- Алло! Здравствуйте, Лена. Соедините меня с Бархударовым. Товарищ Бархударов? Орлов на проводе. Какие новости? Вот и хорошо, что похоронили. Царствие ему… Хотя, говорят, самоубийц в это царствие не пускают. А Туберозова за помощь поблагодарите. От меня лично. Если пожелает, угол ему в машине устрою до Москвы. Решил в городке отдохнуть? Пусть отдыхает. Кто, кто звонил? Слюсарев? Обещал? Вот это уже дело! Я к нему в тринадцать ноль-ноль.
Красноармейцы, побывавшие в нокдауне, теперь куда-то ушли. Лейтенант Воробьев смотрел на Орлова, как на одного из трех богатырей с картины Васнецова. Восхищение, ужас и полное доверие во взгляде перерастало в мальчишеское обожание.
- Ну что, лейтенант? Страшно тебе воевать?
- Непривычно, Сергей Александрович, э-э, товарищ полковник! Да я и не воевал еще. Мы тут от самого начала войны сидим. И еще до войны полгода сидели. Два раза бомбили, правда… Так это разве ж война? А в общем - страшновато… Когда задумаешься.
- А страшно чего? Умереть? Или вот - в плен попасть? Под пяту немца-захватчика? Говори, не стесняйся. Мы одни. К тому же я без знаков, которые ты обожаешь…
- Вот когда все ушли… Из города. А мы остались. Вот тут страшно сделалось. Мы траншею отрыли, окопчики. Стали ждать… До соприкосновения. Чтобы затем, значит, вглубь отходить. К Москве. А в город никто не входит. Спать страшно… Уснешь, а тебя как разбудят! Из автомата…
- Короче говоря, неизвестности боишься. А то, что немец прет аж до Москвы, это разве не страшно?! - прошептал Орлов последнюю фразу.
- Да разве ж они возьмут Москву? Да я и не задумывался как-то над этим. А потом, даже если… возьмут… Вы, конечно, извините меня за такие слова… Только ведь и Наполеон далеко к нам забрался… А чем для него это кончилось? Мы ведь "Войну и мир" совсем недавно проходили. Я эту книгу самостоятельно потом перечитал. Без принуждения классного…
- Нельзя, дорогой, отдавать Москву. Ни в коем случае. Гитлер - это не Наполеон. Гитлер хочет истребить не только наше государство, но и наш народ. Амбиции Наполеона были романтичнее алчности фюрера. Конечно, и без Москвы продолжать войну можно и нужно. Только ведь даже размышления о ее сдаче вредны. И тлетворны! И я запрещаю вам, лейтенант, думать об этом. Запрещаю фантазировать подобным образом. Не бывать! И - точка. И вы сами отлично знаете, что не бывать! Повторите.
- Не бывать, товарищ комиссар! Никогда…
- Вот так-то, Воробышек… Как тебя зовут? Воробышком позволишь тебя величать? Боевая птичка, выносливая!
- Владимир я, Алексеевич.
- Вова! Подходит… Не горюй, Вова! Помогать мне будешь до последней возможности, Вова…
- Буду, Сергей Александрович! То есть товарищ полковник.
- И не до "первого соприкосновения", как тебе начальник твой приказал. А до последнего! Соприкосновения… Понял?
- До последнего.
* * *
Позже две полуторки с красноармейцами на малой скорости несколько раз проехали по главным улицам городка. Иногда машины останавливались, бойцы не торопясь закуривали. Однажды, во время очередного перекура, заиграла солдатская гармошка. Серьезно, без озорства, от души заиграла. И сразу в нескольких окнах занавески вздрогнули. И глаза мелькнули. Девичьи, любопытные. Светом жизни вспыхнули.
Расставив посты, одна полуторка возвратилась на аэродром. На другой, полосуя шинами снежную целину, носился теперь комиссар Орлов, своими руками вертя черное рулевое колесо.
В тринадцать ноль-ноль грузовик Орлова зафырчал под аркой монастырских ворот.
