ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ ПИПЕНКО
Давтян говорил о Паше Пипенко: "Паша не друг, Паша – родственник". Это правда. В друга Паша вырос из одноклассника: они с Давтяном учились в одном классе. Он не читал книг, не писал стихов, не был художником и богемной личностью. Он был, что называется, "крестьянский сын". Изначально с остальными его роднила любовь к алкогольным напиткам.
Шли годы. Он стал родным и преданным компании. С нами его связывала не духовная близость, а душевная: он был просто хорошим человеком, прибившимся к коллективу. Ему хотелось простых вещей: он строил дом и мечтал жениться. Жалко, что он умер холостым.
Большую часть сознательной жизни он проработал грузчиком на Центральном ростовском рынке и был сильным, как штангист. Его смерть – столь же нелепа, как все смерти: он с другом выпил, но не сильно. Ему стало плохо. Вызвали "скорую". Врачи определили высокое давление, сделали укол. Ночью друг проснулся от того, что в доме выла собака. К тому времени Паша уже остыл. Видимо, ночью он встал, ему опять стало плохо, он упал и головой ударился о радиатор отопительной батареи. И умер. Так и непонятно от чего: от давления или от разбитой головы.
Его могила на кладбище самая пронзительная: аккуратная крестьянская могила с засохшим букетом в нелепой мраморной вазочке. С фотографии улыбается молодой, очень здоровый Паша.
Давтян с Пашей Пипенко сидели в баре в "Балканах", а наверху в ресторане шла свадьба. Давтян говорит:
– Пошли туда. Там все уже пьяные. Родственники невесты подумают, что мы со стороны жениха, а родственники жениха, что мы со стороны невесты.
Так все и вышло. Идет свадьба, все пляшут, за столом свободных мест полно. Сели они, выпили, закусили.
Вдруг танцы заканчиваются, все рассаживаются по местам, тамада берет микрофон:
– А сейчас, дорогие гости, поздравим Танечку и Андрея! Поможем им начать семейную жизнь! – вылезает из-за стола, берет поднос и начинает обходить сидящих. Все по очереди поднимаются, кладут на поднос деньги, желают счастья.
– Блядь! – говорит Давтян. – Рано пришли!
А тамада уже к ним подбирается. Подходит со стороны Паши. Деваться некуда. Паша встает и говорит солидно:
– Мы с Игорьком дарим Танечке и Андрею шифоньер!
Все зааплодировали, а Паша стал обсуждать с мужиками, как лучше перевезти мебель.
СЕРГЕЙ ТИМОФЕЕВ
Вспоминая тех и этих, я вдруг подумал, что из всех нас Тимофеев был самым хорошим человеком. Я имею в виду не таланты, а человеческие качества. С талантами у него все обстояло нормально, но таланты – дело особое, и проблемы, с ними связанные, – отдельные проблемы.
Пьяный Тима ходил по комнатам на четвереньках и хватал за ноги незнакомых девушек. При этом его нежная душа светилась сквозь глумливую ухмылку, как его же пятка сквозь дыру в носке.
Он был открытым, беззащитным и великодушным. И безотказным в общении. Поэтому часто общался с идиотами и неприятными людьми, понимая, что это идиоты и неприятные люди.
Он, разумеется, пил. Мог проснуться, например, в столовой, на раздаточном столе, разбуженный дребезжаньем скользящих мимо подносов с салатами. Или на верхней полке поезда, который мчится в ночи…
Он делал все одновременно – сочинял песни, пел их, писал прозу и холсты. К сожалению, он не успел определиться, и поэтому ничего толком не осталось.
Его застрелили на улице. Просто так, ни за что, у коммерческого киоска под "Московскими новостями", в час ночи 29 мая 1993 года. Выстрелили ему в живот. Пуля разрушила несколько важных внутренних органов, повредила позвоночник. Врачи говорили, что он не сможет ходить, и мы почти уже привыкли представлять его в инвалидном кресле, когда 5 июня в Склифосовского он все-таки умер от перитонита.
Его похороны были самыми шумными из всех предыдущих и последующих. Истерика длилась больше недели.
