Я не стал копаться в специальной литературе, но на следующий день сновапришел в Ботанический сад. Я стал наведываться туда каждое утро, а иногдазабредал еще и по вечерам. Смотритель аквариума каждый раз, получая от менябилет, растерянно улыбался. Я прислонялся к металлическому поручню,опоясывающему аквариум, и смотрел на аксолотлей. И в этом нет ничегостранного, потому что я сразу же понял: что-то нас связывает, что-то давнозабытое и отчаянно далекое, но тем не менее что-то близкое нам обоим. И этоя осознал в то самое утро - стоило мне лишь остановиться у аквариума, вкотором сквозь толщу воды поднимались пузырьки воздуха. Аксолотлигромоздились на ничтожно малом участке дна (и лишь я один в состояниипонять, насколько ничтожным и насколько малым он был), покрытом замшелымикамнями. Их было девять, самый крупный из них уткнулся головой в стекло,вперяя взгляд своих глаз золотистого цвета в каждого, кто приближался каквариуму. Я смутился и едва не застыдился самого себя, когда вдруг понял, скаким же бесстыдством разглядываю эти молчаливые и неподвижные тела,спрессованные на дне аквариума. Я мысленно выделил одну особь, лежавшуюсправа и несколько отдельно от остальных, и захотел получше ее изучить.Розовое тельце, почти прозрачное (мне вспомнились китайские статуэтки измолочного стекла), напоминающее тело маленькой ящерицы, пятнадцатисантиметров длиной, оканчивалось удивительно изящным рыбьим хвостом - надосказать, самая чувствительная часть нашего тела. На хребте - прозрачныйплавник, сливающийся с хвостом, но лапки - вот от чего я не мог оторватьвзгляд - были тонюсенькие, с крошечными пальчиками и ноготками, совсем каку человека. И тут я увидел его глаза и его лицо. Невыразительный лик: однилишь глаза и больше ничего, две дырочки размером с булавочную головку,цельные прозрачные капельки золотистого цвета, в которых, казалось, не быложизни, но они смотрели, позволяя моему взгляду проникать сквозь золотистуюточку, погружаясь в прозрачную тайну его тела. Тончайший черный ореолобрамлял глаз, вписывая его в розовую плоть, в розовый камень огромного, снеровными краями, треугольника головы, отчего та весьма походила наизъеденную временем старую статуэтку. Под треугольной плоскостью лица рта небыло видно, и только в профиль можно было разглядеть, насколько он велик -тонкая трещина раскалывала надвое почти что безжизненный камень. По обеимсторонам головы, там, где положено быть ушам, росли три красные, словнокоралл, веточки, растительный нарост - я подумал, что это жабры. Только онии выдавали в этом существе жизнь, каждые десять или пятнадцать секундветочки жестко вздымались и снова опускались. Иногда чуть-чуть двигаласьлапка, и я видел, как крошечные пальчики мягко опускались на мох. Нам ненравится много двигаться, а аквариум слишком тесный - стоит слегкапошевелиться и сразу же упираешься хвостом или же головой в кого-то еще, аотсюда всякие трения, ссоры, а в итоге - усталость. Время меньше заметно,когда мы лежим неподвижно.
И именно неподвижность аксолотлей очаровала меня и заставила приникнутьк стеклу аквариума, когда я впервые увидел их. И мне показалось, что я понялих тайную волю, их тайное желание отринуть пространство и время безразличнойнеподвижностью. После я узнал их лучше: сокращение жабр, скольжение тонкихлапок по замшелым камням, неожиданные рывки (некоторые из них плавают,извиваясь всем телом) убедили меня: аксолотли вполне способны выходить изсостояния ископаемой спячки, в котором они пребывали долгими часами. Ихглаза - они-то и покорили меня больше всего. Совсем рядом, в соседнихаквариумах, плавали всяческие рыбешки, являя миру тупую бессмысленностьсвоих красивых глаз, так похожих на наши. В глазах же аксолотлей я виделиную, отличную от нашей, жизнь, иной способ смотреть. Прилипнув к стеклу(тогда смотритель обеспокоенно кашлял), я пытался получше разглядеть этизолотистые точки, эти двери в бесконечно неспешный и бесконечно далекий миррозовых созданий. И стучи не стучи пальцем по стеклу перед самыми их лицами- не достучишься, никакой реакции в ответ. Только светятся нежным ипугающим блеском золотые глаза, которые по-прежнему смотрели из бездонныхглубин, доводя меня до головокружения.
