Мишель порой грешит литературщиной, да и просто не прочь повыдумывать.Его хлебом не корми - дай повоображать, придумать какое-нибудь исключениеиз правил, человека, выбивающегося из общего ряда, чудовищ каких-нибудь -не слишком чтобы омерзительных. Но эта женщина сама приглашала кисследованию, предоставив, пожалуй, вполне достаточный набор ключей дляточной дешифровки ситуации. Нет смысла ждать, пока она уйдет, воспоминания оней и так заполнят мою память на много дней вперед - и я, зная своюсклонность к топтанию на месте, решительно приказал себе не терять больше ниединой секунды. Четко вогнав все в объектив (все, включая дерево, перила,одиннадцатичасовое солнце), я сделал снимок. И вовремя, ибо стало ясно, чтоони оба все поняли и смотрят прямо на меня: мальчик - удивленно и как-тодаже с любопытством, а она - со злостью и раздражением; ее лицо и теловдруг вскипели враждебностью ко мне, ощутив себя похищенными, плененными изаточенными в крохотную, химически проявляемую картинку.
Я мог бы рассказать обо всем в мельчайших подробностях, но, наверное,не стоит оно того. Женщина заявила, что никто не имеет права фотографироватьбез разрешения, и потребовала отдать ей пленку. Все это было сказано сухим ичетким голосом, с прекрасным парижским произношением, и лишь тон,повышавшийся от фразы к фразе, выдавал ее волнение. Вообще-то говоря, мне нетак уж и важно было, останется пленка у меня или у нее, но всем, кто со мнойзнаком, известно и другое: просить меня о чем-то нужно по-хорошему. Врезультате я ограничился лишь тем, что сформулировал свое мнение по поводутого, что фотографирование в общественных местах не только не запрещено, но,наоборот, разрешено официально и всячески одобряется общественным мнением. Ипока все это говорилось, я с плутовским удовольствием наблюдал за тем, каксовершает отступающий маневр юный спутник моей собеседницы. Парень сначаламедленно-медленно, едва заметно попятился, а затем вдруг прыжком (с почтиневероятной скоростью) развернулся и бросился бежать; при этом, полагаю,бедняга пребывал в полной уверенности, что уходит, а сам мчался во всю прытьи, пробежав мимо машины, растаял, как нить паутины в утреннем воздухе.
Но паутину не зря называют еще и слюной дьявола, и Мишелю пришлосьснести редкие оскорбления, выслушать, как его называют идиотом и подонком,выбирая тем временем между утвердительным и отрицательным кивком в качествереакции на слова женщины. Когда я уже начал уставать, до моих ушей донессязвук хлопнувшей дверцы машины, и к нам, впившись в нас глазами, направилсямужчина в серой шляпе. Вот только тогда до меня и дошло, что ему во всейэтой комедии тоже отведена какая-то роль.
Он пошел в нашу сторону, держа в руке газету, ту самую, которую ончитал или делал вид, что читает, сидя в машине. Лучше всего я помню гримасуна его губах, из-за этой гримасы лицо его все покрылось морщинами, на немвсе время что-то дергалось, меняло место и форму, потому что гримаса,перетекая из одного уголка губ в другой, словно жила своей, не подвластнойволе человека жизнью. Но все остальное в нем будто застыло - белый клоун -человек без крови, с погасшей, сухой кожей, запавшими, обращенными внутрьглазами, черными, выделяющимися на лице ноздрями - куда более черными, чемброви, волосы или даже его черный галстук. Шел он очень осторожно, словномостовая резала ему ноги; я увидел его лакированные туфли на такой тонкойподошве, что ему и вправду причиняла боль любая неровность, даже шершавостьпод ногами. Я и сам не знаю, зачем спустился с парапета, почему решил неотдавать им пленку, отказать в их требованиях, в которых ясно угадывалсястрах, а еще - трусость. Клоун и женщина молча советовались друг с другом;мы образовывали почти совершенный, невыносимый в своем существованиитреугольник - нечто, что неминуемо должно было разбиться с изряднымтреском. Я рассмеялся им в лицо и пошел прочь - полагаю, несколькомедленнее, чем мальчишка. Поднявшись к ближайшим домам и уже перейдяжелезный мостик, я обернулся и посмотрел на них. Они стояли не шелохнувшись,лишь газета успела выпасть из рук мужчины; мне показалось, что руки женщины,стоявшей спиной к парапету, слепо шарили по камню в классическом ибессмысленном жесте человека, загнанного в угол и пытающегося найти выход.