По обе руки от ворот - вдоль крепостной стены - лепились добротные, древней, серьезной кладки кирпичные службы. Большая пустая церковь высилась в самом центре кремля, на обширной площади, когда-то старательно вымощенной ядреным булыжником, краски которого и всевозможные природные узоры так отчетливо проступали после дождя…
Типография помещалась в правом от входа крыле монастырских застроек. В левом крыле, где прежде одна за другой, как тюремные камеры, располагались кельи отшельников, теперь жили простые смертные.
Право же, не так это плохо: иметь свою келью. Сейчас, когда миром правит война, за трехметровой каменной стеной жилось как у Христа за пазухой.
Например, сегодня утром на площади городка в каких-нибудь тридцати метрах от монастыря взорвалась бомба. И что же? У Слюсарева, который в это время хлебал свой утренний чай, в серебряном подстаканнике лишь слабо задребезжала серебряная ложечка. Правда, в соседней келье у старика Матвея Перги сама собой - очень плотно - закрылась дверь в келью. "Откупоривали" старика Пергу всем этажом.
Нещадно прогазовывая и буксуя на зализанных временем камушках, Орлов объехал церковь, опоясав древнее строение ремешками рифленых следов.
Остановив полуторку возле двери, рядом с которой на стене здания висела голубая табличка: "Типография районной газеты "Заря коммунизма"", Орлов, не раздумывая, проник за эту дверь.
Миновав порожнюю застекленную будочку, где до войны типографский вахтер пил индивидуальный чай и курил папиросы "Спорт", Орлов вошел в цех.
Наиболее освещенная часть помещения отводилась под наборное дело. Здесь было рассыпано, раскидано, свалено под ноги множество драгоценного шрифта. В центре помещения, сложив на груди тяжелые руки, медленно вращался на винтовом табурете Слюсарев.
Хитрые глаза этого мужика светились насмешкой и как бы говорили: "Рассыпалась ваша газетка, не соберешь ее теперь ни в жисть".
- Ну, здравствуйте, Слюсарев. Какие соображения будут?
- А какие соображения? Машинки печатные изничтожены, раскурочены. Да и току электрического нету.
- Обойдемся, Слюсарев. Там в углу пресс. Ручной. Соображаешь?
- Соображаю. Это если лепешки из шрифта делать. Тогда в самую плепорцию. Жиманул и поджаривай на здоровье…
- А ты поаккуратней, Слюсарев. Не лепешки, а чтобы - газету. Хотя бы несколько экземпляров.
- Допустим, что справимся… Напечатаем. А завтра немцы придут и меня под этот пресс уложат… Что тогда? Или вы при немцах тоже командовать будете, гражданин хороший?
Орлов нагнулся, поднял с полу обрывок от бумажного рулона, подровнял края листа, положил бумагу на стол, послюнил химический карандаш и размашисто вывел:
ПРИКАЗ
Гражданину Слюсареву под страхом смерти (физического уничтожения) приказываю приступить к исполнению своих обязанностей как работнику местной типографии и всячески содействовать напечатанию очередного номера городской газеты "Заря коммунизма".
Генерал Орлов.
9 октября 1941 г.
- Вот, читай, Слюсарев. Покажешь, кому следует. Если понадобится.
- Не годится. Без печати документик…
- Какая сейчас печать, Слюсарев? Вот печать, - Орлов достал из кармана шинели парабеллум. - Вот резолюция, Слюсарев.
Мужик спокойно заслонился ладонью от черной дырочки револьверной. Затем еще спокойнее надел пальто, висевшее на гвозде переборки. Взял с верстака "приказ" Орлова, спрятал его в одежде.
- Ну, ежели так… Тогда другой разговор. Тогда я руки вверх задираю. Ежели насилие…
- Не насилие, Слюсарев. Борьба.
- За существование?
- За власть, Слюсарев.
- Не все ли теперь равно, какая власть… В войну-то?.. И та, и другая - стреляет.
- Ах, вон ты как заговорил!
- Власть не власть, а в могилу влазь… В итоге.
- А вот я тебе итог этот и подобью. Досрочно.
- Не подобьешь. Кто тебе тогда газету напечатает?
- Разве что…
- Ты думаешь, я немцев ожидаю? На другие харчи потянуло? Ни-ни. Мне политика ваша без надобности.