И все же мы были близки. Я узнал это задолго до того, как сталаксолотлем. Узнал это в тот самый день, когда в первый раз увидел их.Антропоморфность обезьяньих черт лишь доказывает - хотя привычно считатькак раз наоборот, - насколько огромно расстояние между нами и обезьянами.Аксолотли совершенно не похожи на людей, и это убедило меня в собственнойправоте, в доказательстве которой я не шел путем легких аналогий. Вот толькоих лапки-ручки… Но у всех ящериц такие лапки, и ни одна ящерица не похожана нас. Я уверен, что все дело в голове аксолотлей, в этом розовомтреугольнике с золотыми глазками. Вот это смотрело и все понимало. Вот этозвало меня. Они не были животными.
Чего уж проще, это ж очевидно, взять и впасть в мифологию. Я сталвидеть в аксолотлях некую метаморфозу, которая ни в коей мере не отрицалатаинственную человеческую природу. Я представил их разумными существами,рабами своего тела, осужденными на бесконечное глубинное молчание, набезнадежное созерцание. Невидящий взгляд аксолотля, крошечный золотой диск,невыразительный, но тем не менее чудовищно блестящий, проникал в меняпосланием: "Спаси нас, спаси нас". Я же, изумленный, лишь бормотал в ответслова утешения, посылал наивные надежды. А они все глядели на меня и недвигались, лишь только приподнимались розовые веточки жабр. И в этот моментя почувствовал: внутри меня что-то заныло, быть может, они заметили меня,уловили мое отчаянное усилие проникнуть в их жизнь, туда, куда проникнутьбыло невозможно. Они не были человеческими существами, но никогда прежде яне ощущал такой глубокой связи с живым существом. Аксолотли порою казалисьмне свидетелями чего-то иного, а иногда и ужасными судьями. Я чувствовалсебя недостойным их; что за поразительная чистота была в этих прозрачныхглазах. Они - личинки, но лучше сказать - личины, то есть маски, призраки.Что ждало своего часа за этими ацтекскими ликами, хоть и невыразительными,но тем не менее неумолимо жестокими?
Я боялся их. Думаю, не знай я, что рядом прохаживались посетители илисмотритель, вряд ли бы осмелился остаться с ними наедине. "Да вы их прямоглазами пожираете", - говорил, смеясь, смотритель, должно быть, он думал,что я чокнутый какой-нибудь. Ему было невдомек, что это они пожирали меняглазами в неспешном акте золотого каннибализма. А выходя на улицу, я толькои думал что о них, будто они могли издалека влиять на меня. Я приходилкаждый день, а вечерами живо представлял их, неподвижных в полумраке,медленно двигающих лапкой, которая вдруг наталкивалась на другую такую желапку. Быть может, глаза их и видели только ночью, в темноте, а дня онисовсем не замечали. У аксолотлей веки не прикрывают глаза.
Сейчас я понимаю, что в этом нет ничего странного, когда-то это должнобыло произойти. С каждым днем, проводимым мной у аквариума, я все лучшеузнавал их. Они страдали, и я каждой порой своего тела чувствовал их немоестрадание, ощущал их муку, застывшую под толщей воды. Они что-то искали -быть может, давнее рухнувшее господство, время свободы, когда мирпринадлежал аксолотлям. Вряд ли было возможно, чтобы это чудовищноевыражение, побеждавшее непременную невыразительность их каменных лиц, ненесло с собой боли, не было доказательством этого вечного проклятия, этогожидкого ада, в котором они мучились. Напрасно я пытался убедить себя: этолишь моя впечатлительность наделила аксолотлей несуществующим у них разумом.Они и я - мы были похожи. И потому ничего нет странного в том, чтопроизошло. Мое лицо вжалось в стекло аквариума, мои глаза снова и сновапытались проникнуть в тайну золотистых глаз, не имеющих ни радужнойоболочки, ни зрачка. Прямо передо мной покоилось лицо неподвижногоаксолотля. И не было перехода, не было удивления - я увидел за стеклом своелицо, да, именно свое, а не аксолотля, и увидел его снаружи аквариума, с тойстороны стекла. И вдруг мое лицо отстранилось, и я все понял.
Одно было странным: я не утратил способность мыслить, не потерял разум.Осознав это, я в первый момент ужаснулся, как ужаснулся бы всякий заживопогребенный, очнувшись ото сна в могиле. А снаружи мое лицо сноваприблизилось к стеклу, и я снова увидел свои губы, плотно сжатые от усилияпостигнуть аксолотлей. Но в тот миг я сам был аксолотлем и прекраснопонимал, что никакого постижения не может быть. Человек находился внеаквариума, и его мысли были мыслями вне аквариума. Размышляя так, я былсамим собой, был аксолотлем и находился в своем мире. И тут меня охватилужас, ведь в ту же секунду я понял: я, как в тюрьму, заключен в телоаксолотля, переселился в него, сохранив способность мыслить по-человечьи, язаживо погребен в аксолотле, приговорен изящно ворочаться средибесчувственных тварей. Но ужас сразу прошел, когда по моему лицу скользнулачья-то лапка, когда, чуть подавшись в сторону, я увидел рядом с собойсмотревшего на меня другого аксолотля, и я понял, что и он, и он тоже всепонимал, и не нужно нам было ничего говорить, все было ясно и так. Или же янаходился еще и в нем, и все мы думали как люди, но не могли ничего никомупередать - лишь блестели золотистые глаза, глядя на лицо человека,приникшего к стеклу аквариума.