Все дальнейшее произошло здесь и почти сейчас; здесь - это в одной изкомнат одной из квартир где-то на шестом этаже. Прошло несколько дней, покаМишель проявил наконец воскресные фотографии; снимки Консьержери иСент-Шапель получились такими, как и следовало ожидать. Еще он обнаружилпару забытых пробных кадров, неудачную попытку запечатлеть кошку,необъяснимым образом оказавшуюся на крыше уличного туалета, а также -снимок с блондинкой и подростком. Негатив был так удачен, что Мишельувеличил снимок; увеличенная фотография оказалась так удачна, что онувеличил ее еще раз - почти до размеров постера. Ему и в голову не пришло(теперь он все спрашивает и спрашивает себя: почему?), что из всей пленкитолько снимки Консьержери заслуживают того, чтобы так с ними возиться. Егоинтересовала лишь та украдкой сделанная фотография с набережной; он повесилувеличенную копию на стену комнаты и в первый день провел какое-то время,разглядывая изображения и роясь в памяти; это меланхолически-сравнительноедействие помогло ему восстановить утраченную реальность по выхваченному изнее и зафиксированному воспоминанию; воспоминание было зафиксированопредельно четко, как на любой фотографии: ничего лишнего, ничто не пропущено- воистину хранилище мгновений. Были там и женщина, и подросток, и деревонад их головами, а еще - небо, столь же неподвижное, как камни набережной,- облака и камни, перемешавшиеся в одной неразделимой материи (теперьпоявилось еще одно - с острыми как бритва краями, оно несется по небу,словно предваряя бурю). В течение двух первых дней я был согласен со всем,что сделал до того: от самого момента, когда снял тот кадр, до егоувеличенной копии на стене, и я даже не задавался вопросом, с чего это вдругто и дело прерываю перевод трудов Хосе Норберто Альенде ради того, чтобы ещераз увидеть лицо той женщины, темные пятна силуэтов на фоне перилнабережной. Первое пришедшее удивление было весьма глупым: мне никогда неприходило в голову подумать о том, что если рассматривать фотографию,поместив ее прямо перед собой, то глаза точно повторяют положение инастройку объектива в момент съемки; просто это кажется настолько само собойразумеющимся, что никому и в голову не приходит размышлять о таких очевидныхвещах. Сидя на стуле перед пишущей машинкой, я смотрел на фотографию с трехметров, и вдруг мне пришло в голову, что я нахожусь ровнехонько в точкефокуса объектива. Так было хорошо, просто лучше не придумаешь, чтобы оценитьлюбую фотографию, хотя, если рассматривать ее под углом, тоже можнообнаружить что-то неожиданное и привлекательное. Каждые несколько минут,когда у меня не получалось переложить на хороший французский то, что такхорошо было сказано у Хосе Норберто Альенде на испанском, я поднимал взгляди смотрел на фотографию; иногда мое внимание привлекала женщина, иногда -мальчик, а иногда - брусчатка, куда замечательно вписался опавший лист,придающий дополнительную насыщенность одному из угловых секторов. Тогда яотрывался на некоторое время от работы и снова с удовольствием погружался вфотографию, впитавшую в себя тот день, и с улыбкой вспоминал то взбешенноелицо женщины и ее требование отдать ей пленку, то потешное и жалкое бегствомальчишки, то появление на авансцене мужчины с белым, словно обсыпанныммукой лицом. В глубине души я был доволен собою; ведь, если честно, мой уходне был безоговорочно блестящим: зная, что за французами тянется славабыстрых на точный, по существу дела ответ, наверное, стоило бы выбрать болеенаглядную демонстрацию моего понимания моих же привилегий, прерогатив и правкак гражданина. Но важнее, причем намного важнее, было то, что я помог парнювовремя смыться (это, конечно, если признать верной мою гипотезу сутипроисходившего, которая если и не была подкреплена безоговорочнымидоказательствами, тем не менее нашла некоторое подтверждение в его поспешномбегстве). Нагло ворвавшись в течение их игры, я дал мальчишке возможностьиспользовать накопившийся страх на что-то конкретное и полезное; хотя онсейчас наверняка раскаивается в малодушии, стыдится, считая, что повел себяне по-мужски. Но лучше так, чем опыт общения с женщиной, которая способнасмотреть так, как она смотрела на него там, на острове; время от времени вМишеле просыпается пуританин, считающий, что нельзя заставлять кого бы то нибыло предаваться пороку. Так что, по сути, этот снимок был самым настоящим"хорошим поступком", актом доброй воли.
