Неделя закончилась, царапина на руке Почо еле видна, они вернулись вБуэнос-Айрес в понедельник рано утром, еще до жары, Альфредо оставил ихдома, а сам поехал встречать свекра, Рамос тоже поехал в аэропорт Эсейса, аФернандито помогает подготовиться к встрече, потому что кто-то из друзейдолжен быть в доме, в девять является Акоста со своей дочкой, которая можетпоиграть с Почо у тети Сулемы этажом выше, все словно притупилось, вернутьсядомой, где все уже по-другому, Лилиане приходится заниматься стариками, асвое держать при себе, не распускаться, Альфредо помогает ей вместе сФернандито и Акостой, отражая прямые попадания, он вмешивается в разговор и,чтобы помочь Лилиане, пытается убедить свекра пойти вздремнуть после такогодолгого путешествия, один за другим все расходятся, остаются только Альфредои тетя Сулема, в доме воцаряется тишина, Лилиана принимает успокоительное и,не сопротивляясь, отправляется в постель, она тут же засыпает, как человек,который до конца завершил свое дело. Утром беготня Почо в гостиной, шарканьедомашних тапочек старика, первый телефонный звонок, наверняка или Клотильда,или Рамос, мама жалуется на жару или на влажность, обсуждает обеденное менюс тетей Сулемой, в шесть Альфредо, иногда Пинчо с сестрой или Акоста сдочкой, чтобы та поиграла с Почо, коллеги из лаборатории, которые настойчивосоветуют Лилиане вернуться на работу, а не замыкаться в четырех стенах,пусть сделает это ради них, химиков не хватает и Лилиана им сейчассовершенно необходима, пусть приходит хотя бы на неполный рабочий день, этопоможет ей немного взбодриться; первый раз ее отвез Альфредо, Лилиана немогла вести машину в таком состоянии, потом она не захотела его утруждать истала ездить сама, а иногда по вечерам она брала с собой Почо и они ехали взоопарк или в кино, в лаборатории ей были очень благодарны за то, что онатак помогла им с новыми вакцинами, вспышка эпидемии на побережье, приходитсяоставаться на работе допоздна, работа приносит удовлетворение, срочнаякомандировка в Росарио вместе с коллегами, двадцать коробок ампул, мы этосделали, ну и работа, Почо пошел в колледж, Альфредо возмущается, нынешнихдетей учат арифметике совершенно по-другому, каждый его вопрос ставит меня втупик, старики играют в домино, в наше время все было иначе, Альфредо, насучили каллиграфии, а ты посмотри, что за каракули в тетради у этогомальчишки, куда мы идем. Так хорошо молча глядеть на Лилиану, такуюмаленькую на просторной софе, просто бросить на нее взгляд поверх газеты иувидеть, как она улыбается, взаимопонимание без слов, она говорит, старикиправы, а сама издалека улыбается ему, словно девчонка. Но это перваянастоящая улыбка, идущая из сердца, как тогда, когда они ходили в цирк сПочо, он стал лучше успевать в колледже и заслужил мороженое и прогулку попорту. Начались сильные холода, Альфредо теперь приходит не каждый день, впрофсоюзе проблемы, и ему часто приходится ездить в провинцию, иногдаприходит Акоста с дочкой, а в воскресенье Фернандито или Пинчо, это ничегоособенно не значит, у всех свои дела, а дни такие короткие, Лилиана поздновозвращается из лаборатории, занимается с Почо, который потерялся средидесятичных дробей и бассейна реки Амазонки, в конце концов остается тольконеизменный Альфредо, гостинцы старикам, невысказанное ощущение покоя, когдавечером сидишь рядом с ним у камина и беседуешь вполголоса о проблемахстраны, о здоровье мамы, рука Альфредо на плече Лилианы, ты слишком устаешьи от этого неважно выглядишь, это неправда, но все равно благодарная улыбка,как-нибудь опять съездим на дачу, не будет же так холодно всю жизнь, ничтоне может длиться всю жизнь, Лилиана осторожно убирает его руку и ищетсигареты на столике, ничего не значащие слова, он смотрит на нее не так, каквсегда, рука снова оказывается на ее плече, они склоняют головы друг кдругу, долгая тишина, поцелуй в щеку. Что тут скажешь, так уж вышло, нечегои говорить. Наклониться к ней, чтобы зажечь ей сигарету, которая дрожит в ееруке, просто надеяться без слов, может быть, даже точно зная, что слов ненужно, что Лилиана глубоко затянется и со вздохом выпустит дым, что онаначнет судорожно всхлипывать, уйдя в прошлое, не убирая своей щеки от щекиАльфредо, не противясь и