Наваждение. Не знаю, как лучше выразиться, однако иногда приходитсясознавать, что на человека порой накатывает жуткое или дурацкое наваждение,причем непонятно, какой тут действует сверхъестественный закон, когда,например, после внезапного телефонного звонка как снег на голову сваливаетсяна вас сестра из далекой Оверни, или вдруг сбегает молоко, заливая плиту,или, выйдя на балкон, видишь мальчишку под колесами автомобиля. И кажется,судьба, как в футбольных командах или руководящих органах, всегда саманаходит заместителя, если выбывает основная фигура. Так вот и этим утром,когда я еще пребывал в блаженном сознании того, что Джонни Картерпоправляется и утихомиривается, мне вдруг звонят в газету. Срочный звонок отТики, а новость такова: в Чикаго только что умерла Би, младшая дочь Лэн иДжонни, и он, конечно, сходит с ума, и было бы хорошо, если бы я протянулдрузьям руку помощи.
Я снова поднимаюсь по лестнице отеля - сколько лестниц я излазил завремя своей дружбы с Джонни! - и вижу Тику, пьющую чай; Дэдэ, окунающуюполотенце в таз; Арта, Делоне и Пепе Рамиреса, шепотом обменивающихсясвежими впечатлениями о Лестере Янге; и Джонни, тихо лежащего в постели, -мокрое полотенце на лбу и абсолютно спокойное, даже чуть презрительноевыражение лица. Я тут же подальше прячу сострадательную мину ипросто-напросто крепко жму руку Джонни, закуриваю сигарету и жду.
- Бруно, у меня вот здесь болит, - произносит через некоторое времяДжонни, дотронувшись до того места на груди, где полагается быть сердцу. -Бруно, она белым камешком лежала у меня в руке. А я всего только беднаячерная кляча, и никому, никому не осушить моих слез.
Слова выговариваются торжественно, почти речитативом, и Тика глядит наАрта, и оба с усмешкой понимающе кивают друг другу, благо на глазах Джоннимокрое полотенце и он не может видеть их. Мне всегда претит дешевоефразерство, но сказанное Джонни, если не говорить о том, что подобное ягде-то уже читал, кажется маской, которой он прикрывается, - так напыщеннои банально звучат его слова. Подходит Дэдэ с другим мокрым полотенцем именяет ему холодный компресс. На какой-то миг я вижу лицо Джонни -пепельно-серого цвета, с искаженным ртом и плотно, до морщин сомкнутымивеками. И как всегда бывает с Джонни, случилось то, чего никто не ожидал, -Пепе Рамирес, который его очень мало знал, до сих пор не может опомниться отнеожиданности или, я бы сказал, от скандальности этого инцидента: Джоннивдруг садится в кровати и начинает браниться, медленно, со смаком подбираясловечки и влепляя их, как пощечины; бранит тех, кто посмел записать напластинку "Страстиз". Он ругается, ни на кого не глядя, но пригвождая нас кместу, как жуков к картону, невероятно скверными словами. Так поносит онминуты две всех причастных к записи "Страстиза", начиная с Арта и Делоне,потом меня (хотя я…) и кончая Дэдэ, поминая при этом всемогущего ГосподаБога и… мать, которая, оказывается, родила всех людей без исключения.
А в сущности, эта тирада и та, про белый камешек, не более чемзаупокойная молитва по его Би, умершей в Чикаго от воспаления легких.
Прошли две безалаберные недели: масса никчемной работы, газетныестатейки, беготня туда-сюда - в общем, типичная картина жизни критика,человека, который может довольствоваться только тем, что ему подадут:новостями и чужими делами. Рассуждая об этом, сидим мы как-то вечером -Тика, Малышка Леннокс и я - в кафе "Флор", благодушно напеваем "Далеко,далеко, не здесь" и обсуждаем соло на фортепьяно Билли Тейлора, который всемнам троим нравится, особенно Малышке Леннокс - она, кроме всего прочего,одета в стиле Сен-Жермен-де-Прэ и выглядит очаровательно. Малышка с понятнымвосхищением - ей ведь всего двадцать лет - глядит на входящего Джонни, аДжонни смотрит на нее не видя и бредет дальше, пока не натыкается на стул засоседним пустым столиком; садится, абсолютно пьяный или полусонный. РукаТики ложится мне на колено.