Во дворике морга все топтались больше часа, пили водку для храбрости и нервно шутили. Потом двери лифта открылись, оттуда в огромном, длинном, зеленом гробу выехал Тимофеев, и всем стало страшно.
Затем были рыдания, поп, дождь и раскисшая глина на кладбище в Ракитках, опять рыдания, хохот и танцы. Безумный Касьянов привез откуда-то огромные колонки, и неделю над Трехпрудным гремел "Пекин Роу-Роу".
Раннее утро на Трехпрудном. Я лежу в постели, Оля собирает Варю в школу. Открывается дверь, в Викином зеленом пальто на голое тело входит улыбающийся Тима. Ложится ко мне в постель, закуривает, тычет в меня пальцем и говорит:
– Варечка! Это не твой папа! – показывает на себя. – Я твой папа!
Сергея Тимофеева после запоя друзья решили отправить в Донецк к одному приятелю – отодохнуть, прийти в себя. Тима потом рассказывал:
– Отправляли меня никаким. Просыпаюсь: ночь, сижу я в каком-то автобусе, рядом спит мужик, тишина, а на черном небе огромными красными буквами написано: АНТРАЦИТ. Ну, думаю, допился…
НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВ
Коля Константинов, или Кол – художник, музыкант и безумец. Он учился в Ростовском художественной училище имени Грекова одновременно со мной, Авдеем Степановичем, Васей, Шабельниковым. И стал авангардистом. Как-то на выставке журналист спросил его:
– Что вы хотели сказать своей картиной "Боевой слон"?
Коля подумал и сказал:
– Нормальная картина. Обыкновенный боевой слон.
В "Пекин Роу-Роу" Кол играл на губной гармошке и самодельном инструменте – к мундштуку от блок-флейты он приделал кларнет. Или наоборот, к мундштуку от кларнета приделал блок-флейту. Идо сих пор активно музицирует. Еще он занимается резьбой по дереву – делает всякие украшения, красивые курильницы для благовоний и декоративные ножи для ритуальных убийств. Николай Константинов – очень яркая, неординарная личность. Их отношения с женой Викой – тоже очень яркой и неординарной личностью, заслуживают отдельной книга. Когда все перебирались в Москву, Коля не поехал. Может быть, напрасно, а может, и нет. Сейчас, по рассказам, он живет в Ростове на Нахаловке в двух комнатах, снаружи увитых виноградом, и является чуть ли не последней мифологической фигурой нашего поколения.
Художник Николай Константинов увлекся резьбой по дереву. Накупил всяких инструментов, в том числе несколько отличных топоров. А человек он во хмелю буйный. Бывало, придут гости, выпьют немного, он сразу давай топоры показывать: смотрите, какие острые! Гости говорят: "Хорошие у тебя, Коля, топоры", – и стараются незаметно запихнуть их ногой поглубже под диван.
Однажды Коля поссорился с женой. Она убежала на улицу, а он достал топоры и принялся рубить домашние вещи. А время было холодное. Вот стоит Вика на улице в халатике и плачет.
Подходят молодые люди.
– Что случилось, девушка?
Она рассказала.
– Ну, – говорят молодые люди, – это ерунда. Сейчас мы его успокоим. Какая, говорите, квартира?
И пошли. Через пять минут вернулись, извинились и ушли по своим делам. Коля потом рассказывал:
– Рублю я пальто. Чувствую спиной – от двери какая-то агрессия надвигается, какое-то зло. Я топоры наизготовку и поворачиваюсь к двери! А там темно, не видно нихуя! Но чувствую – агрессия отступает, отступает…
Постояла Вика, постояла и пошла ночевать к Диме Келешьяну. Утром Дима побежал посмотреть, как там Коля.
Входит: дверь нараспашку. Посреди комнаты на груде порубанного барахла спит Коля – руки раскинул, в каждой по топору зажато. Проснулся, увидел Диму, улыбнулся: "А, Димка! А я всю ночь рубил, рубил, заебался!"
В Ростове проходил рок-фестиваль. На одном из концертов Коля Константинов так напился, что стала милиция его винтить. Все сбежались, говорят милиционерам:
– Отпустите его, он не пьяный! Милиционеры говорят:
– Ладно. Ну-ка, присядь!