- Ты, что же, анархист? Или верующий? Да ты оглянись! Иноземец пришел. На твою землю. Супостат… Во все времена Россия вся как один подымалась, ежели супостат. А ты - "поли-итика"…
- Не агитируй, гражданин Орлов. Не хрен дедушкин, подымусь. Если потребуется. А для войны мы - списанные, для службы. Вчистую. Потому как на шестом десятке пять лет прожил.
- Вчистую, говоришь? А совесть, Слюсарев? Или и ей у тебя отставка вышла?
- Может, я ее израсходовал всю… За светлые годы жизни.
- Ну и тип ты, Слюсарев. Бывает, такая деревина вырастет: все тело штопором перевито, выгнуто. Ни колуном, ни клином взять невозможно. Ни расщепить, ни расколоть…
- Пусть другие колются, а я погожу.
- Достаточно, Слюсарев. Собрание закрываю. У нас мало времени. В любую минуту нам могут помешать… Нужда заставляет связываться мне с тобой, с…
- Со сволочью?
- Короче, Слюсарев, беритесь за газету. Собирайте буквочки с полу, готовьтесь к набору. Глядишь, и полегчает: все меньше грехов перед народом своим.
- А ты мои грехи не считай! Во-первых, что набирать?
- За "что набирать" - не волнуйтесь. Это моя забота. Вот центральная "Правда" от 4-го октября сего года. Наберете с нее передовицу. И вот это… И это тоже… Что карандашом обведено, то и наберете. Обязательно сообщение Совинформбюро.
- Откуда дровишки? Газетка, говорю, откуда взялась?
- Оттуда, Слюсарев, из Москвы. Из Цека. Вот, читай. Если не разучился. За светлые годы.
- Вы что же… четвертого в Москве были?
- Не имеет значения. Ветром ее принесло, "Правду". Дотошный какой… Летчик мне ее, убитый, подарил… Понятно?! Из его планшетки газета. Все теперь ясно? Набирай передовицу, Слюсарев. И чтобы грамотно. На уровне чтобы…
- Не спешите, гражданин Орлов. Хоть вы и генералом себя величаете, однако набирать газетку - не мое дело. Не умею. Не обучен. Не по моей линии.
Орлов аккуратно разложил "Правду" на верстаке - лицом вверх. Поднял с пола еще один бумажный обрывок. Прилежно сложил его в небольшую тетрадочку и, послюнив карандаш, собрался вновь что-то писать.
- Очередной приказ? - усмешливо скосоротился Слюсарев. - Это вы любите… Разные приказы-указы. Только на сей раз и под дулом ничего не выйдет. Говорю: не по моей части. Печатник я. Мое дело - шлепать. А вот набором не владею. Грамоте разучился. В школу-то еще при царе бегал.
- А кто… наборщик?
- Не могу знать, господин генерал!
- Не паясничай, Слюсарев. Кто может сделать набор? Где наборщики?
- Уехали. Их и было-то два.
- Будем сами набирать. По буковке. Строчку за строчкой. Потом шпагатом обвяжем. И под пресс. Я, конечно, отлучаться вынужден. У меня тут забот полон рот. В городишке вашем притихшем. А тебе, Слюсарев, срок даю для исполнения.
Слюсарев, приподняв свою тяжелую кепку с наушниками, поскреб в голове. Раздвинул двумя руками на шее лисий шалевый воротник зеленого полупальто, словно от жары задыхался.
- Есть тут один… наборщик. Отставной. Инвалид. С одним глазом.
- Кто такой?
- А сосед мой по келье. Старик Перга.
- Думаешь, сможет? С одним-то глазом?
- А вы ему под этот глаз - дуло. Как мне. Под дулом и слепой наберет.
- Он что, этот Перга… Как его, кстати, по имени-отчеству?
- Матвей Ильич.
- Он что, этот Матвей Ильич, настоящим наборщиком числился?
- Не числился, а работал. Тридцать лет. Пока ему собственный его сын, Миней Перга, глаз не выколол.
- Это как же?
- А самым натуральным способом. В махровое полотенце, которым дед Матвей по утрам лицо вытирал, младший Перга рыболовных крючочков понавтыкал. Чтобы досадить родителю…
- Какой подлец!
- Сынок-то? Он музыкант. На скрипке играет. За границу ездит.