- Смотри, опять накурился вчера вечером. Или сегодня днем. Этаженщина…
Я без особой охоты отвечаю, что Дэдэ не более виновата, чем любаядругая, начиная с нее, с Тики, которая десятки раз курила вместе с Джонни иготова закурить снова хоть завтра, будь на то ее святая воля. У меняпоявилось огромное желание уйти и остаться одному, как всегда, когда нельзяподступиться к Джонни, побыть с ним, около него. Я вижу, как он рисуетчто-то пальцем на столе, потом долго глядит на официанта, спрашивающего, чтоон будет пить. Наконец Джонни изображает в воздухе нечто вроде стрелы ибудто с трудом поддерживает ее обеими руками, словно она весит черт знаетсколько. Люди за другими столиками тотчас оживляются, не скупясь на остроты,как это принято в кафе "Флор". Тогда Тика говорит: "Подонок", идет к столикуДжонни и, отослав официанта, шепчет что-то на ухо Джонни. Понятно, Малышкатут же выкладывает мне свои самые сокровенные мечты, но я деликатно даю ейпонять, что сегодня вечером Джонни надо оставить в покое и что хорошиедевочки должны рано идти бай-бай, если возможно - в сопровождении джазовогокритика. Малышка мило смеется, ее рука нежно гладит мои волосы, и мыспокойно разглядываем идущую мимо девицу, у которой лицо покрыто плотнымслоем белил, а глаза и даже рот густо подведены зеленым. Малышка говорит,что эта роспись, в общем, неплохо смотрится, а я прошу ее тихонько напетьмне один из тех блюзов, которые принесли ей славу в Лондоне и Стокгольме.Потом мы снова возвращаемся к песне "Далеко, далеко, не здесь", она этимвечером привязалась к нам, как собака, тоже в белилах, с зелеными кругамивокруг глаз.
Входят двое парней из нового квинтета Джонни, и я пользуюсь случаем,чтобы спросить их, как прошло сегодняшнее вечернее выступление. И узнаю, чтоДжонни едва мог играть, но то, что он сыграл, стоило всех импровизацийкакого-нибудь Джона Льюиса, особенно если учесть, что этот Льюис "запростоможет выдать готовую руладу, потому что, - поясняет один из ребят, - унего всегда под рукой ноты, чтобы заткнуть дырку", а это ведь уже неимпровизация. Я меж тем спрашиваю себя, до каких пор продержится Джонни и,главное, публика, верящая в Джонни. Ребята от пива отказываются, мы сМалышкой остаемся одни, и мне не удается увильнуть от ее расспросов иприходится втолковывать Малышке, которая действительно заслуживает своепрозвище, что Джонни - больной и конченый человек, что парни из квинтетаскоро по горло будут сыты такой жизнью, что все со дня на день можетвзлететь вверх тормашками, как это уже не раз бывало в Сан-Франциско, вБалтиморе и в Нью-Йорке.
Входят другие музыканты, играющие в этом квартале. Некоторыенаправляются к столику Джонни и здороваются с ним, но он глядит на нихсловно откуда-то издалека с абсолютно идиотским выражением - глазавлажные, жалкие, на отвисшей губе пузырики слюны. Забавно в это времянаблюдать за поведением Тики и Малышки: Тика, пользуясь своим влиянием намужчин, с улыбкой и без лишних слов заставляет их отойти от Джонни; Малышка,выдыхая мне на ухо свое восхищение Джонни, шепчет, как хорошо было быотвезти его в санаторий и вылечить - и, в общем, только потому, что онаревнует и хочет сегодня же переспать с Джонни, но, видно, на сей раз этоабсолютно исключается - к моей немалой радости. Как нередко бывает во времянаших встреч, я начинаю думать о том, что, наверное, очень приятно ласкатьбедра Малышки, и едва удерживаюсь, чтобы не предложить ей пойти вдвоемвыпить глоточек в более укромном месте (она не захочет и, по правде говоря,я тоже, потому что мысли об этом соседнем столике отравили бы всеудовольствие). И вдруг, когда никто не подозревал, что такое можетслучиться, мы видим, как Джонни медленно встает, смотрит на нас, узнает инаправляется прямо к нам - точнее, ко мне, так как Малышка в счет не идет.Подойдя к столику, он слегка, без всякой рисовки, наклоняется, словно желаявзять жареную картофелину с тарелки, и опускается передо мной на колени. Ивот он уже - ей-богу, без всякой рисовки - стоит на коленях и смотрит мнев глаза, и я вижу, что он плачет, и без слов понимаю, что Джонни плачет помаленькой Би.
Естественно, мое первое побуждение - поднять Джонни, не дать емусделаться посмешищем, но в конечном итоге посмешищем-то становлюсь я, потомучто никто не выглядит более жалким, чем человек, который безуспешностарается сдвинуть с места другого, тогда как тому, видно, совсем неплохо наэтом своем месте и он прекрасно чувствует себя в том положении, в каком пособственной воле находится.
Таким образом, завсегдатаи "Флор", не тревожившие себя по пустякам,стали поглядывать на меня не слишком благожелательно. Большинство даже ещене знали, что этот коленопреклоненный негр - Джонни Картер, но все гляделина меня, как смотрела бы толпа на нечестивого, который вскарабкался наалтарь и теребит Иисуса, чтобы сдернуть его с креста. Первым пристыдил менясам Джонни - молча обливаясь слезами, он просто поднял глаза и уставился наменя. И его взгляд, и явное неодобрение публики вынуждали снова сесть передДжонни, хотя чувствовал я себя в тысячу раз хуже, чем он, и желал быоказаться скорее у черта на рогах, нежели на стуле перед коленопреклоненнымДжонни.
Финал оказался не таким уж и страшным, хотя я не знаю, сколько вековпрошло, пока все сидели в оцепенении, пока слезы катились по лицу Джонни,пока его глаза не отрывались от моих, а я в это время тщетно предлагал емусигарету, потом закурил сам и ободряюще кивнул Малышке, которая, мнекажется, готова была провалиться сквозь землю или реветь вместе с ним. Каквсегда, именно Тика спасла положение: она с великим спокойствием вернуласьза наш столик, придвинула к Джонни стул и положила ему руку на плечо, ни кчему его не принуждая. И вот Джонни распрямился и покончил наконец со всемэтим кошмаром, приняв нормальную позу подсевшего к нам приятеля, для чегоему пришлось всего лишь немного приподнять колени и отгородить свои зад отпола (едва не сказал - от креста, что, собственно, и представлялось всем)спасительно удобным сиденьем стула. Публике надоело смотреть на Джонни, емунадоело плакать, а нам - паскудно чувствовать себя. Мне вдруг открыласьтайна пристрастия иных художников к изображению стульев; каждый стул в зале"Флор" неожиданно показался мне чудесным предметом, цветком, зефиром,совершенным орудием порядка и соблюдения гражданами правил приличия в своемгороде.
Джонни вытаскивает платок, просит как ни в чем не бывало прощения, аТика заказывает ему двойной кофе и поит его. Малышка же откалываетвеликолепный номер: когда Джонни очнулся, она в мгновение ока распростиласьсо своей непроходимой тупостью и стала мурлыкать "Мэмиз-блюз", не подавая ивиду, что делает это намеренно. Джонни глядит на нее, и улыбка раздвигаетего губы. Мне кажется, Тика и я одновременно подумали о том, что образ Бимало-помалу тает в глубине глаз Джонни и он снова возвращается на какое-товремя к нам, чтобы побыть с нами до своего следующего исчезновения. Каквсегда, едва лишь проходит неприятный момент, когда я чувствую себя побитымпсом, ощущение собственного превосходства над Джонни побуждает меня проявитьснисходительность и завязать легкий разговор о том о сем, не затрагиваясугубо личных сфер (не дай Бог, Джонни опять сползет со стула и опять…).Тика и Малышка тоже ведут себя просто как ангелы, а публика "Флор"обновляется каждый час, и новые посетители, сидящие в кафе после полуночи,даже не подозревают о том, что было до них, хотя, в общем, ничего особенногои не было, если поразмыслить спокойно. Малышка уходит первой (онатрудолюбивая девочка, эта Малышка, - в девять утра ей надо репетировать сФрэдом Каллендером для дневной записи); Тика, выпив третью стопку коньяка,предлагает подбросить нас домой. Но Джонни говорит "нет", он желает ещепоболтать со мной. Тика находит это вполне естественным и удаляется, непреминув, однако, с лихвой оплатить счет, как и полагается маркизе. А мы сДжонни, опрокинув еще по рюмочке шартреза в знак того, что между друзьямиэто позволительно, отправляемся пешком по Сен-Жермен-де-Прэ, так как Джоннизаявляет, что ему надо подышать воздухом, а я не из тех, кто бросает друзейв подобных обстоятельствах.
По улице Л’Аббэ мы спускаемся к площади Фюрстенберг, вызвавшей в Джонниопасное воспоминание о кукольном театре, будто бы подаренном ему крестным,когда Джонни исполнилось восемь лет. Я спешу повернуть его к улице Жакоб,боясь, что он снова вспомнит о Би, но нет - кажется, Джонни закрыл эту темуна остаток ночи. Он шагает спокойно, не качаясь (иной раз я видел, как егошвыряло по улице из стороны в сторону, и вовсе не по вине лишней рюмки;что-то не ладилось в мыслях), и нам обоим хорошо в теплоте ночи, в тишинеулиц. Мы курим "Голуаз", ноги сами ведут к Сене, а рядом с одной из жестяныхстоек букинистов на Кэ-де-Конти случайная ассоциация или свист какого-тостудента навевает нам обоим одну из тем Вивальди, и мы подхватываем имурлычем ее с большим чувством и настроением, а Джонни говорит потом, что,если бы у него с собой был сакс, он всю ночь напролет играл бы Вивальди, вчем я тут же выражаю свое сомнение.
- Ну, я поиграл бы еще немного Баха и Чарлза Айвза, - отвечаетуступчиво Джонни. - Не понимаю, почему французов не интересует Чарлз Айвз.Ты знаешь его песни? Ту, о леопарде… Тебе надо бы знать песню о леопарде.A leopard…
И своим глуховатым тенором он начинает напевать о леопарде, - конечно,многие музыкальные фразы ничего общего не имеют с Айвзом, но Джонни этововсе не тревожит, и он уверен, что поет действительно хорошую вещь. Наконецмы садимся на парапет, спиной к улице Жиле-Кер, свесив ноги над рекой, ивыкуриваем еще по сигарете, потому что ночь действительно великолепна. Апотом, после курева, нас тянет выпить пива в кафе, и одна эта мысльдоставляет удовольствие и Джонни, и мне. Когда он впервые упоминает о моейкниге, я почти пропускаю его слова мимо ушей, потому что он тотчас снованачинает болтать о Чарлзе Айвзе и о том, как его забавляет варьировать насто ладов темы Айвза в своих импровизациях для записи, о чем никто и неподозревает (и сам Айвз, полагаю), но через какое-то время я мысленновозвращаюсь к его реплике о книге и пытаюсь направить разговор наинтересующую меня тему.
- Да, я прочитал несколько страниц, - говорит Джонни. - У Тики многоспорили о твоей книге, но я ничего не понял, даже названия. Вчера Арт принесмне английское издание, и тогда я кое-что посмотрел. Хорошая книжка,интересная.
Лицо мое принимает подобающее в таких случаях выражение: самаскромность, но не без достоинства, приправленная микродозой любопытства,словно бы его мнение может открыть мне (мне, автору!) истинную суть моегопроизведения.
- Все равно как в зеркало смотришь, - говорит Джонни. - Сначала ядумал, что когда читаешь про кого-нибудь, это все равно как смотришь на негосамого, а не в зеркало. Большие люди - писатели, удивительные вещи творят.Вот, например, вся эта часть об истории бибоп…
- Ничего особенного, я только буквально записал твой рассказ вБалтиморе, - говорю я, неизвестно почему оправдываясь.
- Ладно, пусть так, но только это все равно как в зеркало смотришь, -стоит на своем Джонни.
- Ну и что же? Зеркало - точная штука.
- Кое-чего не хватает, Бруно, - говорит Джонни. - Ты в этом большеразбираешься, ясное дело. Но, мне думается, кое-чего не хватает.
- Видимо, только того, что ты сам недосказал, - отвечаю я, немногоуязвленный.
Этот дикарь, эта обезьяна еще смеет… (Сразу захотелось поговорить сДелоне, одно такое безответственное заявление в состоянии свести на нетчестный труд критика, который… "Например, красное платье Лэн", - говоритДжонни. Вот такие детали не мешает брать на заметку и включать в последующиеиздания. Это не повредит. "Будто псиной пахнет, - говорит Джонни. - Тольков запахе и цена всей пластинки". Да, надо внимательно слушать и быстродействовать: если подобные, даже мелкие поправки стали бы широко известны,неприятностей не избежать. "А урна посредине, самая большая, полнаяголубоватой пыли, - говорит Джонни, - так похожа на пудреницу моейсестры". Пока - одни полубредовые дополнения; хуже, если он возьметсяконкретно опровергать мои основные идеи, мою эстетическую систему, которуютак восторженно… "А кроме того, про кул-джаз ты совсем не то написал", -говорит Джонни. Ого, настораживаюсь я. Внимание!)
- Как это - "не то написал"? Конечно, Джонни, все меняется, ко ещешесть месяцев назад ты…
- Шесть месяцев назад, - говорит Джонни, слезает с парапета, ставитна него локти и устало подпирает голову руками. - Six months ago. Эх,Бруно, как бы я сыграл сейчас, если бы ребята были со мной… Кстати,здорово ты это написал: сакс, секс. Очень ловко повернул слова: six monthsago: six, sax, sex. Ей-богу, красиво вышло, Бруно. Черт тебя дери, Бруно.