Коля присел, а встать уже не может. Ему помогли. Он стоит, улыбается. Милиционеры спрашивают:
– Как тебя зовут?
Коля молчит. Смотрит по сторонам и улыбается. Все вокруг шепотом ему подсказывают:
– Коля, Ко-ля, Ни-ко-лай! Милиционеры говорят:
– Понятно!
Взяли его под руки, посадили в коляску своего милицейского мотоцикла и улыбающегося увезли в вытрезвитель.
ВЛАДЛЕН ВЛАДЛЕНОВИЧ ЛЕБЕДЕВ
Владлен Владленович Лебедев – московский Борхес. Человек, образованностью могущий сравниться только со Всеволодом Эдуардовичем Лисовским. О нем трудно писать, с ним нужно общаться. Невозможно передать на бумаге силу этой личности. Вот уж действительно, матерый человечище!
Он толстый, скорее даже пузатый. Лысый, с бородой. У него не хватает нескольких передних зубов. Зато один из сохранившихся резцов растет не сбоку, как положено, а ровно посередине.
Лебедев говорит:
– Обвал в горах!
Или:
– Будем прощаться! (Бабка, почем водка? Сколько?! Будем прощаться!)
Или он говорит о Пастернаке, сравнивая его, например, с Заболоцким:
– Пастернак-то поглавнее будет! Или после оперы:
– В Станиславского-то фаготы будут поглавнее! Еще он говорит:
– Особенно не груби!
Или:
– Далее по тексту!
Или:
– Обидно и больно!
Или:
– Шли годы…
Или:
– Это вряд ли…
Или:
– Все зола!
Пьяный он поет: "В мокром заду! (Обрати внимание!) Осень забы-ы-ла! Грязный платок! (Что главное!) С мокрой листвой!"
В общем, обвал в горах.
Он очень любит Москву, знает кучу общекультурных подробностей и все время их рассказывает. А поскольку часто бывает пьяным, то не замечает, что рассказывает одно и то же.
Он любит повторять:
– Я люблю свой город! Я не из тех парней, что ссут в подъездах!
Однажды во время пьянки на Трехпрудном он вдруг отлучился. Обнаружил его Владимир Дубосарский. Владлен Владленович мочился на его, Владимира Дубосарского, дверь.
– Влад! – воскликнул потрясенный Дубосарский. – Ты охуел? Ты же не из тех парней, что ссут в подъездах!
– Особенно не груби! – сказал Владлен Владленович, продолжая начатое. – У меня почки слабые!
Мы не виделись с Лебедевым пять лет. Накануне презентации первого (рукодельного) издания этой книжки Авдей Степанович позвонил ему, чтобы пригласить на праздник. Лебедев обрадовался, сказал, что непременно придет.
– Ну ты как, – спросил Авдей Степанович, – бухаешь?
– Старик, ты же знаешь, я могу остановиться, – сказал Лебедев. – Уйти в себя, поднять классиков. Перечесть Чехова, Бунина… У меня прекрасный вид из окна. Я живу в Северном Чертаново. Обрати внимание – в Северном!..
За пять лет Лебедев не изменился совершенно. Только зуб, который рос посередине, куда-то пропал. Так что верхняя челюсть у него осталась практически без зубов. На презентации, выпив, все толпились на улице. Лебедев беседовал с Леликом Мамоновым, у которого, наоборот, отсутствовали зубы снизу.
– Смотри, – сказал, глядя на них, Авдей Степанович Агафонову, – теперь они могут вместе кушать.
ДРУГИЕ ЛЮДИ
Отправляясь на день рождения к Джону (Александру Сасалетину), мы с Назаровым купили два галстука: один от меня, второй от Назарова. Джон давно звал меня в гости, хотел почитать свои стихи. Мы и отправились.
В большой комнате шумела родня, и мы уединились на кухне. Джон принес вина, водки, закуски. Посидели, выпили прилично. Наконец стал он читать стихи.
Я послушал и, смущаясь ролью критика, высказал ряд замечаний:
– Понимаешь, старик, неплохие стихи, но надо работать над формой.
– Вот и я то же говорю, – поддакивает Назаров.
– Форма в стихе важна необыкновенно, – продолжаю я.
– И я говорю! – кивает Назаров.