- Мда-а… Дьявол с ним, с сынком. Зовите, Слюсарев, старика. Не будем ему дуло показывать. Если человек страдал в жизни… Тогда он без принуждения поймет, что к чему…
- Что газету нужно выпускать?
- Что со злом нужно бороться! А не прикидываться дурачком. Все! Ведите сюда Пергу… Живо!
Орлов еще раз послюнил карандаш и принялся писать обращение к населению городка, решив опубликовать его на видном месте.
Слюсарев возвратился, толкая впереди себя, как платформу с песком для безопасности, подслеповатого старичка Матвея Пергу.
В теплых байковых штанах, заправленных в черные валенки с галошами, в ситцевой рубахе в мелкий цветочек и стеганой безрукавке, Перга походил на деревенского дедушку. И лишь когда на приплюснутый нос водрузил он круглые очки в металлической оправе, стало ясно, что перед вами мастеровой человек.
Должно быть, Слюсарев поднял его с постели. Седые измятые волосы лежали вокруг лысины в беспорядке. Рыжие прокуренные усы измученно висели вокруг рта. Под одной косматой бровью плескался уцелевший, цвета жиденького, испитого чая, зрачок. Под другой бровью ничего не было, кроме складок поблекшей старческой кожи.
Старик приблизился к верстаку, за которым Орлов писал свое воззвание, и произнес невнятно:
- Пегга! - Оказывается, он ко всему еще и картавил. Затем дед довольно трогательно сложил на животе небольшие, но жилистые ладошки и стал ждать реакции Орлова.
- Матвей Ильич… Я прочитаю вам воззвание.
- К кому воззвание, пгостите? Ко мне? Тогда позвольте закугить?
- Курите. А воззвание к населению города. Стало быть, и к вам тоже.
Старик Перга принялся неторопливо сворачивать козью ножку из довоенного экземпляра "Зари". Орлов подождал, покуда Матвей Ильич запалит свой заряд, а затем встал во весь рост и громко прочел воззвание.
- Это необходимо срочно набрать и отпечатать. А также передовицу из "Правды" и все остальное.
- Значит, в гогоде Советская власть, как я понял? - уточнил для себя Перга.
- Как видите. И вот что еще, Матвей Ильич. Не бойтесь. Вы и товарищ Слюсарев официально мобилизуетесь как бы… на трудовой фронт. По специальности. Никто вас не упрекнет за это. Даже враги.
- А Слюсагев тиснет?
- Тиснет. Есть уговор.
Старик Перга, что-то для себя уясняя, позволил, перед тем как согласиться набирать газету, задать Орлову еще несколько вопросов.
- Любопытствую. Вот вы подписали свое воззвание "генегал Оглов". Вы что же… Так оно и есть - натуральный генегал? Где же ваши гомбы, звезды генегальские где? Пгавда, может, вы цивильный генегал? Как в стагину: действительный статский советник?
- Не городите чепухи, Матвей Ильич. Коли я говорю: генерал - значит, генерал! Мне лучше знать, кто я! Не звезды спасают положение, а присутствие духа. И потом, - улыбнулся Орлов Перге примиряюще, - разве я не похож на генерала?
- Похож, похож! - закашлялся Матвей Ильич… - Не пегеживай. Вот газве что моложаво выглядишь… для генегальского звания. Генегалы всегда с пузом, и лампасы у них на галифе. И еще скажи ты мне, генегал, почему отступаем?
- Чтобы сил набраться и наступать.
- Да?.. Логично. Выходит, не ожидали? Немца, вгага?
- Говорят, даже приговоренный к смерти до последней секунды не верит в гибель свою… А такая огромная… такая могучая страна, как наша, разве могла она от битых германцев подобной прыти ожидать? Ожидала, конечно… И все же, видимо, не до конца. Так мне думается. У Гитлера - машина. И сработана она по последнему слову техники. А у нас - Родина. Родина, а не машина! И сработана она тысячелетней любовью народной. Выдюжим. Это он нас по-сонному, гад… В четыре утра разбудил. Да еще в выходной день.
- Пгавильно говогишь, генегал. Вот тепегь ясно. Давай свое сочинение, набигать буду.
