Я повернулся к ней, обнял за узкие плечи и придвинул к себе. Глаза ее были совсем близко. И в них все та же непонятная усмешка.
- Хочешь, я тебя возьму на руки и унесу в поле? Туда, где эти большие камни… Я позову Сашку Шурупа, и он будет играть. Луна, поле, камни и мы. Мы будем танцевать до утра… Хочешь?
Она осторожно высвободилась из моих рук. Поднялась. Высокая, тоненькая. Ее талию можно двумя ладонями обхватить. Волосы короткие и прямые, как у мальчишки.
- У тебя нехорошие глаза, Андрей, - сказала она.
- Иди на танцы.
Нонна подошла к калитке, остановилась. Покачиваясь на каблуках, посмотрела на меня.
- Ты лучше иди в поле один, - сказала она. - Может быть, их там встретишь…
- Говори, говори… - сказал я.
- Я сказала, что мне нравятся такие мужчины, как ты, но это не значит, что именно ты мне нравишься.
Рассмеялась, стукнула калиткой и легкой тенью исчезла в лунных сумерках. У клуба под Сашкину гитару затянули песню… Какой-то бедолага-жук, увлекшийся погоней за своей жучихой, шлепнулся о дерево и свалился мне на голову. Я снял его и подбросил вверх. Жук включил мотор и полетел за первой попавшейся жучихой.
Я все-таки дождался ее. На этой самой покосившейся скамейке. Старуха давным-давно заснула, и ее переливчатый храп тревожил тишину старого дома. Гармошка перекочевала к речке. А гитара умолкла. Нонна и ее подружки еще не вернулись. Из темноты теплой ночи доносился девичий смех, свист, дробный топот.
Береза шумела надо мной, но гроза так и не собралась. Тучи прошли мимо, и в звездном небе величаво засияла луна. Она облила голубовато-серебристым светом крытые дранкой крыши домов, пронизала насквозь листву. Луна выкупалась в речке, вышла на берег и поочередно заглянула во все глубокие колодцы.
Первым пришел из леса он. Если бы я не смотрел в ту сторону, то ни за что не увидел бы его. Он был в плаще, как испанский идальго, и лишь лицо смутно белело. Он остановился, взглянул в ту сторону, где играла гармонь, и отворил калитку председательского дома. Глухо стукнула в сенях дверь, и все затихло.
А потом пришла она. Сначала из тени вымахнула кошка. Два зеленых светофора одновременно зажглись и погасли. Ольга шла быстро и легко. Она была в брюках и куртке с большими металлическими пуговицами. На каждой пуговице - маленькая луна.
Увидев меня, она села на скамейку и, откинувшись назад, долго смотрела на луну. Из леса донесся тоскливый крик.
- Как человек, - сказала она.
Я молчал. По лицу было видно, что она счастлива: глаза сияют, как звезды первой величины, губы улыбаются.
- Андрей, ты заметил, что деревья в лесу ночью кажутся в два раза толще?
- Ты даже это заметила?
Она взглянула на меня, улыбнулась.
- Почему бы тебе не поухаживать за Нонной? Ты ей нравишься…
- Мне нравишься ты, - сказал я.
- Я тебе очень сочувствую, Андрей… Мне тоже нравится один человек, а вот нравлюсь ли я ему - не убеждена.
- Нравишься.
- Ты добрый, - улыбнулась она.
На душе у меня было пусто. И этот теплый весенний вечер, майские жуки, шумящая береза - все это показалось неестественным, как декорации в театре. А я актер, с треском проваливший свою роль.
Снова в лесу крикнул филин. И как мне послышалось, очень сочувственно. А Оля сидела рядом, смотрела на звезды и улыбалась. Я понимал, что мне лучше всего встать и уйти. На старый сеновал. Закутаться с головой в тулуп и лежать. Можно пойти в клуб. Ребята найдут выпить, позову Нонну и буду бродить с ней по темным улицам и изливать свою горечь…
- Ты целовалась с ним? - спросил я.
- Не говори глупости… Посмотри, какая удивительная луна сегодня. А звезды смеются…
- Надо мной, - сказал я.
- Хочешь, поцелую?
- Как сестра или как мать?
- Напрасно стараешься - сегодня ты меня не разозлишь.
