Вот коньяк, наливай. Знаешь, я иногда задаюсь вопросом: с какой такойстати ты обременяешь себя приездами сюда? Пачкаешь в грязи ботинки, терпишькомаров, вонь керосиновой лампы… Да-да, и не изображай, пожалуйста, что тыоскорблен в лучших дружеских чувствах. Я же совсем не о том, Маурисио, тыведь единственный, кто у меня остался, из всех наших я только с тобой ивижусь. Примерно раз в пять-шесть месяцев приходит от тебя письмо, а потомты и сам появляешься, приплываешь на лодке с пачкой книг и кучей бутылок,привозишь новости из далекого мира, до которого отсюда и пятидесятикилометров не будет, и, наверное, надеешься когда-нибудь вытащить своегодруга из полусгнившей хибары. Не обижайся, но меня твоя преданность бесит.Пойми, в этом есть немой укор. Когда ты уезжаешь, я каждый раз чувствую, чтоне прав, мне кажется, что мой выбор - просто дань ипохондрии, от которойостанется только пшик, стоит мне хоть разочек съездить в город. Ты ведь изтех любящих нас свидетелей обвинения, что гоняются за нами с улыбкой даже вкошмарном сне. Так вот, коли уж мы завели речь о снах и ты упомянул проЛусио, то, пожалуй, я расскажу тебе сон, который когда-то рассказал ему.Произошло это здесь же, но в те времена - столько лет уже минуло, да,старик? - все вы наезжали сюда, в хоромы, оставленные мне родителями; мыувлекались греблей, до тошноты зачитывались стихами, отчаянно влюблялись всамых ветреных и непостоянных девушек. Причем все это с безудержным, но вобщем-то безобидным снобизмом, с каким-то глупым щенячьим умилением. Мы былитак молоды, Маурисио, так просто было притворяться пресыщенными, лелеятьобраз смерти, слушая джазовые пластинки и потягивая горький мате, нам ведьеще лет на пятьдесят или на шестьдесят вперед гарантировалось бессмертие. Тыбыл самым замкнутым из нас и уже тогда проявлял себя как преданный и в то жевремя тактичный товарищ, которого, не в пример каким-нибудь нахалам, нелегкоотшить. Ты глядел на нас будто бы немного со стороны, и уже тогда я началценить твои, с позволения сказать, кошачьи повадки. С тобой говоришь, словнос самим собой, и, наверное, поэтому я и завел сейчас беседу о Лусио. В тевремена тут торчал народ, и мы прикидывались, что принимаем друг другавсерьез. Знаешь, самый страшный момент юности - это когда в один печальныйи непредсказуемый момент мы утрачиваем настоящую серьезность и нацепляемвзамен грязную маску якобы серьезных людей. И вот я уже - доктор такой-то,а ты - инженер сякой-то, наше прежнее "я" вдруг резко оказывается впрошлом, и мы воспринимаем всех по-другому, хотя какое-то время ещецепляемся за старые ритуалы, пытаемся играть в общие игры, устраиваемдружеские пирушки, которые для нас как спасательный круг в море отчуждения иодиночества. И все происходит так естественно, Маурисио, до ужасаестественно, и одни из нас переживают это болезненнее других, а другие -например, ты… годы вас не затрагивают, и вы совершенно спокойно относитеськ своим фотографиям в альбоме, где изображен мальчик в коротких штанишках исоломенной шляпе или новобранец в военной форме… М-да, ну а по поводумоего тогдашнего сна… он начинался тут, на веранде, я глядел на полнуюлуну, освещавшую камышовые заросли, слушал лягушек, которые не квакали, алаяли - причем так громко, как не лают даже собаки, - а потом шел по елезаметной тропинке к реке, медленно брел по берегу (судя по моим ощущениям,босиком), и ноги мои утопали в грязи. Во сне я находился на острове один,что в те времена случалось очень редко; приснись мне такой сон теперь -одиночество не показалось бы столь кошмарным. А тогда одиночествусопутствовали луна - с трудом вскарабкавшаяся на небосклон и освещавшаяпротивоположный берег, - плеск реки да редкий стук шлепавшихся в канавуперсиков. Лягушки и те умолкали, воздух становился липким, как сейчас…впрочем, он тут почти всегда такой… и я чувствовал, что должен идтидальше, миновать мол, пройти то место, где река делает большую излучину,пересечь апельсиновую рощу, причем все время луна светила мне прямо в лицо!Я ничего не выдумываю, Маурисио, в некоторых случаях память работаетбезотказно. Я рассказываю тебе то же самое, что когда-то Лусио: итак, вот ядошел до того места, где камыши слегка поредели и берег языком вдавался вреку; место было опасное, очень илистое, да и река глубокая, с массойводоворотов, и я подбирался к краешку медленно, постепенно увязая в желтом итеплом иле лунного света. Встав у самой кромки, я вглядывался в черныекамыши на противоположном берегу; там вода таинственно исчезала в зарослях,а тут, совсем рядом, лицемерно суетилась, ища, за что бы зацепиться,соскальзывала и опять упрямо бралась за свое. Вся река сверкала под луной,словно громадный нож, неясно очерченный по краям, сверкала и резала мнеглаза, а небо давило на затылок и плечи, так что приходилось неотрывносмотреть на воду. А потом я увидел труп утопленника, чуть повыше того места,где стоял сам… он медленно покачивался на волнах, будто пытаясь выпутатьсяиз камышей на противоположной стороне; и когда я его увидел, то мне открылсясмысл той ночи и моего присутствия на берегу, и заключался он именно в этомчерном пятне, в мертвом теле, которое оставалось почти неподвижным,запутавшись ногами и руками в камышах; но затем оно все-таки потихонькувысвободилось и, подхваченное течением, плавно приблизилось к лысому берегу,а там луна ярко осветила лицо трупа.