беззвучно плача, теперь уже только для него, уйдя вто, что понятно ему одному. Бесполезно шептать избитые фразы, плачущаяЛилиана - это предел, рубеж, за которым начнется другая жизнь. Если быутешить ее, вернуть ей спокойствие было так же просто, как написать втетради эти слова, увековечив моментальными зарисовками застывшие мгновения,помогая нескончаемому ходу дня, если бы все это было возможно, но приходитночь, а с нею и Рамос, он потрясение смотрит на результаты последниханализов, щупает у меня пульс, сначала на одной, потом на другой руке, он неможет скрыть удивления, сдергивает с меня простыни и смотрит на меня,обнаженного, пальпирует бок, дает непонятное указание медсестре, медленно, снедоверием приходит осознание того, что я ощущаю как бы издалека, мне почтизабавно, ведь я знаю, что этого не может быть, что Рамос ошибается и что всеэто неправда, правда совсем другая, срок, который он от меня не скрыл, иулыбка Рамоса, его манера ощупывать меня так, будто он не в состоянии этопринять, его нелепая надежда, мне никто не поверит, старик, и я силюсьпризнать, что да, наверное, это так, кто его знает, я смотрю на Рамоса,который выпрямляется и опять смеется и отдает распоряжения, а голос у неготакой, какого я не слышал в полумраке этих стен, погруженный в забытье,постепенно удается убедить себя, что да, но теперь нужно попросить его, кактолько уйдет сиделка, нужно обязательно попросить его, пусть подождетнемного, пусть подождет хотя бы до утра, прежде чем сказать об этом Лилиане,прежде чем вырвать ее из сна, в котором она впервые за долгое время большене одна, и из этих рук, которые обнимают ее во сне.
[Пер. А.Борисовой]
Шаги по следам
Довольно заурядная история - скорее в стиле упражнения, чем упражнениев стиле, - поведанная, скажем, каким-нибудь Генри Джеймсом, которыйпосасывал бы мате в патио Буэнос-Айреса, или Ла-Платы двадцатых годов.
Хорхе Фрага уже переступил порог своего сорокалетия, когда у негосозрело решение изучить жизнь и творчество поэта Клаудио Ромеро.
Мысль эта зародилась у Фраги во время одной из бесед с друзьями в кафе,где все снова сошлись во мнении, что о Ромеро как человеке до сих пор почтиничего не известно: автор трех книг, все еще вызывавших восхищение и завистьи принесших ему шумный, хотя и непродолжительный успех в начале нашего века,поэт Ромеро как бы сливался с собственными поэтическими образами и неоставил заметного следа в литературоведческих, а тем более виконографических трудах своей эпохи. О жизни и творчестве поэта можно былоузнать лишь из умеренно хвалебных рецензий в журналах того времени иединственной книжки неизвестного энтузиаста-учителя из провинции Санта-Фе,чье упоение лирикой не оставляло места трезвым умозаключениям. Отрывочныесведения, неясные фотографии, а все остальное - досужие выдумкизавсегдатаев литературных вечеров или краткие панегирики в антологияхслучайных издателей. Но внимание Фраги привлекал тот факт, что стихамиРомеро продолжают зачитываться так же, как зачитывались когда-то стихамиКарриего или Альфонсины Сторни. Сам Фрага открыл для себя поэзию Ромеро ещена школьной скамье, и, несмотря на все усилия эпигонов с их нравоучительнымтоном и затасканными образами, стихи "певца Рио-Платы" произвели на него вюности столь же сильное впечатление, как произведения Альмафуэрте илиКарлоса де ла Пуа. Однако лишь много позже, став уже довольно известнымкритиком и эссеистом, Фрага серьезно заинтересовался творчеством Ромеро ипришел к выводу, что почти ничего не знает о его личных переживаниях,возможно еще более впечатляющих, чем его творения. От стихов других хорошихпоэтов начала века стихи Клаудио Ромеро отличались особой доверительностьютона, задушевностью, сразу же привлекавшей к себе сердца молодых, которые погорло были сыты пустозвонством и велеречивостью. Правда, во время бесед отворчестве Ромеро с друзьями или учениками Фрага нередко задавался вопросом,не приумножает ли тайна, окутывающая личность поэта, магию этой поэзии,идеалы которой туманны, а истоки неведомы. И всякий раз с досадой убеждался,что и в самом деле таинственность еще сильнее распаляет страсти почитателейРомеро; впрочем, его поэзия была настолько хороша, что обнажение ее корнейникак не могло ее умалить.