- А что, если я дам ему в морду?
- Вот что: уходи!
- Ладно, - сказал я, поднимаясь.
Она тоже встала. Я приблизился к ней и стал смотреть в глаза. Она спокойно выдержала мой взгляд. Припухлые губы чуть улыбались. Я вдруг вспомнил азиатскую пустыню, которую исколесил с экспедицией. Возьмешь в ладонь желтый песок, сожмешь кулак - и песок, просачиваясь сквозь пальцы, медленно уходит. Нечто подобное я испытывал сейчас, глядя в Олины глаза.
- Ты мне нравишься, Андрей, - сказала она. - Если бы ты стал ухаживать за Нонной, я, наверное, ревновала бы… Ну, поцелуй же меня!
Я ошеломлен. С минуту стою как чурбан.
- А как же он? - задаю я глупый вопрос.
Обеими руками она отталкивает меня и говорит:
- Этот мир населен мужчинами-дураками… Ты ведь любишь меня. Ну вот, я рядом. Я хочу, чтобы ты меня поцеловал… Не спрашивал ни о чем, а поцеловал!
Мне показалось, что она сейчас заплачет. Но я не мог ее поцеловать. Какой-то бес сидел во мне.
- Ты ведь была с ним, - хриплым, незнакомым голосом сказал я.
- Я люблю его, - шепотом сказала она. - Тысячу лет!
Я все-таки разозлил ее. Она метнула на меня полный презрения взгляд и побежала по тропинке к крыльцу. Отворив дверь, обернулась.
- Но я с ним еще не целовалась, дурак, - сказала она. - Ни разу.
Хлопнула дверь, и стало тихо. Звезды над головой смеялись. Хохотали до упаду. Послышался негромкий треск. Или жук стукнулся о ствол, или вылупился на свет божий запоздалый березовый лист.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Лунный свет нашел щель в крыше. Голубоватый луч блуждал по темному сеновалу. Где-то в углу, под полом, попискивали мыши. Сашка уже давно спал, а ко мне сон не приходил.
Послышались чьи-то шаги, голоса. Один певучий, девичий, другой медлительный, басовитый. Настя со своим кавалером. Гришка называл его Длинным.
Они сели на доски. Это совсем близко от сеновала. Парень кашлянул, потом спросил:
- Отелилась твоя Машка-то?
Настя засмеялась.
- Опять про коров? Эх ты, Вася…
Помолчав, парень обиженно сказал:
- Про коров нельзя, про трактор тоже… Про что же говорить?
- Ты лучше помолчи.
Парень долго молчал, потом сказал:
- Опять приходил Тимофеич… Зовет в колхоз. Может, согласиться?
- У самого голова на плечах.
- У вас, Насть, много не заработаешь… А на мелиоративной станции я больше сотни заколачиваю.
- То про коров, то про деньги…
Парень кашлянул и снова замолчал. Послышался шорох, скрипнула доска.
- Убери ручищу-то! - сказала Настя.
- Уж и обнять нельзя?
- Шел бы ты, Вася, домой…
- Городских-то много понаехало… Приглянулся небось кто-нибудь?
- Потише не можешь? - зашептала Настя. - На сеновале двое спят…
- Насть, пойдем за амбары, а?
- Чего я там потеряла?
- Неласковая ты стала… Настюха!
- Не лапай, говорю!
Но Вася, очевидно, не внял ее словам, потому что скоро раздалась звонкая затрещина. После чего парень обиженно заметил:
- Что за привычка драться?
- Видал, как ихние девчонки танцуют? - сказала она. - По-стильному. А наряды какие?
- Ты все равно красивее… Насть, пойдем, а?
- Ты на чем прикатил-то?
- На велосипеде…
- Садись на него и - до свидания! Пусти, говорю!
- Насть?
- Ну, что Насть? Что?
Доски заскрипели, зашуршала трава. Настя убежала домой. Я слышал, как щелкнула щеколда, потом скрипнула дверь в сенях. Ушла и не попрощалась. Да-а, плохи Васины дела!
Парень с минуту подождал, но ничто не нарушало ночную тишину. Он выругался и затопал по тропинке к калитке. Звякнул велосипедный звонок, скрежетнула цепь. А потом стало тихо. И я наконец уснул.