Ты бледен, Маурисио. Давай-ка наляжем на коньячок, если ты не против.Лусио тоже слегка побледнел, когда я поведал ему мой сон. Он тогда лишьвымолвил: "Надо же, как ты подробно все помнишь!" Правда, не в пример тебе- ты всегда такой вежливый! - он все время как бы норовил забежать вперед,словно боялся, что я внезапно позабуду конец сна. Но если вернуться к моемурассказу, то чего-то по-прежнему не хватало, течение увлекало труп за собой,вертело его, играло с ним, пока не прибило ко мне, к маленькой косе, язычкомвдававшейся в воду, где стоял я, ожидая, когда утопленник проплывет почти усамых моих ног и можно будет увидеть его лицо. Вот он опять повернулся, вяловытянутая рука, казалось, по-прежнему загребала воду, луна впивалась ему вгрудь, в живот, в мертвенно-белые ноги… заново раздевала утопленникадогола. Он был так близко, что я мог бы схватить его за волосы - стоилотолько нагнуться, - так близко, что я его узнал! Маурисио, я увидел еголицо и вскрикнул, и, наверное, крик как бы отторг меня от моего "я";вырвавшись из плена сна, я, задыхаясь, приник к кувшину с водой, а в моемпотрясенном, смятенном сознании то и дело проносилась мысль: я же не помнюлица, которое узнал за секунду до пробуждения! А утопленник плыл дальше, ибессмысленно было закрывать глаза, мечтая вернуться на берег реки, на берегсна, и отвоевывать у памяти то, что я в глубине души не желал вспоминать. Нокак тебе известно, рано или поздно человек смиряется, срабатывает прекрасноотлаженный дневной механизм, все худо-бедно раскладывается по полочкам. В тевыходные ко мне приехали Лусио, ты и остальные ребята, мы тогда летомнепрерывно развлекались; а потом, помнится, ты уехал на север Аргентины, вдельте зарядили дожди, и в результате Лусио обрыдло торчать на острове… инепогода, и масса прочих обстоятельств нагоняли на него уныние, иногда мытак друг на друга смотрели, что я просто диву давался - откуда чтобралось?! Тогда мы кинулись искать прибежища за шахматной доской или закнигами, в душе накапливалась усталость, оттого что пришлось пойти настолько уступок - и все без толку. После очередного отъезда Лусио вБуэнос-Айрес я давал себе клятву больше никогда его не ждать. И содинаковым, давно уже набившим оскомину негодованием думал что о друзьях,что о ветреном, день ото дня дряхлеющем мире. Но если некоторые, догадавшисьоб этом, произносили как ни в чем не бывало "до скорого" и больше непоявлялись, то Лусио нехотя возвращался; я поджидал его на молу, мы гляделидруг на друга как бы издалека, из того, другого мира, который всебесповоротнее оставался позади, из бедного нашего потерянного рая, которыйЛусио упорно искал у меня на острове и который я стоически защищал, хотямне, в общем-то, не хотелось этого делать. Ты ни о чем подобном недогадывался, Маурисио, ведь ты неизменно проводил отпуск в каком-нибудьгорном ущелье на севере, но в конце того лета… Вон, вон она там, видишь?Выплывает из-за камышей, и с минуты на минуту свет озарит твое лицо.Интересно, что в это время суток плеск реки становится слышнее: то липотому, что птицы умолкают, то ли темнота как бы аккумулирует некоторыезвуки. Так что, сам понимаешь, сейчас, когда эта ночь становится все болеепохожа на ту, в которую я рассказывал свой сон Лусио, было бы простонесправедливо не закончить мой рассказ. Даже ситуация аналогичная: ты сидишьв том же гамаке, что и Лусио, он тогда приехал в конце лета ко мне и подолгумолчал, совсем как ты, а ведь он вообще-то был очень болтливый, но тутпомалкивал и упорно налегал на выпивку, негодуя непонятно на что, - наполнейшую пустоту, которая наступала на нас, а мы не могли ей противостоять.Я не думаю, что мы ненавидели друг друга, это было сразу и больше и меньше,чем ненависть; скука таилась в самой середке того, что некогда величалосьбурей, подсолнухом или - если хочешь - шпагой… чем угодно, только нетоской, не тоской и не бурой, грязной осенью, которая разрасталась откуда-тоизнутри, словно бельма на глазах. Мы устраивали прогулки по острову,держались вежливо и учтиво, чтобы избежать взаимных обид. Порой бродили потяжелым коврам из сухих листьев, устилавшим берег реки. Иногда меня сбивалос толку наше молчание, а иногда - слово, сказанное с прежней интонацией; и,наверное, Лусио тоже попадал вслед за мной в ловко расставленные