Так и беседуем: я делаю замечание, а Назаров со мной соглашается. Джон слушает, напрягаясь, и вдруг интересуется с кривой ухмылкой:
– А вы, случайно, друг друга в жопу не ебете?
– Саша, – говорю я мягко, – мы же по делу разговариваем. Это же не значит…
– А ну идите, на хуй, отсюда! – говорит Джон. – И галстуки свои забирайте!
Ну мы и ушли. А галстуки он в форточку выбросил. Заодно и тот, который ему жена подарила.
Когда убили Джона Леннона, Джон (Сасалетин) – большой битломан – носил на рукаве траурную повязку. Встретил его Александр Болохов:
– Что это у тебя на рукаве?
– Леннона убили!
В тот же день Болохов зашел к Сергею Карповичу Назарову, а у того под обоими глазами по синяку.
– Что случилось?
– Леннона убили, – говорит Назаров. – Вчера зашел Джон, стали мы его поминать. Пьем и "Битлз" слушаем. Джон ставит одну пластинку, вторую, третью. Мне надоело, я и говорю: "Заебал ты со своим Ленноном!"
Я, Давтян и Батманова с большим трудом купили бутылку "Кавказа". Стоим на остановке, ждем трамвая. Рядом стоит мужик, который только что вместе с нами бился у магазина, и тоже держит в руках 0,8. Жарко, трамвая все нет и нет. Мужик нетерпеливо топчется, нервничает. Вдруг срывает зубами пробку и быстро пьет из горлышка. Потом поворачивается к нам и говорит смущенно:
– Хорошее, хорошее вино…
Николай Дубровин продал комнату в коммуналке и попросил товарища помочь ему перенести вещи. После трудного дня они пошли к товарищу домой. Дубровин купил вина, и они немного посидели. Потом Дубровин прилег на диван, а товарищ стал бить свою подругу, потому что она сказала, что им пора пожениться. Дубровин подумал: нехорошо, что он ее бьет, надо бы заступиться. Хотя, с другой стороны, неудобно: человек весь день носил мне мебель!
И не стал заступаться.
Таганрожский художник Леонид Стуканов – атлетически сложенный мужчина с покатыми плечами борца, крупной головой и романтическими чертами лица. У него тонкие губы, орлиный нос, узкий высокий лоб, над которым – тщательно уложенный кок.
Когда он просыпается с сильного похмелья, то включает проигрыватель, заводит Моцарта и, раздевшись до пояса, занимается штангой.
Пили Вася Слепченко и Граф Леонид Стуканов. Пили-пили, пока все не выпили. Стуканов пошел взять еще.
Время было зимнее, темно. Вася посидел полчаса, час – Графа нет. Он еще подождал и решил сходить поискать.
В тридцати метрах от дома он нашел Стуканова. Граф спал стоя, прислонясь лбом к дереву.
Авдей Степанович Тер-Оганьян нашел кусок гимнастического каната. Зашел в гости Ершов. Отличный канат, длинный и новый, произвел на него сильное впечатление.
– Вещь! – сказал Ершов.
Потом они выпили, поболтали. Перед уходом Ершов, вздохнув, сказал:
– Старик, подари мне этот канат!
– Ну, – сказал Авдей Степанович, – мне он самому нужен. А тебе зачем?
– Может, я когда-нибудь буду копать колодец? – сказал Ершов.
Ершова тянуло к коммерции. Одна из громких идей в этом направлении: договориться с мясокомбинатом выкупать у них бычьи мошонки. Яйца выбрасывать, а мошонки сушить и изготавливать из них сувенирные кисеты. В кисетах можно было бы держать табак или донскую землю.
Авдей Степанович Тер-Оганьян и Юрий Полайчев возвращались из Таганрога с выставки. Ехали они поездом – подсели в плацкартный вагон. Оба были пьяными. В том же вагоне куда-то на соревнования ехали украинские борцы – молодые здоровые ребята. Они ходили по вагону в спортивных штанах, с обнаженными торсами. Полайчев время от времени пытался завести с ними беседу. Он моргал из-под толстых линз и говорил, заикаясь, кому-нибудь из борцов: "К-конечно, ты м-м-можешь меня п-п-победить физически! Но я з-зато могу т-т-тебя п-победить интеллектуально!" Борцы не возражали.
