- Значит, не хочешь, чтобы мы были как женщины в альбоме? -усмехнулась Тересита, вытягиваясь на диванчике. - Ну посмотри, по-моему, яв точности как та женщина, знаешь, где все из стекла, а по улице идетмаленький человечек. Да сними трусики, дуреха. Иначе неинтересно, неужели непонимаешь?
- Я не помню, на какой это картине, - сказала Ванда, смущеннооттягивая резинку трусов. - Нет, вроде помню, там прямо с неба свисаетпростая лампочка, а в самой глубине - синий квадрат с круглой луной. Всесинее, да?
Поди пойми, почему в тот день, когда они рассматривали репродукции вальбоме, их особенно заинтересовала эта, ведь на других ну черт-те что,полный бред, к примеру, та, под названием Orpheo, в словаре сказано, чтоОрфей - прародитель музыки и что он сошел в ад, но тут никакого ада,обыкновенная улица и красные кирпичные дома, чем-то похожие на те, в еестрашном сне, только во сне потом уже все иначе, во сне - переулок-тупик имужчина с розовой искусственной рукой, а здесь по улице мимо кирпичных домовидет голый Орфей, правда, Ванда сперва не поняла, думала - голая женщина,но Тересита - хи-хи-хи и ткнула пальцем в то место - смотри! Вандаувидела: конечно, мужчина, совсем молоденький, они долго разглядывалирепродукцию и недоумевали - а что за женщина в саду, почему стоит спиной и"молния" на юбке до половины расстегнута, разве в таком виде гуляют по саду?
- Да это вовсе не "молния"! - сообразила Ванда. - Вроде "молния", ноесли присмотреться - то ли шов, то ли шнур. И с чего это Орфей нагишом идетпо улице, да и при чем тут женщина, зачем ей стоять в саду за оградой лицомк Орфею? Бредятина полная! Орфей похож на женщину - такие бедра, белаякожа, - если б не эта штука, конечно.
- Давай поищем другую картинку, где это нарисовано получше, - сказалаТересита. - А ты вообще-то видела их голыми?
- Я? Откуда! - воскликнула Ванда. - Вообще-то знаю, но видеть -откуда! У них как у мальчиков, только все побольше, как у Грока, но он жесобака.
- Лола говорит, что, когда они влюблены, у них это делается длиннеераза в три и тогда бывает, ну… опло-дотворение.
- Оплодо-творение? Это чтобы иметь детей?
- Ой, ты еще совсем дурочка. Посмотри-ка, здесь вроде та же самаяулица, но уже две голые тетки. Интересно, с чего этот псих рисует голыхтеток? Обрати внимание, по-моему, эти женщины незнакомы друг с другом,каждая идет неизвестно куда, ну обалдеть! Совсем голые на улице, и ни одинполицейский их не остановит. Такого не бывает нигде и никогда! А вот,посмотри - мужчина, похоже, одетый, но зачем-то прячется у окна, видишь -рука и лицо. А на женщине вместо платья - листья и ветки, нет, они того!Это точно!
- Больше тебе такое не приснится, - ласково говорит тетя Лоренса,поглаживая ее руку. - Ни за что не приснится, спи, спи.
- Да, правда, у тебя тоже волосики, но чуть-чуть, - сказала Тересита.- Странно, ты еще как маленькая. Дай мне прикурить. Да иди сюда, иди!
- Нет, ну нет! - кричит Ванда, пытаясь вырваться. - Ну что тыделаешь, я не хочу, пусти!
- Вот дурочка! Подожди, я тебя научу. Да я ничего не сделаю! Недергайся, сама увидишь, как это замечательно.
Ванду отправили спать сразу после ужина, и ни одна из теток неподставила ей щеку для поцелуя. За ужином стояла мертвая тишина, словно всеоцепенело, как на тех картинах, лишь тетя Лоренса посматривала на нее,придвигая к ней тарелку с супом. После ужина Ванда издали слушала пластинкутети Аделы, и летящие звуки будто обвиняли ее. Те lucis ante terminum. Онатвердо решила умереть и сладко плакала, воображая, что станет с тетейЛоренсой, когда та увидит ее мертвой, да все они будут раскаиваться, ведьона непременно покончит с собой, возьмет и бросится с верхней террасы в садили вскроет себе вены бритвой тети Эрнестины, но не сейчас, сперва надонаписать прощальное письмо Тересе и сказать, что она ее простила, а другое- учительнице по географии, которая подарила ей атлас в красивом переплете.Хорошо еще, что тетя Эрнестина и тетя Адела не знают, что она с Тереситойбыла на вокзале, что она курит и пила вино, а главное, что в тот вечер,возвращаясь от Тереситы, она без спросу пошла другой дорогой и на углучужого переулка к ней вдруг шагнул мужчина в черном и спросил про время,очень похоже на ее страшный сон (а может, и это только приснилось? Боженькамилый, пусть лучше - приснилось!), да, в самом начале переулка, которыйупирается в стену, затянутую плющом, стоял мужчина и шевелил правой рукой,которая вылезала из кармана пиджака (а может, все-таки приснилось?). Вандазаметила это, когда он стал вынимать ее, как-то очень медленно, будто онатам застряла, тянет, тянет, а сам спрашивает: который час? который час? ирука - не рука, что-то из розового воска с согнутыми пальцами. Вандакинулась прочь, она почти не помнит, как бежала от того человека, которыйхотел затолкать ее в глубь пустынного тупика. В памяти лишь ужас от этойискусственной руки и стиснутых губ, только этот миг, остальное куда-топровалилось, то есть пропало все, что до и после. Хуже всего, что нельзясказать тете Лоренсе - это было по правде, тетя. Нельзя, мало ли, а вдруг- нет. И очень страшно, если все раскроется, такая каша в голове, да ещеэто с Тереситой! Наверняка лишь одно: ее любимая тетя Лоренса спит рядом сней, обнимает ее, успокаивает, прогоняя страшный сон, чтобы никогда, никогдабольше…
- Ну, тебе приятно? - спрашивает Тересита. - А можно и вот так.
- Не надо, ну не надо! - молит Ванда.
- Да это еще лучше… В сто раз! Так делает Лола, и я теперь. Нувидишь, тебе же очень приятно. Ой, не ври, не ври! А хочешь, ложись здесь исама, теперь ты знаешь.
- Спи, детка, спи, - говорит тетя Лоренса, - нет, нет, больше неприснится.
Но выходит, над ней склонилась Тересита, глаза полузакрытые, будтовдруг обессилела, будто, показывая, измучилась, будто вместо нее на синемдиванчике незнакомая белокурая женщина из альбома, только намного моложе исмуглее, и Ванда, глядя на странно уставшую Тереситу, не переставая думала одругой женщине из альбома, которая смотрела на пламя свечи в стекляннойкомнате, и с неба свисала обыкновенная лампочка, а та улица с зажженнымифонарями и мужчина вдали на тротуаре как бы проникали в эту комнату, были сней одно целое, и так везде, на всех картинах, но самая непонятная картинаназывается "Девицы из Тонгре". Ванда все смотрела на Тересу - та дышитчасто-часто, будто запыхалась, и это было как смотреть на картину, гдеобнимаются девицы из Тонгре, наверно, город какой-то, раз с большой буквы,- все в прозрачных туниках на голое тело, и у одной грудь обнажена, этадевица ласкает другую, обе с распущенными волосами, в черных беретах, а эта,с обнаженной грудью, которая ласкает другую, водит пальчиком чуть пониже ееспины, точь-в-точь как делает Тересита, и лысый мужчина в сером плаще -копия доктор Фонтана, к которому ее водила тетя Эрнестина. Этот доктор,пошептавшись о чем-то с тетей, велел раздеться совсем, легко сказать, ей жетринадцать, у нее уже… Наверно, поэтому тетя Эрнестина привела ее кдоктору, но может, и не только поэтому, иначе он бы не смеялся, когдаговорил тете Эрнестине - Ванда слышала, - что ничего страшного, не надопреувеличивать, потом он стал слушать ее трубкой, смотрел, какие веки,глаза, его халат, хоть и белый, чем-то напоминал тот серый плащ у мужчины накартинке, доктор велел лечь на кушетку и стал щупать живот внизу, а тетяЭрнестина сразу отошла к окну, чего ей там смотреть, если окно задернутобелой шторкой, но тетя все равно стояла у окна, пока не окликнул доктор.Ничего страшного, сказал, пустяки, и стал выписывать микстуру с сиропом откашля, а Ванда - скорее одеваться. Все это непонятным образом связано с ееночным кошмаром, потому что мужчина в черном тоже сперва был ласковым,улыбался, как доктор Фонтана, который час, спросил, а дальше все ужепроисходило в том переулке-тупике, как тогда, когда ей стукнуло в головупойти домой в обход; значит, остается только одно - покончить с собой,броситься из окна или порезать вены, но сначала она напишет письма Тереситеи учительнице по географии.
- Ну ты дура дурой! - ахнула Тереса. - Не закрыть дверь! Балда, разпопалась, ври до упора. Теперь твои старухи припрутся к Рыжей, это безвопроса, и все свалят на меня. Значит, от интерната не отвертеться, отецпредупреждал.
- Выпей еще, - говорит тетя Лоренса, - ну вот, будешь спать до утрабезо всяких снов.
Самое ужасное, что нельзя рассказать тете Лоренсе, нельзя объяснить,почему она удрала после обеда от тети Эрнестины и бродит по улице безовсякой цели. И в голове одно - немедленно покончить с собой, броситься подпоезд. Бродит по улицам, озираясь, - вдруг где-то здесь этот человек,вдруг, когда не будет людей, он подойдет и спросит - который час, а может,те голые женщины из альбома тоже ходили по этим улицам, может, тожепоудирали из своих домов? Может, тоже боялись тех мужчин в серых шляпах ичерных костюмах, как тот тип в переулке, слава богу, она хоть не голая, иникто из тех женщин, вроде той в красной тунике, не обнимает ее и не велитлечь, как тогда Тересита или доктор Фонтана.
- Билли Холидeй - негритянка, и она загубила себя наркотиками, -сказала Тересита, - у нее начались глюки и всякое такое.
- Глюки? А что это?
- Не знаю, что-то страшное, когда кричат, бьются в судорогах. Ой,правда жарко до невозможности, давай разденемся совсем.
- Не надо совсем. Жарко, но не так чтобы.
- Ты съела слишком много фасоли, - сказала тетя Лоренса, - на ночьнехорошо ни фасоль, ни апельсины.
- А можно вот так, посмотри, - говорит Тересита. Но почему, почемуперед глазами та картина, где по одну сторону узкой улицы деревья, а на другой - приоткрытая дверь ипосреди улицы столик с зажженной лампой, днем, когда светло, ну бредсобачий!
- Да кончай про искусственную руку! - говорит Тереса. - Так и будешьсидеть все время? Ныла, что жарко, а как раздеваться - одна я.
Это сама Банда уходит на картине куда-то вглубь, волоча по земле темнуютунику, а в дверях стоит Тересита и смотрит на столик с зажженной лампой, незамечая, что в глубине улицы у стены стоит мужчина в черном, стоит нешелохнется, подстерегая Ванду. Но это же вовсе не мы, мелькает в голове уВанды, это те женщины, что нагишом ходят по улицам. Нет, это не мы, этоопять как в дурном сне, вроде я там, а на самом деле - нет, и вообще, тетяЛоренса обещала, что такое больше не приснится - никогда. Позвать бы сейчастетю Лоренсу, чтобы увела ее, чтобы спасла от этих темных улиц, чтобы недала броситься под поезд и навсегда-навсегда прогнала человека в черном,который на картине, вон же опять стоит на углу и ждет ее, ну зачем было идтитой дорогой! - прямо домой и не вздумай шляться по улицам! - да, тот самыйв черном, который тогда шагнул от стены и спросил - который час, а потомвдруг стал теснить ее в глубь переулка, где дома без окон, она пятится,пятится к стене, затянутой плющом, и нет сил кричать, молить о помощи, всекак в том страшном сне, но сон каждый раз обрывался, и рядом всегда тетяЛоренса, гладит по голове, успокаивает, ну хватит, хватит, выпей воды, - исразу все исчезало, расплывалось. А то, что случилось вечером в переулке,тоже, как в дурном сне, обрывками, провалом, потому что Ванда опрометьюмчалась до самого дома, закрыла дверь на засов и велела Гроку сидеть -стеречь! Никак не могла признаться тете Лоренсе. И вот все повторяется -снова тот самый переулок, но нельзя убежать, нельзя проснуться, человек вчерном теснит ее к стене, и нет тети Лоренсы, нет ее ласкового голоса, Вандаодна с этим человеком, который спрашивал тогда про время, вот он все ближе,ближе, она вжалась в стену, увитую плющом, а он больше не спрашивает -который час, его восковая рука что-то ищет у нее под юбкой, и мужской голосшепчет в самое ухо: "Ну тихо, тихо, не плачь, мы только сделаем это, тебя женаучила Тересита".
[Пер. Э.Брагинской]
Надо быть в самом деле идиотом, чтобы
Давно я приметил и успел уже плюнуть на это, но написать - такой мыслимне еще никогда не приходило, потому что идиотизм мне кажется темой весьманеприятной, особенно в том случае, когда кого-то выставляют идиотом. Бытьможет, слово "идиот" звучит слишком категорично, но я не стесняюсь взять ибрякнуть им о стол - хотя мои друзья считают это слово несколькопреувеличенным, - вместо того чтобы ласкать слух другими, такими как,например, дурак, глупец или тормоз, и пускай потом те же самые друзьяговорят, что ты и сам недалеко от этого ушел. На самом деле ничего здесь нетособенного, но быть идиотом - это значит целиком и полностью отдалиться отних, и хотя в этом есть свои плюсы, но, понятное дело, временами так и береттоска и хочется переступить черту, что отделяет тебя от друзей иродственников, давно пришедших к взаимопониманию и согласию, и потеретьсянемного возле них, чтобы почувствовать: ничем-то ты от них не отличаешься ивсе идет benissimo. Самое печальное, что, если ты идиот, то все идетmalissimo, ну вот взять хотя бы, к примеру, театр: я иду в театр с женойи с кем-то из друзей на чешскую пантомиму или таиландский балет, и что выдумаете: едва начинается представление, как я нахожу все просто чудесным. Явеселюсь от души или же слова не могу вымолвить от потрясения: диалоги,жесты или танцы для меня словно сверхъестественные видения, и я отбиваю себеладони, а порою реву в три ручья или же от смеха чуть не писаюсь в штаны, и,что бы ни происходило, я радуюсь жизни, радуюсь, что мне посчастливилосьэтим вечером попасть в театр, или в кино, или на выставку картин, да кудаугодно, где столь необыкновенные люди творят такое, чего раньше ипредставить-то себе было нельзя, они создают пространство, где происходятвстречи, где случаются откровения, и все это рождается из моментов, вкоторых происходит лишь то, что происходит каждый день.
И я ошеломлен и чувствую в себе такую радость, что, едва наступаетперерыв, вскакиваю в восхищении с места и аплодирую актерам и говорю жене,что чешские мимы просто чудо, а та сцена, где рыбак забрасывает удочку ивытаскивает блестящую рыбку, абсолютно неподражаема. Моей жене представлениетоже доставило удовольствие, и она тоже хлопает в ладони, но тут я вдругпонимаю (и миг этот для меня словно сквозная рана в груди, влажная ихрипящая), что ее радость и ее аплодисменты совсем не такие, как мои, а ковсему прочему рядом с нами почти всегда кто-то из друзей, он тожеразвеселился и тоже стал хлопать в ладони, но опять-таки не как я, и мнеприходится выслушивать умные-разумные речи, что, мол, в общем-то спектакльпремиленький и актеры неплохие, но вот, понятное дело, нет свежести врешении и идея не нова, не говоря уже о том, что костюмы невыразительны да ипостановка посредственна и так далее и тому подобное. Когда моя жена илидруг говорят такое - а говорят они это ласково и совершенно беззлобно, - японимаю: я идиот, но беда в том, что ты ежеминутно забываешь: удивлятьсявсякой ерунде, на что и внимания-то не стоит обращать, - твой конек, такчто внезапное низвержение в идиотизм - это как история с пробкой, которая вподвале годами соприкасалась с вином, будучи вогнанной в горлышко бутылки, апотом вдруг - хлоп, и все, и теперь это не больше чем просто пробка. Мневзять бы да и вступиться за чешских мимов или таиландских танцовщиц, ведьони мне показались восхитительными, и я, глядя на них, был так бесконечносчастлив, что умные-разумные слова моих друзей или жены, словно чьи-тоострые ногти, больно впились в меня, хотя я и прекрасно понимаю: они правы испектакль, должно быть, не так хорош, как мне то казалось (но на самом делемне нисколечки не казалось, что он хорош, просто-напросто я был в восторгеот увиденного, совсем как идиот, каковым я и являюсь, и этой малости мнехватает, чтобы приходить сюда, и я с удовольствием прихожу сюда всякий раз,как случается такая возможность, а случается она нечасто). Но я никогда неспорю с моей женой или друзьями, потому что знаю: они правы, и они верносделали, что прохладно отнеслись к зрелищу, ведь наслаждения для ума ичувства должны рождаться от трезвого рассудка и прежде всего от пониманиятого, что все познается в сравнении, то есть следует опираться, как говорилЭпиктет, на известное ранее, чтобы судить о текущем, ведь именно это, иничто иное, и есть культура и софросиния. И ни в коем случае я не собираюсьспорить с ними и в лучшем случае ограничиваюсь тем, что отхожу на несколькометров, чтобы не выслушивать их последние суждения и эпитеты, и пытаюсьудержать в себе образ блестящей рыбки, плавающей посреди сцены, хотя сейчасмое воспоминание уже необратимо изменено разумнейшими критическимизамечаниями, которые я только что услышал, и мне не остается ничего иного,как восхищаться посредственностью недавно виденного мной зрелища, приведшегоменя в восторг, потому что меня радует всякая пустяковина, лишь бы она быланаделена какой-никакой формой и цветом. И на меня снова наваливаетсясознание того, что я - идиот, что любой ерунды достаточно, чтобы потешитьменя в этой жизни в полосочку, и вот воспоминание о том, что я полюбил и чемнаслаждался в этот вечер, мутнеет и путается, творение других идиотов,которые удили рыбу или неважно танцевали - да еще при невыразительныхкостюмах и посредственной хореографии, - для меня почти что утешение,правда весьма сомнительное: ведь вон сколько нас, таких идиотов, собралосьэтим вечером в этом зале поудить рыбу, потанцевать и похлопать в ладоши.Самое скверное, что через пару дней я открываю газету и читаю критическуюзаметку про этот спектакль и почти всегда и почти дословно критика совпадаетс тем, что так умно-разумно вещали мои друзья или жена. Сегодня я уверен: небыть идиотом - одна из наиважнейших вещей в жизни человека, правда, всякийраз на меня потихоньку нападает забывчивость, и вот беда, наступает момент,когда я это забываю окончательно, вот, к примеру, сейчас я увидел утку,которая плавает в одном из озер Булонского леса, ее красота так меняпоразила, что я не удержался и присел на корточки возле воды и Бог знаетсколько времени любуюсь ее красотой, надменной радостью ее глаз, этойизящной двойной волной, что взрезается ее грудью и что, разбегаясь встороны, гаснет вдали. Но утка не единственный источник моего восхищения;так случилось, что сейчас мне понравилась утка, но на ее месте можетоказаться все что угодно: сухой листик, качающийся на краю скамейки,оранжевый подъемный кран, огромный и изящный, на фоне синего вечернего неба,запах вагона, когда ты входишь в него, и в руках у тебя билет, и ехать тебедалеко, и все пройдет просто великолепно: станции за окном, бутерброд светчиной, кнопки выключателя (одна белая, другая фиолетовая), регулируемаявентиляция - все это мне кажется таким прекрасным и в то же время такимневозможным, что иметь это здесь, рядышком, - да это почти то же самое, какесли бы на меня вдруг хлынул освежающий дождь наслаждений, которому несуждено никогда прекратиться.