В типографской кладовой разыскали шрифт в упаковке. Засыпали кассу, и старик Перга принялся колдовать. Руки его бегали по ячейкам, как молодые, словно на музыкальном инструменте играли. Три колонки будущей газеты набрал он довольно проворно и, главное, без ошибок. Правда, сгибался он над кассой низко, почти вплотную припадая лицом к ячейкам.
Решили газету заводить на одной стороне бумажного листа: и печатать проще, и на стену клеить сподручней.
Орлов дождался первого оттиска, перечитал свое воззвание, обнюхал газетку сверху донизу, спрятал во внутреннем кармане шинели. Наказал, что придет за остальными экземплярами двумя часами позже, и, окрыленный удачей, помчался на своей полуторке к зданию главпочты.
* * *
После долгих грохочущих месяцев отступления, после недель, пронизанных пулями, осколками снарядов и бомб, после дней-остовов, выгоревших изнутри, как прифронтовые здания, здесь, в обойденном лавиной наступления городке, мозг Орлова отдыхал в настороженной, какой-то гипнотической, ненормальной тишине. Казалось, стоит сделать одно неловкое движение, и тишина эта обвалится, как потолок во время бомбежки, закипит пламенем, - словом, все встанет на свои места.
Война сделала здесь замысловатый пируэт, неожиданный зигзаг. После жесточайших боев на подступах она пронесла свое бронированное тело в обход городка и теперь отдаленно погромыхивала на востоке. Этот гул, гул прошедшей стороной грозы, не затихал ни на минуту, и казалось, дунь ветер обратно, неминуемо все повторится: грохот разрывов, свинцовый дождь, ручьи крови…
Здание главпочты располагалось хотя и в центре города, но не на виду. Маленькая улочка, уводящая от центральной площади к городскому парку, прятала под двумя мощными разлапистыми соснами кирпичный одноэтажный дом, половину которого занимала почта и отделение сберкассы, другую половину - телеграфно-телефонный узел.
Ранняя осень почти полностью оголила, разорила великолепное убранство парка, что простирался за спиной узла связи. Правда, облезлые тополя, березы, липы населяли среднюю глубинную часть парка. По краям же сторожевым порядком стояли могучие вечнозеленые сосны, как бы защищавшие собой остальное население этого живого, хотя и засыпающего мирка.
Жиденький морозец, что сохранился над городком с ночи, к полудню полностью отпустил, истлел. Снег на дороге растворился в дожде и грязи, и полуторка Орлова, урча и повизгивая в колее, остановилась наконец возле окон почты.
Орлов вынул ключ из замка зажигания, высвободил длинные ноги из-под руля, встал на дорогу, с наслаждением распрямился. И вдруг подумал, что сейчас ему предстоит встретиться с девушкой. Не с каким-то там Слюсаревым или Пергой, а с девушкой, и, если верить лейтенанту Воробьеву, красивой девушкой.
Пришлось провести под носом ладонью, застегнуть шинель, приналечь руками на взъерошенные волосы. Проделал он все это мгновенно.
Он еще гадал, на какое крыльцо подняться: левое или правое, когда в одном из окон увидел ее лицо. Он сразу решил, что это именно ее лицо. Во-первых, потому что другого для сравнения не было. Во-вторых, действительно красивое! Ей-богу. Неожиданное. И, в-третьих, так ему сразу захотелось, чтобы это ее лицо было! Забавлял и восторг Воробышка: как заливисто он ее нахваливал. И это в окружении, по уши в войне, в печалях и ужасах. "Или у таких пушистых юнцов печали быстротечны?" - подумалось вдруг. И забылось.
Орлов не стал улыбаться девушке. А та почему-то сияла. Даже сквозь пыльное стекло свет ее улыбки делал грязную пустынную улицу нарядней и жизнерадостней.
Жестами рук спросил он ее, в какую дверь ему направляться. И она весело покачала головой в правую от себя сторону: "Сюда, мол, смелей давай!"
- Здравствуйте, Лена… - отыскал он ее в аппаратной. - Я - Орлов.
- А кто вы? - улыбалась она, разглядывая незнакомого дылду в тяжелой шинели.
- Я же сказал - Орлов.
- Это я поняла, товарищ Орлов. А кто же вы? В городе никого нет. И вдруг такой… экземпляр нестандартный.