У меня была припасена и бутылка рома в кармане, но я не хотелпоказывать ее - прежде следовало узнать, что происходит. А этому, кажется,больше всего мешала лампочка, яркий глаз, висевший на нити, засиженноймухами. Взглянув вверх раз-другой и приставив ладонь козырьком ко лбу, яспросил Дэдэ, не лучше ли погасить лампочку и обойтись оконным светом.Джонни слушал, устремив на меня пристальный и в то же время отсутствующийвзор, как кот, который не мигая смотрит в одну точку, но, кажется, видитиное, что-то совсем-совсем иное. Дэдэ наконец встает и гасит свет. Теперь вэтой черно-серой мути нам легче узнать друг друга. Джонни вытащил своюдлинную худую руку из-под пледа, и я ощутил ее едва уловимое тепло. Дэдэговорит, что пойдет приготовит кофе. Я обрадовался, что у них по крайнеймере есть банка растворимого кофе. Если у человека есть банка кофе, значит,он еще не совсем погиб, еще протянет немного.
- Давненько не виделись, - сказал я Джонни. - Месяц, не меньше.
- Тебе бы только время считать, - проворчал он в ответ. - Один,второй, третий, двадцать первый. На все цепляешь номера. И она не лучше.Знаешь, почему она злая? Потому что я потерял саксофон. В общем-то, онаправа.
- Как же тебя угораздило? - спросил я его, прекрасно сознавая, чтоименно об этом-то и не следовало спрашивать Джонни.
- В метро, - сказал Джонни. - Для большей верности я его под сиденьеположил. Так приятно было ехать и знать, что он у тебя под ногами и никудане денется.
- Он опомнился уже тут, в отеле, на лестнице, - сказала Дэдэ немногохриплым голосом. - И я полетела как сумасшедшая в метро, в полицию.
По наступившему молчанию я понял, что ее старания были напрасны. ОднакоДжонни вдруг начинает смеяться - своим особым смехом, клокочущим где-то зазубами, за языком.
- Какой-нибудь бедняга вот будет тужиться, звук выжимать, -забормотал он. - А сакс паршивый был, самый плохой из всех; недаром ДокРодригес играл на нем - весь звук сорвал, все нутро ему покорежил. Сам-тоинструмент ничего, но Родригес может и Страдивариуса искалечить при однойтолько настройке.
- А другого достать нельзя?
- Пытаемся, - сказала Дэдэ. - Кажется, у Рори Фрэнда есть. Самоеплохое, что контракт Джонни…
- "Контракт, контракт", - передразнивает Джонни. - Подумаешь,контракт. Надо играть, а игре конец - ни сакса нет, ни денег на покупку, иребята не богаче меня.
С ребятами-то дело обстоит не так, и мы трое это знаем. Просто никтобольше не отважится одолжить Джонни инструмент, потому что он либо теряетего, либо тут же расправляется с ним иным образом. Он забыл саксофон ЛуиРоллинга в Бордо, разнес на куски и растоптал саксофон, купленный Дэдэ,когда был заключен контракт на гастроли в Англии. Не сосчитать, сколькоинструментов он потерял, заложил или разбил вдребезги. И на всех он играл, ядумаю, так, как один только Бог может играть на альт-саксофоне, еслипредположить, что на небе лиры и флейты уже не в ходу.
- Когда надо начинать, Джонни?
- Не знаю. Может, сегодня. А, Дэ?
- Нет, послезавтра.
- Все знают и дни, и часы, все, кроме меня, - бурчит Джонни,закутываясь в плед по самые уши. - Головой бы поклялся, что играть мнесегодня вечером и скоро идти на репетицию.
- О чем толковать, - сказала Дэдэ. - Все равно у тебя нет саксофона.
- Как о чем толковать? Есть о чем. Послезавтра - это после завтра, азавтра - это после сегодня. И даже
"сегодня" еще не скоро кончится, после "сейчас", когда я вот болтаю смоим другом Бруно и думаю: эх, забыть бы о времени да выпить чего-нибудьгоряченького.
- Вода уже закипает, подожди немного.