сетибесполезных привычек; и так продолжалось до тех пор, пока ненарокомброшенный взгляд и страстное желание остаться в одиночестве не напоминалинам, что мы друг для друга любезные, вежливые незнакомцы. Вот тогда-то он исказал: "Ночь прекрасная, давай прогуляемся". И мы с ним - как сейчас стобой, если захотим, - спустились по лестнице с веранды и пошли вон туда,где луна светит прямо в лицо. Дорогу я помню смутно, Лусио шел впереди, а явслед за ним, сминая мертвые, опавшие листья. Потом постепенно я началузнавать тропинку, петляющую меж апельсинных деревьев, пожалуй, этослучилось не здесь, а чуть подальше, где-то на уровне последних хижин икамышовых зарослей. Помнится, с того мига силуэт Лусио стал вдруг резковыпадать из общей картины, настолько накладывающейся - прямо как калька! -на ту, другую реальность, что я даже не удивился, когда камыши расступилисьи в сиянии полной луны показалась маленькая песчаная коса и руки реки,тщетно пытающиеся ухватиться за желтые берега. Где-то позади упалперезревший персик, и в этом звуке, напомнившем звук пощечины, была какая-тоневыразимая неуклюжесть.
Подойдя к воде, Лусио обернулся и пристально поглядел на меня. А потомсказал:
- Ты это место имел в виду, правда?
И хотя мы никогда больше не заговаривали о моем сне, я ответил:
- Да.
- Даже это ты у меня украл, - не сразу откликнулся он, - даже моесамое сокровенное желание! Ведь именно о таком уголке я и мечтал, именнотакое место мне и нужно было. Ты подглядел чужой сон.
И когда он сказал это, Маурисио, сказал монотонным голосом и шагнул комне, в моей памяти вдруг прорвался какой-то нарыв, я закрыл глаза и понял,что сейчас вспомню… даже не глядя на реку, я чувствовал, что увижу сейчасконец моего сна, и действительно увидел, Маурисио, увидел утопленника… нагруди у него почила луна, а лицо было мое, Маурисио, у утопленника было моелицо!
Почему ты уходишь? Если хочешь, в ящике письменного стола лежитпистолет, правда, можешь переполошить соседей. Но только останься, Маурисио,давай еще немножко послушаем плеск реки, и может, среди камышей и волн,пальцы которых скользят по илистому дну и превращаются в водовороты, ты вконце концов разглядишь руки, мертвой хваткой вцепившиеся в корни, увидишь,как кто-то, весь в тине и уже порядком обглоданный рыбами, выкарабкиваетсяна отмель и идет сюда по мою душу. Я, правда, могу еще раз испытать судьбу,могу снова убить его, но он обязательно вернется и однажды ночью утащит меняза собой. Да-да, утащит, и сон сбудется по-настоящему! Я отправлюсь впоследний путь, проплыву на спине мимо косы и камышей, лунный свет придастмне величественности, и сон наконец обретет свое завершение, Маурисио,наконец-то обретет свое завершение.
[Пер. Т.Шишовой]
Аксолотль
Когда-то я много размышлял об аксолотлях. Я наведывался в аквариумБотанического сада и часами наблюдал за ними, следя за их неподвижностью, заих едва заметными телодвижениями. А сейчас я сам аксолотль.
Случай свел меня с ними в то самое весеннее утро, когда после зимнейспячки Париж наконец раскрыл свой павлиний хвост. Я проехал по бульваруПорт-Рояль, потом прокатился по бульварам Сен-Марсель и Л’Опиталь и увиделгазон, зеленеющий среди всей этой серой массы домов, и тут же вспомнил ольвах. Я любил захаживать ко львам и пантере, но никогда не переступал порогвлажного и темного здания с аквариумами. Прислонив велосипед к железнойрешетке, я пошел посмотреть сад. Но львы чувствовали себя неважно, а мояпантера спала. И я вошел в здание с аквариумами; пройдя мимо вполнезаурядных рыбешек, я вдруг наткнулся на аксолотлей. Проведя возле них целыйчас, я ушел и с тех пор уже не мог думать о чем-либо другом.
В библиотеке Святой Женевьевы я вычитал в энциклопедии, что аксолотли- земноводные, точнее, личинки тигровой амбистомы, имеющие жабры. Чтобыпонять, что они - мексиканские твари, мне хватило одного взгляда на ихмаленькие розоватые ацтекские маски, об этом же говорила и табличка вверхней части аквариума. Я прочел, что отдельные экземпляры встречаются и вАфрике, они пережидают засуху, зарывшись в землю, а едва начинается сезондождей, перебираются в воду. Я нашел и испанское название аксолотля -ахолоте, - узнал, что их употребляют в пищу, а их жир использовался(похоже, теперь уже не используется) вместо рыбьего жира.