Выходя из кафе после одной из таких бесед, где, как обычно, Ромеропрославляли в неопределенно-общих выражениях, Фрага ощутил настоятельнуюпотребность серьезно заняться поэтом. И еще он почувствовал, что на сей разне сможет ограничиться чисто филологическими изысканиями, как почти всегдаделал прежде. Сразу стало ясно - надо воссоздать биографию, биографию всамом высоком смысле слова: человек, среда, творчество в их нерасторжимомединстве, хотя задача казалась неразрешимой - время заволокло прошлоеплотной пеленой тумана. Вначале надо было составить подробную картотеку, азатем постараться синтезировать данные, идя по следам поэта, став егопреследователем, и, лишь настигнув его, можно будет раскрыть подлинный смыслтворчества Ромеро.
Когда Фрага решил приступить к делу, его жизненные обстоятельстваскладывались критически. У него был известный научный авторитет и должностьадъюнкт-профессора, его уважали коллеги по кафедре и студенты. Но в то жевремя он не смог заручиться официальной поддержкой для поездки в Европу,чтобы поработать там в библиотеках: хлопоты окончились плачевно, наткнувшисьна бюрократические препоны. Его публикации не принадлежали к тем, чтопомогают автору распахивать двери министерств. Модный романист или критик,ведущий литературную колонку в газете, мог рассчитывать на гораздо большее,чем он. Фрага прекрасно понимал, что, если бы его книга о Ромеро имелауспех, самые сложные вопросы разрешились бы сами собой. Он не был тщеславенсверх меры, но кипел от возмущения, глядя, как ловкие борзописцы оставляютего позади. В свое время Клаудио Ромеро с горечью сетовал на то, что"стихотворец великосветских салонов" удостаивается дипломатического поста, вкотором отказывают ему, Ромеро.
Два с половиной года собирал Фрага материалы для книги. Работа быланетрудной, но кропотливой и подчас утомительной. Приходилось ездить вПергамино, в Санта-Крус, в Мендосу, переписываться с библиотекарями иархивариусами, копаться в подшивках газет и журналов, делать необходимыевыписки, проводить сравнительный анализ литературных течений той эпохи. Кконцу 1954 года уже определились основные положения будущей книги, хотяФрага не написал еще ни строчки, ни единого слова.
Как-то сентябрьским вечером, ставя новую карточку в черный картонныйящик, он спросил себя: а по силам ли ему эта задача? Трудности его неволновали, скорее наоборот - тревожила легкость, с какой можно припуститьпо хорошо знакомой дорожке. Все данные были собраны, и ничего интересногобольше не обнаруживалось ни в аргентинских книгохранилищах, ни ввоспоминаниях современников. Он собрал доселе неизвестные факты и сведения,которые проливали свет на жизнь Ромеро и его творчество. Главное состоялотеперь в том, чтобы не ошибиться, найти точный фокус, наметить линиюизложения и композицию книги в целом.
"Но образ Ромеро… Достаточно ли он мне ясен? - спрашивал себя Фрага,сосредоточенно глядя на тлеющий кончик сигареты. - Да, есть сходство нашегомироощущения, определенная общность эстетических и поэтических вкусов, естьвсе, что неизбежно обусловливает интерес биографа, но не уведет ли это меняв сторону, к созданию, по сути, собственной биографии?"
И отвечал себе, что сам никогда не обладал поэтическим даром, что он непоэт, а любитель поэзии и способен лишь оценивать произведения инаслаждаться познанием. Значит, достаточно быть настороже, не забываться,погружаясь в творчество поэта, дабы случайно не вжиться в чужую роль. Нет,не было у него причин опасаться своего пристрастия к Ромеро и обаяния егостихов. Следовало лишь, как при фотографировании, так установить аппарат,чтобы тот, кого снимают, оказался в кадре, а тень фотографа не сделала быего безногим.