- Я не про кипяток, - говорит Джонни. Тут-то я и вытаскиваю бутылкурома, и в комнате будто вспыхивает свет, потому что Джонни в изумленииразинул рот, и его зубы белой молнией сверкнули в полутьме; даже Дэдэневольно улыбнулась, увидев его удивление и восторг. Во всяком случае, кофес ромом - вещь хорошая, и мы почувствовали себя гораздо лучше после второгоглотка и выкуренной сигареты. Я уже давно заметил, что Джонни - не вдруг, апостепенно - уходит иногда в себя и произносит странные слова о времени.Сколько я его знаю, он вечно терзается этой проблемой. Я видел очень немноголюдей, донимающих себя вопросом, что такое время. У него же это простомания, причем самая страшная среди множества его других маний. Но он такпреподносит свою идею, излагает ее так занятно, что немногие способны с нимспорить. Я вспомнил о репетиции перед грамзаписью еще там, в Цинциннати,задолго до приезда в Париж, году в сорок девятом или пятидесятом. В те дниДжонни был в великолепной форме, и я специально пошел на репетицию послушатьего и заодно Майлза Дэвиса. Всем хотелось играть, все были в настроении,хорошо одеты (об этом я, возможно, вспоминаю по контрастной ассоциации,видя, каким грязным и обшарпанным ходит теперь Джонни), все играли снаслаждением, без всяких срывов и спешки, и звукооператор за стеклом махалруками от удовольствия, как ликующий бабуин. И в тот самый момент, когдаДжонни был словно одержим неистовой радостью, он вдруг перестал играть и, созлостью ткнув кулаком в воздух, сказал: "Это я уже играю завтра", и ребятампришлось оборвать музыку на полуфразе, только двое или трое продолжали тихопобрякивать, как поезд, что вот-вот остановится, а Джонни бил себя кулакомпо лбу и повторял: "Ведь это я сыграл уже завтра, Майлз, жутко, Майлз, но это я сыграл ужезавтра". И никто не мог разубедить его, и с этой минуты все испортилось:Джонни играл вяло, желая поскорей уйти (чтобы еще больше накуритьсямарихуаны, сказал звукооператор вне себя от ярости), и, когда я увидел, какон уходит, пошатываясь, с пепельно-серым лицом, я спросил себя, сколько этоеще может продлиться.
- Думаю, надо позвать доктора Бернара, - говорит Дэдэ, искосапоглядывая на Джонни, пьющего маленькими глотками ром. - Тебя знобит, и тыничего не ешь.
- Доктор Бернар - зануда и болван, - отвечает Джонни, облизываястакан. - Он пропишет мне аспирин, а потом скажет, что ему очень нравитсяджаз, например Рэй Нобле. Знаешь, Бруно, будь у меня сакс, я встретил бы еготакой музыкой, что он мигом слетел бы с четвертого этажа, отщелкав задницейступеньки.
- Во всяком случае, аспирин тебе не помешает, - заметил я,покосившись на Дэдэ. - Если хочешь, я позвоню доктору по дороге, и Дэдэ непридется спускаться к автомату. Да, а вот контракт… Если ты начинаешьпослезавтра, я думаю, что-нибудь можно еще сделать. Я попробую выпроситьсаксофон у Рори Фрэнда. На худой конец… Видишь ли, ты должен вести себяразумнее, Джонни.
- Сегодня - нет, - говорит Джонни, глядя на бутылку рома. - Завтра.Когда у меня будет сакс. Поэтому сейчас ни к чему болтать об этом. Бруно, явсе больше понимаю, что время… Мне кажется, музыка помогает немногоразобраться в этом фокусе. Нет, тут не разберешься - честно говоря, яничего не понимаю. Только чувствую - творится что-то странное. Как во сне- знаешь? - когда кажется, что летишь в тартарары, и сердце уже замираетот страха, хотя, в общем-то, боязни настоящей нет, и вдруг опять всепереворачивается, как блин на сковородке, и ты уже лежишь рядом ссимпатичной девчонкой, и все удивительно хорошо.
Дэдэ моет чашки и стаканы в углу комнаты. Я вижу, что у них в каморкенет даже водопровода; смотрю на таз с розовыми цветами и кувшин,напоминающий мумию какой-то птицы. А Джонни продолжает говорить, прикрыв ротпледом, и он тоже похож на мумию: колени под самым подбородком, лицо черное,гладкое, влажное от рома и жара.