Раньше он приходил часто, теперь все реже. Проходят недели, а его нет.Вчера он пришел, долго на меня смотрел, а потом взял и ушел. Мне показалось,что мы перестали его интересовать, и он пришел лишь по старой привычке.Размышлять - это все, что мне осталось, и потому я могу много думать о нем.Сдается мне, что в первое время мы все еще были связаны друг с другом, а ончувствовал себя как никогда близко к тайне, которая владела им. Но теперьмосты между нами сожжены, ведь его недавняя страсть обернулась ныне бытиемаксолотля, бытием, далеким от человеческой жизни. Думаю, что поначалу вкакой-то мере я мог бы вернуться в него - ах, но это только в какой-томере, - чтобы поддержать в нем желание познакомиться с нами поближе. Носейчас я уже до последней клетки аксолотль, и если я и размышляю какчеловек, то это только потому, что всякий аксолотль внутри своегорозовато-каменного тельца размышляет как человек. Думается, что в первые дния еще мог что-то сообщить ему, в те дни, когда был еще им. И в наступившемодиночестве, которое он уже не нарушает, меня утешает мысль, что, бытьможет, он напишет о нас, нисколько не сомневаясь в том, что все написанноеоб аксолотлях будет выдумано им.
[Пер. М.Петрова]
Ночью, лицом кверху
И были времена, когда они охотились на врагов; и называлось это леснаявойна.
Проходя по длинному гостиничному коридору, он подумал, что, наверное,уже поздно, и заторопился к выходу, чтобы забрать мотоцикл из каморки, гдезнакомый портье разрешал его держать. Часы в ювелирной лавке на углупоказывали без десяти девять; он понял, что приедет даже раньше, чемсобирался. В центре города солнечный свет проникал между высотными домами, ион - поскольку для себя в своих мыслях у него не было имени - оседлалмотоцикл, предвкушая хорошую прогулку. Машина тихонько жужжала под ним, а поштанинам хлестал свежий ветер.
Он оставил позади здания министерств (розовое, потом белое) исверкающие витрины магазинов на Центральной улице. Приближалась самаяприятная часть маршрута, то, что и называлось прогулкой: длинная улица соспокойным движением, в обрамлении деревьев, с виллами и садами, которыедоходили до самых тротуаров с низкими изгородями. Немного рассеянно, нопридерживаясь, как и положено, правой стороны, он отдался на волюскольжению, легкой зыби молодого дня. Возможно, именно эта невольнаярасслабленность помешала ему избежать аварии. Когда он заметил, что женщина,стоявшая на углу, не взглянув на светофор, рванулась на проезжую часть,обычные меры предосторожности уже не годились. Забирая резко влево, он выжали ручной, и ножной тормоз, услышал крик женщины и, одновременно с ударом,отключился. Как будто внезапно заснул.
В себя он пришел так же резко. Четверо или пятеро парней вытаскивалиего из-под мотоцикла. Во рту было кроваво и солоно, колено саднило, а когдаего подняли, он закричал - настолько пронзила его боль в правой руке.Голоса, как будто не принадлежавшие тем, кто над ним склонился, звучалибодро и весело. Его слегка утешили заверения, что на перекресток он выехалпо правилам. Борясь с тошнотой, поднимавшейся к горлу, он спросил о тойженщине. Пока его, лицом кверху, несли до ближайшей аптеки, он узнал, чтовиновница аварии обошлась царапинами на ногах. "Вы ее почти и не зацепили,только вот мотоцикл на нее опрокинулся". Мнения, рассуждения, тихонько,спиной заносите, полумрак маленькой аптеки, теперь порядок, и кто-то вхалате дает ему глоток воды - это придало ему сил.