День стоял жаркий. Пока разгружали машину, железная кабина нагревалась. Крепыш, Малыш и Долговязый обливались потом, ворочали тяжелые мешки с зерном. Я принимал их внизу и сваливал на краю поля. Неподалеку тарахтел трактор с сеялкой. К блестящим гусеницам пристали коричневые комья земли. Желтое пшеничное зерно текло в узкие бороздки и тут же засыпалось землей.
Трактористу тоже жарко. Он разделся до пояса, а голову прикрыл носовым платком, завязанным по краям в узелки. Лицо у тракториста сонное, на лбу слиплись волосы.
Разгрузив машину, я мчался к складу, где меня ждали ребята с приготовленными мешками отсортированной пшеницы. Я обслуживал сегодня три бригады. Иногда по пустынной лесной дороге мы встречались с ЗИЛом. Шофер, белобрысый парнишка лет восемнадцати, широко улыбался и приветливо поднимал руку. У нас все еще не было времени остановиться и поболтать, как это делают настоящие шоферы, работающие на одной трассе.
Студентки перебирали картофель у овощехранилища. Проезжая мимо, я увидел Олю. Она была в синей косынке. Смуглые, красивые руки до локтей испачканы в земле.
На небе ни облака. Деревья стоят неподвижные, ни один лист не шелохнется. Посредине дороги замешкалась ворона. Большая и нахальная. Я подъехал вплотную, и только тогда, несколько раз подпрыгнув, она лениво взлетела. В черном клюве что-то белое. Уж не кусок ли сыра послал вороне бог?
До Бодалова шесть километров. Я чуть не уснул за рулем. Дорога однообразная, жарко. Пожалел, что не захватил транзистор. Включил бы и слушал себе музыку и последние известия. И мой друг Гришка что-то не появляется.
Я бы с ним не заснул. Он заменил бы и музыку, и последние известия. Наверное, пропадает на речке.
У околицы я нагнал Биндо и Клима. Они отступили на обочину и посмотрели на меня. Когда успели познакомиться?
Я посмотрел в зеркало: они, оживленно разговаривая, шагали по дороге. Молчаливый бородач Клим даже руками размахивал.
У правления меня встретил Венька. Он только что вернулся из бригады с председателем, которого студенты прозвали Клевер Тимофеевич. Венька загорел, клетчатая рубашка потемнела под мышками.
- Ты сейчас умрешь, - сказал он, размахивая свернутой в трубку газетой.
Я вылез из раскаленной кабины, поднял капот. Надо воды в радиатор залить.
- Я думал, тебе интересно, - сказал Венька и повернулся ко мне спиной.
- Что-нибудь про нас? - спросил я.
Венька улыбнулся и протянул газету. Я бросил ее на сиденье, - потом почитаю. Но Венька смотрел на меня и ухмылялся.
- Ты хоть разверни, - сказал он.
Я развернул газету, и, мой рот сам по себе открылся: на третьей полосе - портрет Марины. Она улыбается как кинозвезда. Очерк Г. Кащеева "Женщина в белом халате".
- Твоя Марина теперь знаменитость, - сказал Венька.
Я сложил газету и запихал в карман. Признаться, мне было не очень приятно. По-видимому, Марина заслуживает, чтобы о ней писали. Она хороший врач, я это знаю. Но пусть бы кто-нибудь другой, а не Глеб.
- А этот Кащеев - парень не промах, - сказал Венька.
- Зарабатывает на моих знакомых… Про Диму написал, теперь вот про Марину.
- Я не об этом, - сказал Венька.
- Хочешь, попрошу, про тебя напишет? Молодой, энергичный инженер внедрил одно рационализаторское предложение…
- Два, - сказал Венька. - Еще съемник маховика.
- Напишет, - сказал я.
- Я согласен, - улыбаясь, сказал Венька. - Пускай зарабатывает и на мне…
Это был сегодня мой последний рейс. Сгрузив мешки с зерном, я порожняком возвращался в Крякушино.
Он отступил с дороги и помахал рукой. Я остановился. После нескольких неловких попыток он отворил железную дверцу и забрался в кабину.
- Денек-то какой сегодня, а? - сказал он.
