- Это был тот же голос, Бабетта. И тогда я догадалась, что…
- Глупости, - отвечает Бабетта. - Будь я там, думаю, я бы тебеустроила взбучку.
- Пьер уехал, - говорит Мишель.
- Это, наверное, самое лучшее, что он мог сделать.
- Бабетта, если бы ты приехала.
- Зачем? Ну конечно, приеду, но это какой-то идиотский бред.
- Он заикался, Бабетта, клянусь тебе… Это не галлюцинация, я же тебеговорила, что раньше… Как будто это было уже однажды… Приезжай быстрей,по телефону я не могу объяснить… Только что взревел мотоцикл, он уехал, амне ужасно жаль. Как он сможет понять, что происходит со мной, бедняга, ноон тоже как безумный, Бабетта, это так странно.
- Мне казалось, что ты уже излечилась от всего этого, - говоритБабетта как-то отчужденно. - В конце концов, Пьер не дурак и все поймет. Ядумала, что он давно уже об этом знает.
- Я даже начала ему рассказывать, я хотела рассказать, но тут…Бабетта, клянусь тебе, он заикается, и раньше, раньше…
- Ты мне уже говорила, но все это - твои фантазии. И Ролан тоже,бывает, сделает такую прическу, что его и не узнать; ну что ты, черт возьми,придумываешь?..
- А сейчас он уехал, - монотонно повторяет Мишель.
- Ничего, вернется, - говорит Бабетта. - Ну ладно, приготовьчего-нибудь вкусненького: у Ролана - сама знаешь, аппетит…
- Ты что на меня наговариваешь? - говорит Ролан, возникший на пороге.- Что случилось у Мишель?
- Едем, - говорит Бабетта. - Едем немедленно.
Миром управляет газовая ручка - резиновый цилиндр, что умещается владони: стоит немного повернуть вправо - все деревья сливаются в одно,раскинувшееся вдоль всей дороги, а стоит самую малость крутнуть влево - изеленый гигант распадается на сотни тополей, убегающих назад, высоковольтныеже вышки шествуют размеренно, одна за другой, их шествие - самый удачныйритм, в который могут вплетаться и слова, и лоскутья образов, уже несвязанных с дорогой; газовая ручка поворачивается вправо - звук растет и растет,струна звука до предела натягивается, но уже нет никаких мыслей, а лишьединение с машиной: тело срастается с машиной и ветер в лицо, - какзабвение; Корбей, Арпажон, Лина-Монлери, снова тополя, полицейская будка,свет становится с каждым разом все ярче, свежий ветер влетает в полуоткрытыйрот, медленнее, медленнее, на этом перекрестке - направо. Париж - ввосемнадцати километрах, реклама "Чинзано", Париж - в шестнадцатикилометрах. "Не разбился, - думает Пьер, медленно сворачивая на дорогу,ведущую налево. - Невероятно, но я не разбился". Усталость столь жеощутима, как и сидевшая совсем недавно за его спиной пассажирка, с каждыммгновением она становится все более необходимой и манящей. "Думаю, она меняпростит, - размышляет Пьер. - Мы оба с приветом, должна же она понять,понять, понять, понять, что ничего нельзя узнать по-настоящему, не испытавлюбви, я хочу ощущать ее волосы в своих руках, ее тело, я люблю ее,люблю…" Рядом с дорогой возникает лес, принесенные ветром сухие листьязахлестывают автостраду. Пьер смотрит на листья, их подминает и взметаетмотоцикл; резиновый цилиндр газовой ручки вновь вращается вправо, еще развправо, еще и еще. И вдруг появляется слабый блеск стеклянного шара у началаперил. Нет нужды ставить мотоцикл далеко от особняка, но ведь Бобби будетлаять, и он прячет машину среди деревьев и с последними лучами солнцадобирается до особняка пешком, входит в холл, надеясь найти Мишель, - онадолжна была быть там, но софа пуста, в холле только бутылка коньяка истаканы, дверь, ведущая на кухню, осталась открыта, сквозь нее льетсякрасноватый свет солнца, заходящего в глубине рощицы, и только тишинакругом, так что лучше идти к лестнице, не упуская из виду блестящийстеклянный шар, или же это поблескивают глаза Бобби, он лежит со вздыбленнойшерстью на первой ступеньке и едва слышно рычит, через него нетрудноперешагнуть и медленно, не скрипя ступеньками, чтобы не испугать Мишель,подняться по лестнице; дверь приоткрыта, не может быть, чтобы дверь былаприоткрыта, а у него бы не было в кармане ключа, но если дверь приоткрыта,то ключ уже не нужен; какое наслаждение, приглаживая волосы рукой, идти кдвери, и он входит, нарочито припадая на правую ногу, едва толкает дверь, иона бесшумно открывается: Мишель, сидящая на краю кровати, поднимает глаза исмотрит на него, она подносит руку ко рту, видимо, хотела закричать (нопочему волосы у нее не распущены, почему на ней не ночная сорочка небесногоцвета, почему она в брюках и выглядит старше), и тогда Мишель улыбается,вздыхает, протягивая к нему руки, и говорит: "Пьер, Пьер" - и, вместо тогочтобы складывать в мольбе руки и сопротивляться, называет его по имени иждет его, смотрит на него и дрожит, будто от стыда или счастья, как сука, ноон все же видит ее, несмотря на ковер из сухих листьев, снова закрывающийему лицо, а он пытается обеими руками сорвать его, и в это время Мишельначинает пятиться, наталкивается на край кровати, в отчаянии оглядывается икричит; и вся его страсть вскипает в нем и захлестывает его, Мишельпродолжает кричать, вот так - зажав волосы в кулак, вот так, несмотря намольбу, вот так тогда, сука, вот так.
- Ради Бога, но ведь это давно уж забыто и быльем поросло, - говоритРолан, на всей скорости вписываясь в поворот.
- Я тоже так думала. Почти семь лет. И вдруг - на тебе! Именносейчас…
- Вот тут ты, пожалуй, ошибаешься, - говорит Ролан. - Если это идолжно было выявиться, то именно сейчас, в этом абсурде все достаточнологично. Знаешь, мне и самому… иногда снится все это. Впрочем, не таклегко забыть и то, как мы этого типа убили. Но, в конце концов, в то времялучшего мы и придумать не могли, - говорит Ролан, до отказа нажимая на газ.
- Она об этом ничего не знает, - говорит Бабетта. - Разве только,что его вскоре убили. Надо было бы, по крайней мере, рассказать ей об этом.
- Конечно. Но ему-то это совершенно не показалось справедливым. Япомню его рожу, когда мы его выволокли из машины там, в лесной чаще. Онсразу усек, что ему крышка. Но он был, конечно же, не трус.
- Быть смелым всегда легче, чем быть мужчиной, - говорит Бабетта. -Надругаться над девочкой, которая… Когда я думаю о том, сколько яборолась, чтобы Мишель не покончила с собой… В те первые ночи… Меня неудивляет, что она снова чувствует себя как тогда, для нее это почтиестественно.
Машина на всей скорости въезжает на улицу, которая ведет к особняку.
- Да, это был ублюдок, - говорит Ролан. - Чистокровный ариец, какпринято было говорить в то время. Попросил у нас сигарету, имея в виду,естественно, право последней просьбы. Хотел знать, за что мы его хлопнем, имы ему все объяснили, если это можно назвать объяснением. До сих пор он мнеснится: его презрительно-удивленный взгляд, его почти элегантная манеразаикаться. Я помню даже, как он упал на сухие листья: не лицо - кровавоемесиво.
- Пожалуйста, прекрати, - говорит Бабетта.
- Он это заслужил, а кроме того, у нас не было ничего - толькосамодельный охотничий патрон… Нам налево, в самый конец?
- Да, налево.
- Надеюсь, коньяк будет, - говорит Ролан и тормозит.
[Пер. А.Ткаченко]
Из книг
"Все огни - огонь"
"Последний раунд"
Все огни - огонь
"Вот таким будет когда-нибудь памятник мне", - иронически замечает просебя проконсул, поднимая руку, которая застывает затем в приветственномжесте. Проконсул позволяет публике, которую не смогли утомить ни жара, нидва часа зрелища на арене цирка, обратить себя в камень на время реваовации. Наступает миг обещанного сюрприза, и проконсул поворачивает голову исмотрит на свою супругу, которая в ответ улыбается ему бесстрастной улыбкой- как всегда на праздниках. Ирина не знает, что сейчас последует, но в тоже время словно бы знает - ведь даже неожиданное становится рутиной, когдапривыкаешь сносить, с безразличием, которое так ненавидит проконсул,бесконечные капризы повелителя. Даже не поворачиваясь к арене, она заранеезнает, что уже брошен жребий, что предстоит жестокое и монотонное зрелище.Ликас, хозяин винокурен, и его жена Урания первыми выкрикивают имя, котороетолпа тотчас же подхватывает и громогласно повторяет. "У меня для тебясюрприз, - говорит проконсул. - Меня уверяли, что ты восхищаешься стилемэтого гладиатора". Страж своей улыбки, Ирина чуть склоняет голову в знакблагодарности. "Полагаю, ты окажешь нам честь и поприсутствуешь на поединке,пусть тебе и претят ристалища, - добавляет проконсул. - Согласись, что япозаботился о том, чтобы предложить то, что не может тебе не понравиться".- "Ты - соль земли! - восклицает Ликас. - Ты заставляешь тень самогоМарса спуститься на убогую арену нашей провинции!". - "И это еще толькополовина", - говорит проконсул, пригубив из кубка и передав его своей жене.Ирина делает большой глоток, что вроде бы помогает заслонить ароматом винагустой, всепроникающий запах крови и навоза. Воцаряется выжидательноемолчание, словно клинком вонзающееся в Марка; он выходит на середину арены,его короткий меч вспыхивает как молния - когда лучам солнца удаетсяпроникнуть сквозь щели в старом ограждении стадиона, - бронзовый щитнебрежно висит на левой руке гладиатора. "Уж не собрался ли ты выпустить егопротив победителя Смирния?" - взволнованно спрашивает Ликас. "Нет, япридумал кое-что получше, - отвечает проконсул. - Я хочу, чтобы твояпровинция запомнила меня по этим играм и чтобы моя супруга хоть на какое-товремя перестала изнывать от скуки". Урания и Ликас аплодируют в ожиданииответа Ирины, но та лишь молча отдает рабу кубок, словно не замечаяподнявшегося над ареной рева публики, приветствующей выход второгогладиатора. Неподвижный, Марк тоже кажется безразличным к овациям,знаменующим появление его противника; лишь кончиком меча он слегкапостукивает по позолоченным поножам.
"Алло", - говорит Ролан Ренуар, вытаскивая из пачки сигарету, этодвижение - словно неотъемлемая часть того, другого - за телефоннойтрубкой. На линии слышны помехи, треск беспорядочных соединений, слышенчей-то голос, диктующий цифры, и вдруг - тишина, совсем мертвая, из тогомертвого молчания, что изливает телефон в ушную раковину. "Алло", - говоритРолан, положив сигарету на край пепельницы и хлопая по карманам халата впоисках спичек. "Это я", - слышится голос Жанны. "Это я", - зачем-топовторяет Жанна. И, так как Ролан молчит, она добавляет: "Соня только чтоушла".
Он должен повернуться к императорской ложе и - как того требует раз инавсегда заведенный порядок - поприветствовать сидящих там. Он знает, чтодолжен это сделать, знает, что увидит жену проконсула, самого проконсула и,вполне возможно, жена проконсула улыбнется ему, как это было на последнихиграх. Ему не нужно думать, он почти не умеет думать, но инстинктпредупреждает его, твердит, что эта арена - плохая, она - как огромныйбронзовый глаз, испещренный извилистыми тропами, оставленными граблями ипальмовыми листьями поверх случайно сохранившихся мрачных следовпредшествовавших поединков. Сегодня ему приснилась рыба; ему снилось, что онодин, на пустынной дороге, меж полуразрушенных колонн; пока он надевалдоспехи, кто-то успел пробормотать, что проконсул не заплатит ему золотымимонетами. Марк не снизошел до того, чтобы расспрашивать незнакомца, и тогдакто-то еще, зловеще рассмеявшись, стал удаляться, так и не повернувшись кнему спиной. Потом кто-то третий стал шептать, что он - брат гладиатора,убитого Марком в Массилии, но времени уже не оставалось, и вот его ужетолкают в спину, выпроваживая к галерее, навстречу несущемуся снаружи ревутолпы. Жара невыносимая, на голову давит шлем, отбрасывающий солнечныезайчики на трибуны и ограду арены. Опять - обвалившиеся колонны, неясныесны с провалами в те самые мгновения, когда все вот-вот должно было статьпонятным. Да еще тот, кто помогал надевать доспехи, сказал, что проконсул незаплатит ему золотом; может быть, и жена проконсула не улыбнется емусегодня. Крики публики ему безразличны - ведь сейчас ими приветствуютдругого, его соперника. Аплодисменты чуть менее бурные, чем минуту назад,когда приветствовали Марка, но теперь к ним примешиваются возгласыудивления, и Марк поднимает голову, смотрит на ложу, где Ирина как разотвернулась, чтобы поговорить с Уранией, где проконсул небрежным жестомделает знак, и все тело гладиатора напрягается, а рука сильнее сжимает меч.Ему достаточно одного взгляда на противоположную галерею: нет, его противникпоявляется не оттуда; со скрипом поднимается решетка, открывающая темныйкоридор, из которого на арену обычно выпускают зверей, и вот Марк уже можетразличить на фоне покрытой плесенью каменной стены огромный черный силуэтретиария-нубийца. Вот теперь - да, все встает на свои места, и не нужноникаких объяснений - проконсул не заплатит ему золотом, понятно и видениерыбы, и полуразрушенных колонн. И в то же время ему почти нет дела до того,как пойдет бой с ретиарием, это ведь просто работа и жребий рока, вот толькотело его по-прежнему напряжено так, словно он боится, что-то в его плотиспрашивает, почему ретиарий вышел из коридора для зверей, и тот же вопросзадают друг другу зрители, и о том же спрашивает у проконсула Ликас, апроконсул улыбается, понимая, что сюрприз удался, и Ликас, притворно, сулыбкой протестуя, чувствует себя обязанным заключить пари, поставив наМарка; прежде чем прозвучат эти слова, Ирина уже знает, что в ответпроконсул поставит на нубийца вдвое большую сумму, а затем, бросив на неелюбезнейший взгляд, прикажет подать холодного вина. И она будет пить вино, иобсуждать с Уранией рост и свирепость нубийца; каждое движение предсказанозаранее, пусть это и неизвестно ей самой, пусть даже, в конце концов, небудет хватать кубка с вином или изгиба губ Урании, восхищающейся фигуройчерного великана. Затем Ликас, большой знаток всего, что связано с этимцирком, обратит их внимание на то, что нубиец задел шлемом решетку, поднятуюнад выходом из коридора на высоту двух метров. Еще он похвалит изящество илегкость, с которыми ретиарий перекинул через левое предплечье чешуйчатыескладки своей сети. И как всегда, как это бывает всякий раз с той, ужедалекой брачной ночи, Ирина сожмется в комок, отступив до самых дальнихграниц самой себя, оставаясь при этом внешне снисходительной, любезной идаже довольной; в этой свободной и стерильной глубине она чувствуетприсутствие смерти, которое проконсул скрыл в веселом - на публику -сюрпризе, присутствие, которое могут постичь только она и Марк, но он неуспеет понять, - мрачная, свирепая, молчаливая машина, и его тело, котороеона так возжелала в тот, другой день в цирке (что тотчас же заметилпроконсул, который угадывал это без помощи своих колдунов - всегда, спервого же мгновения), заплатит сегодня дорогой ценой за ничтожную игрувоображения, за бесполезный взгляд в глаза - через тело фракийца, убитогоодним мастерским ударом в горло.
Прежде чем набрать номер телефона Ролана, рука Жанны прошлась постраницам модного журнала, прикоснулась к упаковке транквилизатора,погладила свернувшуюся клубочком на диване кошку. Вот голос Ролана произнес"алло", его чуть сонный голос, - и вдруг Жанна ощущает, что - вотпотеха-то будет - она расскажет ему сейчас то, что немедленно запишет ее вразряд многочисленных телефонных плакальщиц, хнычущих перед единственнымзрителем-слушателем, курящим в густой, непроглядной тишине. "Это я", -говорит Жанна, причем говорит скорее самой себе, а не этой тишине, в которойсловно где-то на занавесе, на заднем плане танцуют считанные искры звука.Она смотрит на свою руку, которая перед тем, как набрать номер, рассеянногладила кошку (разве не слышны в трубке другие цифры, разве не слышендалекий голос, диктующий числа кому-то, кто молчит и существует лишь длятого, чтобы послушно записывать их?), и не верит, что вот эта рука, взявшаяи опустившая на место таблетки, - ее рука, что голос, только чтоповторивший: "Это я", - ее голое, на самой грани… Из чувства собственногодостоинства - замолчать, медленно, не бросая, положить трубку, остатьсяодной, начистоту. "Соня только что ушла", - говорит Жанна; границапересечена, начинается потеха, маленький успокоительный ад.