаружит, что покинула всего-навсего надлежащее ей место в общей, так сказать, головоломке. Вроде этой. - Он поднял картон и повернул к Джоулу: перья на нем были размещены так, что получилась как бы живая птица, только застывшая. - Каждому перу в соответствии с его размером и окраской положено определенное место, и, промахнись хоть с одним, хоть чуть-чуть, - она станет совсем не похожа на настоящую.
Воспоминание проплыло, как перышко в воздухе; перед мысленным взором Джоула возникла сойка, бьющаяся о стену, и Эйми, по-дамски замахнувшаяся кочергой.
- Что толку в птице, если она летать не может? - сказал он.
- Прошу прощения?
Джоул и сам не вполне понимал смысл своего вопроса.
- Та… настоящая - она могла летать. А эта ничего не умеет… только быть похожей на живую.
Рандольф откинул в сторону картон и лежал, барабаня по груди пальцами. Веки у него опустились; с закрытыми глазами он выглядел странно беспомощным.