- Я о таком кое-что читал, Бруно. Диковинная штука, в общем-то, трудноразобраться… Но все-таки музыка помогает, знаешь. Нет, не понять помогает- по правде говоря, я действительно ничего не понимаю. - Он стучит поголове костлявым кулаком. Звук гулко отдается, как в пустом кокосовом орехе.- Ничего нет внутри, Бруно, ровным счетом ничего. Она не думает и ничего несмыслит. Да это мне и незачем, скажу тебе по совести. Я начинаю что-топонимать, только глядя назад, и чем дальше все уходит, тем понятнеестановится. Но это еще не значит понимать как надо, ясное дело.
- У тебя повышается температура, - говорит Дэдэ из глубины комнаты.
- Да замолчи ты. Верно, верно, Бруно. Я никогда ни о чем не думаю, ивдруг меня осеняет, что я все-таки думал, но ведь это как прошлогодний снег,а? Какого черта вспоминать о прошлогоднем снеге, о том, что кто-то о чем-тодумал? Какая теперь важность - сам я думал или кто другой. Да, вроде бы ине я, да. Я просто делаю то, что приходит на ум, но всегда потом, позже -вот это меня и мучит. Ох, трудно мне, так трудно понять… Нет ли там ещеглоточка?
Я выжал в стакан последние капли рома - как раз в ту минуту, когдаДэдэ снова зажгла свет; в комнате уже почти ничего не видно. Джонниобливается потом, но продолжает кутаться в плед и иногда вздрагивает так,что трещит кресло.
- Я кое в чем разобрался еще мальчишкой, сразу как научился играть насаксе. Дома у меня всегда творилось черт знает что, только и говорили одолгах да ипотеках. Ты не знаешь, чтотакое ипотека? Наверное, странная штука, - моя старуха рвала на себеволосы, как только старик заговаривал про ипотеку, и дело кончалось дракой.Было мне лет тринадцать… да ты уже слыхал не раз.
Еще бы: и слышать слышал, и постарался описать детально и правдиво всвоей книге о Джонни.
- Поэтому дома время никогда не текло, понимаешь? Одна ссора задругой, даже не пожрешь. А в утешение - молитвы. Ты и не представляешь себевсего этого. Когда учитель раздобыл мне сакс - увидел бы какой, со смеху быпомер, - мне показалось, что тут же все прояснилось. Музыка вырывала меняиз времени… Нет, не так говорю. Если хочешь знать, на самом деле ячувствую, что именно музыка окунула меня в поток времени. Но только надопонять, что это время - совсем не то, которое… Ну, в котором все мыплывем, скажем так.
С тех самых пор, как я познакомился с галлюцинациями Джонни и всех, ктовел такую же жизнь, как он, я слушаю терпеливо, но не слишком вникаю в егорассуждения. Меня больше интересует, например, у кого он достает наркотики вПариже. Надо будет порасспросить Дэдэ и, видимо, пресечь ее потворствоприхотям Джонни. Иначе он долго не продержится. Наркотики и нищета - непопутчики. Жаль, что вот так пропадает музыка, десятки грампластинок, гдеДжонни мог бы ее запечатлеть - свой удивительный дар, которым не обладаетни один другой джазист. "Это я играю уже завтра" вдруг раскрыло мне свойглубочайший смысл, потому что Джонни всегда играет "завтра", а все сыгранноеим тотчас остается позади, в этом самом "сегодня", из которого он легковырывается с первыми же звуками музыки.
Как музыкальный критик, я достаточно разбираюсь в джазе, чтобыопределить границы собственных возможностей, и отдаю себе отчет в том, чтомне недоступны те высокие материи, в которых бедняга Джонни пытается одолетьодному ему видимые преграды, извергая невнятные слова, стоны, рыдания, воплиярости. Он плюет на то, что я считаю его гением, и отнюдь не кичится тем,что его игра намного превосходит игру его товарищей. Факт прискорбный, ноприходится согласиться, что ему предназначено быть истоком своего сакса, амой незавидный жизненный удел - быть его концом. Он - это рот, а я - ухо,чтобы не сказать: "он - рот, а я…" Всякая критика, увы, - это скучныйфинал того, что начиналось как ликование, как неуемное желание кусать искрежетать зубами от наслаждения. И рот снова раскрывается, большой языкДжонни смачно слизывает с губ готовую сорваться каплю слюны. Руки рисуют ввоздухе замысловатую фигуру.
- Бруно, если бы ты смог когда-нибудь про это написать… Не для меня- понимаешь? - мне-то наплевать. Но это было бы прекрасно, я чувствую -это было бы прекрасно. Я говорил тебе, что, когда еще мальчишкой началиграть, я понял, что время не стоит на месте. Я как-то сказал об этом Джиму,а он мне ответил: все люди чувствуют то же самое, и если кто отрывается отвремени… Он так и сказал: если кто отрывается от времени. Нет, я неотрываюсь, когда играю. Я только перемещаюсь в нем. Вот как в лифте - тыразговариваешь в лифте с людьми и ничего особенного не замечаешь, а из-подног уходит первый этаж, десятый, двадцать первый, и весь город остаетсягде-то внизу, и ты кончаешь фразу, которую начал при входе, а между первымсловом и последним - пятьдесят два этажа. Я почувствовал, когда научилсяиграть, что вхожу в лифт, но только, так сказать, в лифт времени. Не думай,что я забывал об ипотеках или о молитвах. Но в такие минуты ипотеки имолитвы - все равно как одежда, которую скинул; я знаю, одежда-то в шкафу,но в эту минуту - говори не говори - она для меня не существует. Одеждасуществует, когда я ее надеваю; ипотеки и молитвы существовали, когда якончал играть и входила старуха, вся взлохмаченная, и скулила - у нее, мол,голова трещит от этой "черт-ее-дери-музыки".
Дэдэ приносит еще чашечку кофе, но Джонни грустно глядит в свой пустойстакан.
- Время - сложная штука, оно всегда сбивает с толку. Все-таки до меняпостепенно доходит, что время - это не мешок, который чем попалонабивается. Точней сказать, дело не в разной начинке, дело в количестве,только в количестве, да. Вон видишь мой чемодан, Бруно? В нем - два костюмаи две пары ботинок. Теперь представь себе, что ты все это вытряхнул, а потомснова туда засовываешь оба костюма и две пары ботинок и вдруг видишь: тампомещается всего один костюм и одна пара ботинок. Нет, лучше не так. Лучше,когда чувствуешь, что можешь втиснуть в чемодан целый магазин, сотни, тысячикостюмов, как я иногда втискиваю всю свою музыку в то маленькое время, когдаиграю. Музыку и все, о чем думаю, когда еду в метро.
- Когда едешь в метро?
- Да-да, вот именно, - говорит, хитро улыбаясь, Джонни. - Метро -великое изобретение, Бруно. Когда едешь в метро, хорошо знаешь, чем можнонабить чемодан. Нет, поэтому-то я не мог потерять сакс в метро, не-е-ет…
Он давится смехом, кашляет, и Дэдэ с беспокойством поднимает на негоглаза. Но Джонни отмахивается, хохочет, захлебываясь кашлем, и дергается подпледом, как шимпанзе. По его щекам текут слезы, он слизывает их с губ исмеется, смеется.
- Ладно, хватит об этом, - говорит он, немного успокоившись. -Потерял, и конец. Но метро сослужило мне службу, я раскусил фокус счемоданом. Видишь ли, это странно очень, но все вокруг - резиновое, ячувствую, я не могу отделаться от этого чувства. Все вокруг - резина,дружище. Вроде бы твердое, а смотришь - резиновое… - Джоннизадумывается, собираясь с мыслями. - Только растягивается не сразу, -добавляет он неожиданно.
Я удивленно и одобрительно киваю. Браво, Джонни, а еще говорит, что неспособен мыслить. Вот так Джонни! Теперь я действительно заинтересовалсятем, что последует дальше, но он, угадав мое любопытство, смотрит на меня иплутовски посмеивается:
- Значит, думаешь, я смогу достать сакс и играть послезавтра, Бруно?
- Да, но надо вести себя разумнее.
- Ясное дело - разумнее.
- Контракт на целый месяц, - поясняет бедняжка Дэдэ. - Две недели вресторане Реми, два концерта и две грамзаписи. Мы могли бы здорово поправитьдела.
- "Контракт на целый месяц", - передразнивает Джонни, торжественновоздевая руки. - В ресторане Реми, два концерта и две грамзаписи.Бе-бата-боп-боп-боп-дррр… А мне хочется пить, только пить, пить, пить. Иохота курить, курить и курить. Больше всего охота курить.
Я протягиваю ему пачку "Голуаз", хотя прекрасно знаю, что он думает онаркотике. Наступил вечер, в переулке мельтешат прохожие, слышится арабскаяречь, пение. Дэдэ ушла, наверное, что-нибудь купить на ужин. Я чувствую рукуДжонни на своем колене.
- Она - хорошая девчонка, веришь? Но с меня хватит. Я ее больше нелюблю, просто терпеть не могу. Она меня еще волнует иногда, она умеет любитьу-ух как… - Он сложил пальцы щепоточкой, по-итальянски. - Но мне надооторваться от нее, вернуться в Нью-Йорк. Мне обязательно надо вернуться вНью-Йорк, Бруно.
- А зачем? Там тебе было куда хуже, чем здесь. Я говорю не о работе, авообще о твоей жизни. Здесь, мне кажется, у тебя больше друзей.
- Да, ты, и маркиза, и ребята из клуба… Ты никогда не пробоваллюбить маркизу, Бруно?
- Нет.
- О, это, знаешь… Но я ведь рассказывал тебе о метро, а мы почему-тозаговорили о другом. Метро - великое изобретение, Бруно. Однажды япочувствовал себя как-то странно в метро, потом все забылось…
Но дня через два или три снова повторилось. И наконец я понял. Этолегко объяснить, знаешь, легко потому, что в действительности это - ненастоящее объяснение. Настоящего объяснения попросту не найти. Надо ехать вметро и ждать, пока стучится, хотя мне кажется, что такое случается толькосо мной. Да, вроде бы так. Значит, ты правда никогда не пробовал любитьмаркизу? Тебе надо попросить ее встать на золоченый табурет в углу спальни,рядом с очень красивой лампой, и тогда… Ба, эта уже вернулась.
Дэдэ входит со свертком и смотрит на Джонни.
- У тебя повысилась температура. Я звонила доктору, он придет вдесять. Говорит, чтобы ты лежал спокойно.
- Ладно, согласен, но сперва я расскажу Бруно о метро… И вот однаждымне стало ясно, что происходит. Я подумал о своей старухе, потом о Лэн, оребятах, и, конечно, тут же мне представилось, будто я очутился в своемквартале и вижу лица ребят, какими они тогда были. Нет, не то чтобы я думал,я ведь тебе сто раз говорил, что никогда не думаю. Будто просто стою на углуи вижу, как мимо движется то, о чем я вроде бы думаю, но я вовсе не думаю отом, что вижу. Понимаешь? Джим говорит: все-то мы на один лад, и вообще (такон говорит) своей головой никто не думает. Ладно, пусть так - сейчас речьне о том. Я сел в метро на станции "Сен-Мишель" и тут же стал думать о Лэн,о ребятах и увидел свой квартал. Как сел, так сразу стал думать о них. Но вто же время я соображал, что я в метро и что почти через минуту оказался ужена станции "Одеон", замечал, как люди входят и выходят. И я снова сталдумать о Лэн и увидел свою старуху - вот она идет за покупками, - а потомувидел их всех вместе, был с ними - просто чудеса, я давным-давно такого неиспытывал. От воспоминаний меня всегда тошнит, но в тот раз мне приятно былодумать о ребятах, видеть их. Если я стану рассказывать тебе обо всем, чтовидел, ты не поверишь - прошла-то, наверное, всего минута, а ведь все домелочей представилось. Вот тебе только для примера. Видел я Лэн в зеленомплатье, которое она надевала, когда шла в клуб "Тридцать три", где я игралвместе с Хэмпом. Я видел ее платье, с лентами, с бантом, с какой-то красивойотделкой на боку, и воротник… Не сразу все, а словно я ходил вокруг платьяЛэн и не торопясь оглядывал. Потом смотрел в лицо Лэн и на ребят, потомвспомнил о Майке, который жил рядом в комнате, - как Майк мне рассказывалистории о диких конях в Колорадо: сам он работал на ранчо и выпендривался,как все ковбои…
- Джонни, - одергивает его Дэдэ откуда-то из угла.