Но не по доброй воле отрывался я от параграфов своего перевода исмотрел на снимок. Я уже переставал понимать, зачем вообще я смотрю на него,зачем повесил снимок на стену; возможно, так бывает со всеми плохимипоступками, и это - всего лишь одно из условий их совершения. Полагаю, чтопочти боязливое дрожание листьев на дереве не обеспокоило меня - я простопродолжил начатую фразу и даже не без изящества завершил ее. Привычки -словно огромные гербарии, в конце концов, большая - восемьдесят нашестьдесят - фотография похожа на экран, где показывают кино, в котором настрелке какого-то острова какая-то женщина говорит о чем-то с каким-топодростком и над их головами шуршит листвой какое-то дерево.
Но руки, руки - это было уже слишком. Я только-только напечатал:"Donc, la seconde clé réside dans la nature intrinsèque des difficultés queles sociétés…" - как вдруг увидел руку той женщины, постепенно, палецза пальцем, сжимающуюся в кулак. От меня не осталось ничего - только так ине законченное предложение на французском, пишущая машинка, падающая на пол,скрипящий и качающийся стул, какая-то дымка, туман. Парень наклонил голову- совсем низко, прижав подбородок к груди, - как боксер, который уженичего не может сделать и только ждет от противника последнего удара; поднявворотник куртки, он больше всего походил на заключенного, воплощение жертвы- непременного участника и пособника любой катастрофы. Вот женщина что-тоговорит ему на ухо, а ее рука вновь раскрывается, чтобы ладонь легла на егощеку, гладя и гладя ее, неспешно сжигая этой лаской. Подросток не столькобеспокоится, сколько не совсем верит в происходящее, время от времени онвыглядывает из-за ее плеча и смотрит куда-то, а она все говорит и говорит,объясняя ему что-то, что и заставляет его смотреть - смотреть туда, где,Мишель отлично это помнит, стоит машина с мужчиной в серой шляпе, -тщательно оставленный за рамкой кадра, он все равно отражается в глазахмальчика и (что теперь-то в этом сомневаться) в словах женщины, в рукахженщины, замещающих присутствие этой женщины. Когда я увидел, как мужчинаподошел к ним, остановился и посмотрел на них - руки в карманах и вид не топресыщенно-утомленный, не то требовательный - словно у хозяина собаки,собирающегося свистком подозвать своего заигравшегося питомца, - в этотмомент я понял, если можно назвать то, что со мной произошло, таким словом,- что происходило, что могло произойти, что способно было произойти междуэтими людьми в этот момент там, куда меня занесло, чтобы сокрушить этотпредписанный порядок, вмешаться без какого-либо злого умысла в то, что ещене успело случиться, но должно было случиться, вот-вот должно былосвершиться. То, что я представлял себе тогда, было куда менее чудовищно, чемто, что происходило на самом деле: эта женщина - она была там не сама посебе, она ласкала, предлагала, возбуждала мальчика не для своегоудовольствия, не для того чтобы увести к себе этого взъерошенного ангела ипоиграть с его страхом, с тонкостью его желания. Истинный хозяин ситуацииждал - нагло улыбаясь, уверенный в успехе своей затеи; не он, впрочем,первый отправляет женщину вперед, заставляет ее действовать в авангарде,приводя к нему пленников, купившихся на ее цветущие чары. А остальное быловсе так просто: машина, какой-нибудь дом, хорошие напитки, возбуждающие,будоражащие воображение картинки, слишком поздние слезы и пробуждение в аду.И я ничего, абсолютно ничего в этот раз не мог сделать. Моей силой былатолько вот эта фотография, с которой они теперь мстительно смотрели на меня,не пытаясь уже скрывать то, что должно было случиться. Снимок сделан, времяпрошло; мы были так далеки друг от друга, порок несомненно был удовлетворен,слезы - пролиты, а остальное - грусть и догадки. Вдруг порядок нарушился,они ожили, стали двигаться, принимать решения, идти к своему будущему; а я,с этой стороны, пленник другого времени, пространства какой-то комнатыгде-то на шестом этаже, не зная, ни кто эта женщина, ни кто мужчина имальчик, будучи не более чем линзой объектива своего фотоаппарата, чем-тозастывшим, не