От него пахло хорошим одеколоном. Щеки гладко выбриты. Щурясь от солнца, он смотрел на дорогу.
- Жарко, - согласился я.
- Я, кажется, начинаю понимать рыбаков, - сказал он. - Такая природа, воздух, вода… По-моему, не важно, ловится рыба или нет, но сам факт, что человек наедине с природой, - это замечательно.
- Станьте рыбаком, - сказал я.
- Не хватает терпения! - засмеялся он. - Как-то прошлым летом ездил на озеро с ректором нашего института. Это настоящий фанатик. Он забывает все на свете, когда садится в лодку. Может сутки просидеть с удочкой и не вспомнит про обед. А я так и не проникся почтением к этому благородному занятию.
Я вспомнил, что в первый раз здесь, в Крякушине, увидел его в шерстяном тренировочном костюме, и спросил:
- Вы спортсмен?
- Когда-то серьезно занимался легкой атлетикой… - ответил он. - А сейчас тренирую институтскую команду гимнасток.
- Оля тоже в вашей команде? - спросил я.
Он взглянул на меня и, чуть помедлив, ответил:
- Вы имеете в виду Олю Мороз? Она способная спортсменка. Уже в этом году получит первый разряд. Разумеется, если будет систематически тренироваться. А вы ее знаете?
Я сбоку посмотрел на него: симпатичное лицо, нос с горбинкой. Такие носы римскими называют. Руки тонкие и белые, но сильные. Этими руками он подхватывает девушек, упражняющихся на снарядах. И Олю подхватывает. И ей это приятно. Под его руководством она и мастером спорта станет…
- Вы бы посмотрели, как она выполняет вольные упражнения с обручем, - сказал он. - Это великолепно.
- Не видел, - сказал я.
- Вы Олю давно знаете? - помолчав, снова спросил он.
- Мы вместе росли, - почему-то соврал я. А почему, и сам не знаю.
- Друзья детства, - улыбнулся он.
- Я, чего доброго, женюсь на ней, - сказал я. - Вот вы, ее преподаватель, тренер… советуете на ней жениться или нет?
Он сбоку посмотрел на меня.
- Так уж и жениться… - сказал он. - Потом, она сейчас вряд ли захочет выйти замуж… Во-первых, ни к чему ей, студентке, эти пеленки-распашонки…
- А во-вторых? - спросил я.
- Вы не обидитесь?
- Не стесняйтесь, - сказал я.
- Оля умная, тонкая девушка… Я убежден, она станет прекрасным педагогом… У нее широкий круг интересов.
- Спорт, например? - сказал я.
- Не только спорт… Она играет на рояле, очень начитанна…
- Мне такая жена подходит, - сказал я.
- А вы подходите ей? - спросил он. - Все-таки вы шофер… Наверное, еще и десятилетку не закончили? Я, конечно, понимаю, это ничего не значит. Вы еще молодой человек и при желании тоже сможете получить высшее образование. Но вот этот разрыв в культуре и образовании… Она все-таки из интеллигентной семьи. Я убежден, что люди, желающие связать свою жизнь, должны интеллектуально соответствовать друг другу.
- Я буду стараться, - сказал я. - Соответствовать…
- У нее острый язык… Она вспыльчивая, немного экзальтированная. Очень тонко чувствует, ее легко обидеть одним неосторожным словом…
- Вы всех своих студенток так хорошо знаете? - спросил я.
- Такая уж у меня профессия, - сказал он. Но я по лицу видел, что он смутился.
- Ей кто-то другой нравится, - доверительно сообщил я. - А кто - не говорит! Эх, если б я узнал…
- Любопытно, - сказал он.
- Я бы по-шоферски монтажкой отметелил! - сказал я. - Наверное, какой-нибудь паршивый женатик кружит голову девчонке… Попадись он мне - отбивную бы котлету из него сделал!
- Опасный вы человек, - улыбнулся он.
- Вы не знаете случайно, кто там в институте может за ней ухлестывать? Я бы его по-шоферски… Монтажкой!