Виктор Сосновский женился. К браку он шел долго и вот наконец женился. Мало того, у них с женой родился ребенок. Вскоре они с младенцем собрались в Тбилиси к родителям жены.
В Туле поезд остановился.
– Выйду на перрон, – сказал Витя.
Он вышел. Светило солнце. Через платформу стояла под погрузкой московская электричка Витя посмотрел на небо, на облака, на собак… и спрятался за ларек.
Объявили отправление. Состав плавно тронулся и пошел, набирая ход, к далеким Кавказским горам.
Мы с Давтяном шли в "Лошадь" пить пиво. Навстречу, шатаясь, брела пьяная тетка.
– Мама, пиво в "Лошади" есть? – спросил Давтян.
– Есть, есть, – сказала тетка, – Пока иду, три раза ссала!
Зашла Вика, присела. Взяла один из стаканов, спросила:
– Можно попить? Все как закричат:
– Не пей, не пей! Это вода!
На свадьбе Вики и Сергея Тимофеева, которую праздновали в Танаисе под Ростовом, Вике не повезло два раза. Первый раз, когда она упала со скамейки и Коля Константинов наступил ей на волосы. А второй раз, когда на станции электрички Хатханов решил покружить ее на руках и уронил с платформы на рельсы.
Там же произошел еще один забавный случай. Когда вдали вспыхнули огни поезда, на перроне все пели и танцевали, а на рельсах, свернувшись калачиком, спала хозяйка конно-спортивного кооператива "Сивка-Бурка" Лена Фиолетовая. Ее вовремя заметили и втащили на платформу.
Алиса попала в вытрезвитель. Посадили ее в чем мать родила к каким-то теткам. Посидела она, пришла в себя. Вызывает ее доктор для беседы и говорит:
– Ты же такая молодая! Зачем пьешь? Хочешь стать такими, как они? – кивает на теток. – Неужели нельзя не пить?
– Доктор, – говорит Алиса, – что мне делать? Я все понимаю, а бросить не могу! Как бросить? Что вы посоветуете?
Доктор задумался.
– Ну, – говорит, – вообще-то есть разные способы. Я, например, закодировался…
Как-то поздно вечером пьяный Дима Келешьян пришел в гости к Вите Касьянову и стал уговаривать его выпить. Касьянову пить не хотелось, но тот пристал, и Касьянов уступил:
– Ладно, иди в киоск. Келешьян говорит:
– Давай бабки, у меня нет.
Касьянов дал денег, тогда Келешьян говорит:
– Ты бы сам сходил, а то мне трудно.
Касьянов сходил. Выпили они, легли спать, и ночью Келешьян наблевал на пол. Утром Касьянов ему говорит:
– Ты бы убрал за собой.
Келешьян говорит:
– Почему я должен убирать? Я же помню, что не блевал!
Подошел, посмотрел внимательно и говорит:
– Теперь точно вижу, что это не я блевал. Я такого вчера не ел!
А однажды там же у Касьянова ночевал Болохов. Утром они проснулись, чувствуют – воняет блевотиной. Поискали, вроде везде чисто. Болохов собрался и ушел. Только к вечеру Касьянов обнаружил, что Болохов наблевал за диван.
Однажды Болохов зашел на Казанский вокзал купить Касьянову подарок на день рождения – порнографические карты, которые он присмотрел заранее в одном киоске. Был Болохов в длинном черном пальто, очках, свои роскошные волосы собрал в узел на затылке. В общем, солидный, благообразный человек. Стоит перед витриной, выбирает, какие карты интересней. Подходят к нему два пьяненьких мужичка.
– Святой отец, благословите!
– Ребята, – говорит Болохов, – я не поп. Но те пристали:
– Благословите, святой отец! – причем почтительно, смиренно.
В общем, он их благословил. Тогда один из них решил покаяться – вот, дескать, святой отец, грешен я, пью, что вы скажете? Болохов говорит – не поп я, ребята, просто у меня такая прическа! Тот опять: вы уж извините, святой отец, что я у вас время отнимаю… Болохову надоело, он говорит: