История сама по себе была несложной. Ромеро познакомился с Сусаной водном непрезентабельном литературном салоне Ла-Платы, и их роман совпал спериодом почти полного молчания поэта, молчания, которое его узколобыебиографы не могли объяснить или относили за счет первых проявлений чахотки,сведшей его в могилу два года спустя. Никто не знал о существовании Сусаны- словно тогда, как и позже, она была всего лишь тусклым изображением навыцветшей фотографии, с которой смотрели на мир большие испуганные глаза.Безработная учительница средней школы, единственная дочь старых и бедныхродителей, не имевшая друзей, которые могли бы проявить к ней участие.Отсутствие поэта на литературных вечерах Ла-Платы совпало и с наиболеедраматическим периодом европейской войны, пробуждением новых общественныхинтересов, появлением молодых поэтических голосов. Поэтому Фрага мог считатьсебя счастливцем, когда услышал мимоходом брошенные слова провинциальногомирового судьи. Ухватившись за эту тончайшую нить, он разыскал мрачный дом вБурсако, где Ромеро и Сусана прожили почти два года; письма, которые отдалаему Ракель Маркес, приходились на конец этого двухлетия. Первое письмо соштемпелем Ла-Платы как бы продолжало предыдущее, где речь, вероятно, шла обраке поэта с Сусаной. Теперь он выражал печаль по поводу своей болезни иотвергал всякую мысль о женитьбе на той, которую, увы, ждала скорее участьсиделки, нежели супруги. Второе письмо потрясало: страсть уступала местодоводам почти невероятной ясности, словно Ромеро всеми силами стремилсяпробудить в возлюбленной то здравомыслие, которое сделает неизбежный разрывменее болезненным. В одном кратком отрывке было сказано все: "Никому нетдела до нашей жизни, я предлагаю тебе свободу и молчание. Еще более крепкие,вечные узы свяжут меня с тобою, если ты будешь свободной. Вступи мы в брак,я чувствовал бы себя твоим палачом всякий раз, как ты входила бы в моюкомнату с розой в руке". И сурово добавлял: "Я не желаю кашлять тебе в лицо,не хочу, чтобы ты вытирала мне пот. Ты знала другое тело, другие цветы ятебе дарил. Ночи нужны мне одному, я не хочу, чтобы ты видела мои слезы".Третье письмо было написано в более спокойном тоне: очевидно, Сусана ужесклонялась к тому, чтобы принять жертву поэта. В одном месте говорилось так:"Ты уверяешь, что я околдовал тебя и вынуждаю уступать своей воле… Но мояволя - твоя будущность, и позволь мне сеять семена, которые вознаградятменя за нелепую смерть".
По хронологии, установленной Фрагой, жизнь Клаудио Ромеро вошла с тойпоры в монотонно-спокойное русло и мирно текла в стенах родительского дома.Ничто более не говорило о его новых встречах с Сусаной Маркес, хотя нельзябыло утверждать и противное. Однако лучшим доказательством того, чтосамоотвержение Ромеро состоялось и что Сусана в конце концов предпочласвободу, отказавшись связать свою жизнь с больным, служило появление новой,удивительно яркой звезды на поэтическом небосводе Ромеро. Год спустя послеэтой переписки и разлуки с Сусаной в одном из журналов Буэнос-Айресапоявилась "Ода к твоему двойственному имени", посвященная Ирене Пас.Здоровье Ромеро, по-видимому, улучшилось, и ода, которую сам автор читал вразличных салонах, вдруг вознесла его на вершину славы, той славы, чтоисподволь готовилась всем предыдущим творчеством поэта. Подобно Байрону, онмог сказать, что проснулся однажды утром знаменитым, - и он сказал это. Темне менее вспыхнувшая страсть поэта к Ирене Пас осталась неразделенной, ипотому, судя по некоторым довольно противоречивым светским сплетням,дошедшим благодаря стараниям острословов той поры, престиж поэта серьезнопострадал, а сам он, покинутый друзьями и почитателями, снова удалился подродительский кров. Вскоре вышла последняя книга стихов Ромеро. Несколькомесяцев спустя у него прямо на улице хлынула горлом кровь, и через тринедели он скончался. На похороны собралось немало писателей, но изнадгробных слов и хроник можно заключить, что мир, к которому принадлежалаИрена Пас, не проводил его в последний путь и не почтил его память, как всеже можно было ожидать.
Фрага без труда представил себе, что любовь Ромеро к Ирене Пас в той жемере льстила аристократии Буэнос-Айреса и Ла-Платы, в какой шокировала ее. Осамой Ирене он не мог составить точного представления. Судя по фотографиям,она была красива и молода, остальное приходилось черпать из столбцовсветской хроники. Однако нетрудно было вообразить, как складывалисьотношения Ромеро с этой ревностной хранительницей традиций семейства Пас.Она, вероятно, встретила Клаудио на одном из вечеров, которые иногдаустраивали ее родители, дабы послушать тех, кого они называли модными"артистами" и "поэтами", тоном заключая эти слова в кавычки. Польстила ли еесамолюбию "Ода…", побудило ли прекрасное название поверить в истинностьослепительной страсти, звавшей презреть все жизненные препоны, - на это могответить, наверное, только Ромеро, да и то едва ли. Но Фрага и сам понимал,что тут не стоит ломать голову и что тема эта не заслуживает развития.Клаудио Ромеро был слишком умен, чтобы хоть на момент поверить в возможностьответного чувства. Разделявшая их пропасть, всякого рода преграды,абсолютная недоступность Ирены, заточенной в тюрьму с двойными стенами,воздвигнутыми аристократическим семейством и ею самой, верной обычаям своейкасты, - все это делало ее недосягаемой для него с самого начала. Тон"Оды…" не оставлял в том сомнений: торжественная приподнятость не имеланичего общего с пошлостью трафаретных образов любовной лирики. Ромеро назвалсебя "Икаром, павшим к ногам белоснежным", чем вызвал язвительные насмешкиодного из корифеев журнала "Карас и каретас"; сама же "Ода…" являла собойвысочайшее устремление к недостижимому, а потому еще более прекрасномуидеалу: отчаянный рывок человека на крыльях поэзии к солнцу, которое обожглоего и погубило. Затворничество и молчание поэта перед смертью разительнонапоминало падение с высоты, прискорбный возврат на землю, от которой онхотел оторваться в мечтах, превосходящих его силы.
"Да, - подумал Фрага, подливая себе вина, - все совпадает, все сталона свои места. Остается только писать".
Успех "Жизни одного аргентинского поэта" превзошел все ожидания - иавтора, и издателя. В первые две недели почти не было никаких отзывов, азатем вдруг появилась хвалебная рецензия в газете "Ла Расон" и расшевелилафлегматичных, осторожных в своих суждениях жителей столицы: все, кроменичтожного меньшинства, заговорили об этой книге. Журнал "Сур", газета "ЛаНасьон", влиятельная провинциальная пресса с энтузиазмом писали осенсационной новинке, которая тотчас сделалась предметом разговоров зачашечкой кофе или за десертом. Яростные дискуссии (о влиянии Дарио на Ромерои о достоверности хронологии) еще более подогрели интерес публики. Первоеиздание "Жизни поэта" разошлось за два месяца, второе - за полтора. Неустояв перед некоторыми предложениями, возможными материальными выгодами,Фрага разрешил сделать из "Жизни поэта" сценарий для театра и радио.Казалось, подходил момент, когда накал страстей и шумиха вокруг книгидостигли пика - или, если хотите, той опасной вершины, из-за которой ужеготов вынырнуть очередной любимец публики. Ввиду этой неприятнойнеизбежности и словно бы в качестве компенсации Фрага был удостоенНациональной премии, правда не без содействия двух друзей, которые успелисообщить ему новость, опередив первые телефонные звонки и разноголосый хорпоздравителей. Смеясь, Фрага заметил, что присуждение Нобелевской премии непомешало Андре Жиду тем же вечером отправиться смотреть фильм с участиемФернанделя. Возможно, именно поэтому он поспешил укрыться в доме одногоприятеля и спастись от бури массовых восторгов, оставаясь настолькоспокойным, что даже его сообщник в этом дружеском укрывательстве нашелподобное поведение противоестественным и даже лицемерным. Но все эти дниФрагу не оставляла странная задумчивость, в нем росло необъяснимое желаниеотдалиться от людей, отгородиться от того себя, которого создали газеты ирадио, от популярности, которая перешагнула границы Буэнос-Айреса, достиглапровинциальных кругов и даже вышла за пределы отечества. Национальная премияему казалась не сошедшей с неба благодатью, а вполне заслуженным воздаянием.Теперь и остальное было не за горами - то, что, признаться, некогда болеевсего вдохновляло его на создание "Жизни поэта". Он не ошибся: неделей позжеминистр иностранных дел пригласил его к себе домой ("мы, дипломаты, знаем,что хороших писателей не привлекают официальные приемы") и предложил емупост советника по вопросам культуры в одной из стран Европы.
Все происходило как во сне и было настолько непривычно, что Фрагадолжен был собраться с силами, чтобы понудить себя взбираться - ступеньказа ступенькой - по лестнице славы: от первых интервью, улыбок и объятийиздателей, от первых приглашений выступить в литературных обществах икружках он добрался наконец до той площадки, откуда, почти не склоняяголовы, он смог увидеть светское общество, почувствовать себя словно бы еговластителем и обозреть вплоть до последнего угла, до последней белоснежнойманишки и последнего шиншиллового палантина литературных меценатов имеценаток, жующих бутерброды с foie gras и рассуждающих о Дилане Томасе.А там, дальше - или ближе, в зависимости от точки обозрения или состояниядуха в данный момент, - он видел массы отупевших и смиренных пожирателейгазет, телезрителей и радиослушателей, большинство которых, не зная, длячего и почему, подчиняется вдруг потребности купить стиральную машину илитолстый роман - предмет объемом в двести пятьдесят кубических сантиметровили триста двадцать восемь страниц, - и покупает, хватает немедля, подчасжертвуя хлебом насущным, и тащит домой, где супруга и дети ждут не дождутся,потому что у соседки "это" уже есть, потому что популярный обозревательстоличной радиостанции "Эль Мундо" опять превозносил "это" до небес в своейежедневной передаче в одиннадцать пятьдесят пять. Самым удивительным былото, что его книга попала в каталог произведений, которые рекомендовалосьприобрести и прочитать, хотя столько лет жизнь и творчество Клаудио Ромероинтересовали одних лишь интеллектуалов, то есть очень и очень немногих.Когда же, случалось, Фрага снова ощущал необходимость остаться наедине ссобой и поразмыслить над тем, что происходит (теперь на очереди былипереговоры с кинопродюсерами), первоначальное удивление все чаще уступаломесто какому-то тревожному ожиданию. Впрочем, впереди могла быть только ещеодна ступенька на лестнице славы, и так до того неизбежного дня, когда, какна парковых мостиках, последняя ступень вверх становится первой ступеньювниз, достойным сошествием к пресыщению публики, которая отвернется от негов поисках новых ощущений. К тому времени, когда он собрался уединиться,чтобы подготовить свою речь при получении Национальной премии, его эмоции,вызванные головокружительным успехом последних недель, свелись к ироническойудовлетворенности, отчего и триумф представлялся лишь своего рода сведениемсчетов, да к тому же еще омрачался непонятным беспокойством, которое иногдавдруг целиком овладевало им и грозило отнести к тем берегам, куда здравыйсмысл и чувство юмора решительно не давали держать курс. Он надеялся, чтоподготовка текста выступления вернет ему радость труда, и отправилсяработать в усадьбу Офелии Фернандес, где всегда чувствовал себя хорошо испокойно.
Был конец лета, парк уже оделся в цвета осени, и Фрага любовался им сверанды, разговаривая с Офелией и лаская собак. В комнате на первом этажестоял его рабочий стол с картотекой. Придвинув к себе главный ящик, Фрагарассеянно перебирал пальцами карточки, как пианист клавиши перед игрой, иповторял, что все идет хорошо, что, несмотря на вульгарный практицизм,неизбежно сопровождающий большой литературный успех, "Жизнь поэта" являетсядостойным трудом, служит нации и родине. И можно с легким сердцем приступитьк написанию речи, получить свою премию, готовиться к поездке в Европу. Датыи цифры мешались в его голове с параграфами договоров и часами приглашенийна обед. Скоро должна была прийти Офелия с бутылкой хереса, молча сестьнеподалеку и с интересом наблюдать, как он работает. Все шло прекрасно.
Оставалось только взять лист бумаги, придвинуть лампу и закурить,слушая, как кричит вдали птица теро.
Он так никогда и не смог вспомнить, открылась ли ему истина именно вэту минуту или позже, когда они с Офелией, насладившись любовью, лежали впостели, дымили сигаретами и глядели на маленькую зеленую звездочку в окне.Прозрение, назовем это так (впрочем, как это назвать и в чем его суть, неимеет значения), могло прийти и с первой фразой речи, которая началасьлегко, но внезапно застопорилась, лишилась смысла, который был словновыметен ветром из дальнейших слов. А потом наступила мертвая тишина - да,видимо, так: он уже знал, когда выходил из той маленькой гостиной от Ракели,знал, но не хотел знать, и это все время мучило его, как разыгравшаясямигрень или начинающийся грипп.
И вдруг в какой-то неуловимый миг душевное недомогание, темная дымкатумана исчезли, появилась уверенность: "Жизнь поэта" - сплошной вымысел,история Клаудио Ромеро не имеет ничего общего со всей этой писаниной. Ненадо никаких доводов, никаких доказательств, все это - сплошной вымысел.Пусть были годы работы, сопоставление дат, желание идти по следу и отметатьпредположения, все это - сплошной вымысел. Клаудио Ромеро не жертвовалсобой ради Сусаны Маркес, не возвращал ей свободу ценой самоотречения и небыл Икаром у белоснежных ног Ирены Пас. А он, биограф, словно плыл под водойи не мог вынырнуть, открыть глаза под хлесткой волной, хотя и знал правду.Более того, на самом дне души, как в мутной и грязной заводи, оселатягостная уверенность в том, что правда была ему известна с самого начала.
Незачем раскуривать вторую сигарету, винить расшалившиеся нервы,целовать в темноте тонкие податливые губы Офелии. Незачем убеждать себя, чтозатмение нашло в пылу чрезмерной увлеченности своим героем, что слабостьможно оправдать слишком большой затратой сил.
Рука Офелии мягко касалась его груди, ее горячее прерывистое дыханиещекотало ухо. И все же он уснул.
Утром он взглянул на открытый ящик картотеки, на бумаги, и все этопоказалось ему гораздо более чуждым, нежели ночные переживания. Внизу Офелиязвонила по телефону на станцию, чтобы узнать расписание поездов. До Пилараон добрался около половины двенадцатого и направился прямо к зеленной лавке.Дочь Сусаны смотрела на него робко и настороженно, как побитая собака. Фрагапопросил уделить ему пять минут, снова вошел в пыльную гостиную и сел в тоже самое кресло, покрытое белым чехлом. Ему не пришлось долго говорить, ибодочь Сусаны, смахивая слезинки, стала кивать в подтверждение его слов и всениже склоняла голову.
- Да, да, сеньор. Именно так и было, сеньор.