способен ни во что вмешаться. Мне швыряли в лицо самуючудовищную, издевательскую шутку - решение принималось при мне, и я былбессилен этому помешать, и мальчик опять глядел на вывалянного в мукеклоуна, и я понимал, что он примет предложение, потому что ему пообещаютденег или просто обманут, а я так и не смогу крикнуть ему: "Беги!" - илипросто дать ему возможность скрыться, сделав еще один снимок, еще однуслабую, почти жалкую попытку разнести это нагромождение строительных лесовиз слюны и духов. Все должно было решиться прямо там, в тот самый миг; иповисла всеобъемлющая тишина, не имеющая ничего общего с физическимотсутствием звука. Все напряглось, ощетинилось. Наверное, я закричал, громкозакричал и стал приближаться к ним - шаг за шагом, по десять сантиметровкаждый; на первом плане ритмично шевелились ветви дерева, из кадра ушло одноиз пятен на камне набережной, а лицо женщины, повернутое ко мне словно вудивлении, становилось все больше, и тогда я чуть повернулся, то есть, яхочу сказать, чуть повернулась камера, и, не теряя из виду женщину, янаправился к мужчине, который смотрел на меня не глазами, а черными пустымидырами, смотрел с любопытством и злобой, желая проткнуть меня насквозь,пригвоздив к воздуху, и тут я увидел - краем глаза, не в фокусе, - какогромная птица одним движением крыла вылетела из кадра, и я прислонился кстене своей комнаты, потому что это тот мальчик, он только что убежал,скрылся, я видел, как он бежал - опять четко в фокусе, растрепанные наветру волосы, - сообразив наконец взлететь над островом, добежать домостика, вернуться в город. Второй раз я одолел тех двоих, второй раз мнеудалось помочь ему, я возвращал его назад - в его хрупкий рай. Пошатываясь,я шагнул им навстречу; не было необходимости идти дальше, приближатьсявплотную - игра сыграна. Было видно только плечо женщины и чуть-чуть ееволосы, безжалостно отсеченные рамкой кадра; но лицом ко мне стоял мужчина- с полуоткрытым ртом, в котором виднелся подрагивающий черный язык; онподнял руки, оказавшиеся теперь на переднем плане, еще мгновение всеоставалось в полном фокусе, а затем он разбух, расплылся на весь кадр, скрывостров, дерево, и я закрыл глаза и не хотел больше смотреть и, прикрыв лицоруками, заплакал как дурак.
Опять плывет белое облако - как все эти дни, все это неисчислимое,бесконечное время. Все, о чем остается сказать, - это облако, два облакаили долгие часы абсолютно чистого неба, строгого прямоугольника, приколотогобулавками к стене моей комнаты. Это то, что я увидел, открыв глаза ипротерев их: чистое небо, а потом - облако, появившееся слева, постепеннотеряющее изящество и уплывающее куда-то вправо. А за ним другое, и иногдавсе вдруг становится серым, превращается в одну большую тучу, и начинаютщелкать капли дождя, потом дождь идет долго-долго, словно капают слезы,только, наоборот, снизу вверх, потом все понемногу проясняется, может дажевыйти солнце, и снова плывут облака - по два-три. И порой голуби, да времяот времени какой-нибудь воробей.
[Пер. В.Правосудова]
Преследователь
In memoriam Ch. P.
Будь верен до смерти…
Апокалипсис, 2:10
О, make me a mask.
Dylan Thomas
Дэдэ позвонила мне днем по телефону и сказала, что Джонни чувствуетсебя прескверно; я тотчас отправился в отель. Джонни и Дэдэ недавнопоселились в отеле на улице Лагранж, в номере на четвертом этаже. Взглянул яс порога на комнатушку и сразу понял: дела Джонни опять из рук вон плохи.Окошко выходит в темный каменный колодец, и средь бела дня тут не обойтисьбез лампы, если вздумается почитать газету или разглядеть лицо собеседника.На улице не холодно, но Джонни, закутанный в плед, ежится в глубоком драномкресле, из которого отовсюду торчат лохмы рыжеватой пакли. Дэдэ постарела, икрасное платье ей вовсе не к лицу. Такие платья годятся для ее работы, дляогней рампы. В этой гостиничной комнатушке оно кажется чем-то вродеотвратительного сгустка крови.
- Друг Бруно мне верен, как горечь во рту, - сказал Джонни вместоприветствия.
Подняв колени, он уткнулся в них подбородком. Дэдэ придвинула стул, и явынул пачку сигарет "Голуаз".