- Не знаю, - сказал он. - Вот уж чего не знаю…
До деревни мы доехали молча.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Над Крякушином прошла гроза. Первая весенняя гроза с молнией и громом. Когда жара растопила беловато-мутную смолу на соснах и сделала дорожную пыль горячей как зола, горизонт стал наливаться синевой. Стало тихо и тревожно. Казалось, остановилось время. Птицы умолкли. Перестали трещать кузнечики, муравьи наперегонки бросились к своему дому. Небольшое розоватое облако на миг остановилось над деревней, а потом будто пришпоренное унеслось прочь. И эту напряженную тишину вдруг прорезал тягучий удар в колокол. Это мой приятель Гришка, забравшись на пожарную каланчу, ни с того ни с сего дернул за веревку. Когда дребезжащий звук замер, вдалеке слабо громыхнуло. Синева все сгущалась, заволакивала горизонт, и вот уже стали заметны зеленоватые трещины молний.
И будто после шока вдруг все живое засуетилось, забеспокоилось. Над избами низко пролетели две сороки. Они громко верещали. Курицы суетливо собрались вокруг петуха. Вдоль изгороди галопом промчался розовый поросенок. За ним с хворостиной гналась девочка в коротеньком платье.
Вот уже туча заняла полнеба. Громовые раскаты все громче и яростнее. Деревья встрепенулись, отряхнули пыль с листвы и с нарастающей силой зашумели. По улице прокатилась гремучая пустая консервная банка. Рыжий щенок, что забился под крыльцо, проводил ее взглядом, но догонять не стал. Банка, подпрыгнув, нырнула в крапиву и затихла. Порыв ветра взъерошил на крыше большой риги солому. Погас в небе последний солнечный луч, и стало темно.
Огромная зеленоватая молния расколола небо сразу в нескольких местах. На мгновение стало тихо, затем оглушительно грохнуло. Первые капли косо стеганули по речке и уткам, которые, не испугавшись грозы, остались в воде. Когда еще сильнее грохнуло, утки как по команде нырнули. Огнистые стрелы, вылетая из черного брюха тучи, жалили землю. Я видел, как стрела коснулась вершины дерева и ствол, вспыхнув, раскололся. С крыши хлынули тугие струи воды. Капли с шумом ударялись в широкие лопушины и отскакивали. На дорогах и тропинках зазмеились, запенились ручьи.
Пронеслась шальная гроза над деревней, сорвала крышу с амбара, опрокинула ветхий плетень и свалила в лесу огромную ель. На обугленном расщепленном стволе, словно слезы, выступили крупные капли смолы. Другой острый конец ствола с вершиной воткнулся в муравейник, и ошалевшие муравьи, позабыв страх, забегали по стволу взад и вперед, спасая свое имущество.
Хлесткий весенний дождь вымыл дома, заборы, прибил на дороге пыль. Лес стал мокрым и блестящим. На каждом листе, на каждой травине висела маленькая капля. И когда налетал ветер, капли срывались и вразнобой падали на землю. Грозовые облака торопились, догоняли тучу, ушедшую дальше. Туча спешила и даже не оставила после себя радуги.
Все живое снова зашевелилось, закопошилось. С неба на землю ринулись ласточки. Черно-белыми зигзагами заметались они над самыми лужами, хватая невидимых глазом мошек. Из скворечников на ветви высыпали и загалдели скворцы. Большая серая кошка сидела на крыльце и, умильно жмуря глаза, старательно умывалась.
Сашка Шуруп сидит на влажных досках и перебирает струны гитары. Белая челка слиплась. Сашка попал под дождь, рубаха и штаны мокрые. Наклонив набок голову, Сашка улыбается и негромко поет:
Снятся людям иногда
Голубые города.
Кому Москва, кому Париж…
Я люблю слушать, когда он поет. Но сегодня Сашка поет не для меня. Он поглядывает на дверь. Там, в доме, Настя. Наконец-то все ее коровы благополучно отелились, и она снова живет в своем доме.
Я сижу рядом с Шурупом и листаю учебник "Древние государства Востока". Но книжная премудрость не лезет в голову. Воздух с запахами дождя и соснового бора распирает грудь. А тут еще неподалеку засвистел соловей. Солнце мирно опустилось за лес. Небо высокое и чистое. Свистит, щелкает соловей. Сашка кладет ладонь на струны.
- У него лучше получается, - говорит он.