"Скорая" приехала через пять минут, его уложили на мягкие носилки, и онс удовольствием вытянулся. В машине он абсолютно четко отвечал на вопросыполицейского, при этом понимая, что пережил сильнейший шок. Рука почти неболела; кровь из рассеченной брови капала прямо на лицо. Он в порядке, этобыла авария, просто не повезло, несколько недель покоя, и все пройдет.Полицейский заметил, что и мотоцикл как будто не сильно пострадал. "Еще бы,- ответил он, - я же был снизу…" Оба засмеялись, перед входом в больницуполицейский пожал ему руку и пожелал удачи. Тошнота снова подступала; покаего на носилках везли в приемный покой, под деревьями с птицами на ветках,он закрыл глаза; хотелось поскорей уснуть или впасть в забытье. Но ему ещедолго пришлось ждать в маленькой комнатке, пахнущей больницей: там на негозавели карточку, сняли одежду и одели в плотную серую рубаху. С правой рукойобращались очень осторожно, так что боли не было. Санитарки много шутили, иесли бы не спазмы в желудке, то он бы чувствовал себя вполне хорошо, почтисчастливо.
Его отвезли на рентген, и через двадцать минут со снимком, все ещевлажным, лежащим на груди, словно черная могильная плита, он был доставлен воперационную. Кто-то в белом, высокий и худой, подошел, чтобы взглянуть наснимок. Он понял, что его перекладывают с одних носилок на другие, женскиеруки поправили подушку под головой. Снова подошел мужчина в белом,улыбнулся, и в его руке что-то блеснуло. Мужчина потрепал его по щеке исделал знак кому-то, стоящему сзади.
Сон был странный: полный запахов, а раньше запахи ему никогда неснились. Сначала запах болота: слева от тропы начиналась трясина, из которойникто не возвращался. Но и этот запах кончился: пришел темный и густойаромат ночи, по которой он двигался, спасаясь от ацтеков. Иначе и быть немогло: он прятался от ацтеков, что шли за ним по пятам, и его единственнымшансом на спасение было укрыться в самой глубине сельвы, при этом не уходядалеко от узкой тропы, ведомой лишь им, мо-текам.
Больше всего его пугал запах, как будто внутри абсолютной реальностисна что-то восставало против привычного хода вещей, что-то новое вступало взнакомую игру. "Это запах войны", - подумал он и машинально схватился закаменный нож, висевший на шерстяном поясе. Внезапно раздался звук,заставивший его сжаться в комок и затаиться, дрожа. В самом по себе страхеничего странного не было; страха в его снах хватало всегда. Он выжидал,укрытый ветками кустов и беззвездной ночью. Где-то далеко, возможно надругом берегу большого озера, жгли костры; в той части неба мерцаликрасноватые всполохи. Странный звук не повторялся. Возможно, это былкакой-нибудь зверек, спасавшийся, как и он, от запаха войны. Он медленнораспрямился, принюхиваясь. Все было тихо, но страх оставался, как оставалсяи запах - приторное благовоние лесной войны. Нужно было двигаться дальше,пробираться, минуя болото, в самое сердце сельвы. Он сделал несколько шаговвслепую, каждый раз наклоняясь, чтобы ощупать твердую землю под ногами. Емухотелось побежать, но совсем рядом колыхалась трясина. Понемногу он нашелнужное направление. И тогда на него нахлынула волна самого страшного запаха,и он в отчаянии рванулся вперед.
- Да так вы с кровати свалитесь, - сказал сосед по палате. - Ненужно так метаться, дружище.
Он раскрыл глаза, и был вечер, и солнце садилось за окнами длиннойбольничной палаты. Пытаясь улыбнуться своему соседу, он почти физическиощущал налипшие остатки последнего кошмарного видения. Загипсованная праваярука была подвешена к сложному приспособлению из блоков и гирек. Хотелосьпить, как после многокилометровой гонки, ко много воды ему не дали -хватило только сделать глоток и смочить губы. Снова накатывал жар, и он могбы заснуть, но он наслаждался покоем, прикрыв глаза, слушая разговоры другихбольных, время от времени отвечая на вопросы. К кровати подкатили белуютележку, светловолосая медсестра протерла ему спиртом бедро и воткнула вногу толстую иглу, соединенную шлангом с флаконом, полным янтарной жидкости.Подошел молодой доктор, навесил ему на здоровую руку аппарат из металла икожи и снял какие-то показания. Близилась ночь, и новый приступ жара мягкоувлекал его в то состояние, где мир видится словно через театральныйбинокль, где все вокруг реально и хорошо и в то же время слегканеестественно; как будто смотришь скучный фильм, понимаешь, что на улице ещехуже, и остаешься.
Появилась чашка чудесного бульона - золотистого, пахнущеголуком-пореем, сельдереем, петрушкой. Кусочек хлеба, вкуснее которого небывало ничего на свете, становился все меньше и меньше. Рука совсем неболела, и только зашитая бровь время от времени взрывалась короткой горячейвспышкой. Когда окна напротив стало заволакивать темно-синими пятнами, онрешил, что заснуть будет легко. Было немного неудобно лежать на спине, но,проведя языком по сухим горячим губам, он ощутил вкус бульона и счастливовздохнул, отдаваясь на волю сна.