Но вот перед ним чистый лист бумаги - словно дверь, которую давно пораоткрыть, а его снова охватывает сомнение: получится ли книга такой, какой онхотел ее видеть? Обычное жизнеописание и критические экскурсы грозятобернуться легковесной занимательностью, если ориентироваться на читателя,вкус которого сформирован кино и биографиями Моруа. С другой стороны, ни вкоем случае нельзя пожертвовать в угоду кучке своих коллег-эрудитов этимбезымянным массовым потребителем, которого друзья-социалисты именуют"народ". Необходимо подать материал так, чтобы книга вызвала живой интерес,но не стала обычным бестселлером, одновременно снискала бы признание внаучном мире и любовь обывателя, уютно располагающегося в кресле субботнимвечером.
Ну чем не переживания Фауста в минуту роковой сделки. За окном рассвет,на столе окурки, бокал вина в бессильно повисшей руке. "Вино, ты какперчатка, скрывающая время", - написал где-то Клаудио Ромеро.
"А почему бы и нет, - сказал себе Фрага, закуривая сигарету. - Сейчася знаю о нем то, чего никто не знает, и было бы величайшей глупостью писатьобычное эссе, которое издадут тиражом экземпляров в триста. Хуарес илиРиккарди могли бы состряпать нечто подобное не хуже меня. Но ведь никто иничего не слышал о Сусане Маркес".
Слова, нечаянно оброненные мировым судьей из Брагадо, младшим братомпокойного друга Клаудио Ромеро, навели его на важный след. Чиновник врегистрационном бюро города Ла-Платы после долгих поисков вручил нужныйадрес в Пиларе. Дочь Сусаны Маркес оказалась маленькой пухлой женщиной леттридцати. Сначала она не хотела разговаривать с Фрагой, ссылаясь назанятость (в зеленной лавке), но затем пригласила его в комнату, указала напыльное кресло и согласилась побеседовать. После первого вопроса с минутумолча смотрела на него, потом всхлипнула, промокнула глаза платком и сталаговорить о своей бедной маме. Фрага, преодолев некоторое смущение, намекнул,что ему кое-что известно об отношениях Клаудио Ромеро и Сусаны, а затем снадлежащей деликатностью немного порассуждал о том, что любовь поэта стоитнеизмеримо больше официального свидетельства о браке. Еще несколько такихроз к ее ногам - и она, признав справедливость его слов и даже придя от нихв умиление, пошла ему навстречу. Через несколько минут в ее руках оказалисьдве фотографии: одна, редкая, не публиковавшаяся ранее, изображала Ромеро,другая, пожелтевшая, выцветшая, воспроизводила поэта вместе с женщиной,такой же кругленькой и маленькой, как ее дочь.
- У меня есть и письма, - сказала Ракель Маркес. - Может, они вампригодятся, если вы уж говорите, что будете писать о нем.
Она долго рылась в бумагах на нотной этажерке и наконец протянула Фрагетри письма, которые тот быстро спрятал в портфель, кинув на них беглыйвзгляд и убедившись в подлинности почерка Ромеро. Он уже понял, что Ракельне была дочерью поэта, ибо при первом же намеке опустила голову и смолкла,будто раздумывая о чем-то. Затем рассказала, что ее мать позже вышла замужза одного офицера из Балькарсе ("с родины Фанхио", добавила она как бы вподтверждение своих слов) и что они оба умерли, когда ей исполнилось всеговосемь лет. Мать она помнит хорошо, а отца почти не помнит. Строгий он был,да…
По возвращении в Буэнос-Айрес Фрага прочитал письма Клаудио Ромеро кСусане, последние части мозаичной картины вдруг легли на свои места, иполучилась совершенно неожиданная композиция, открылась драма, о которойневежественное и ханжеское поколение поэта даже не подозревало. В 1917 годуРомеро опубликовал несколько стихотворений, посвященных Ирене Пас, и срединих знаменитую "Оду к твоему двойственному имени", которую критикапровозгласила самой прекрасной поэмой о любви из всех написанных вАргентине. А за год до появления этой оды другая женщина получила триписьма, проникнутые духом высочайшей поэзии, отличавшим Ромеро, полныеэкзальтации и самоотреченности, где автор был одновременно и во властисудьбы, и вершителем судеб, героем и хором. До прочтения писем Фрагаполагал, что это обычная любовная переписка, застывшее зеркальное отражениечувств, важных лишь для двоих. Однако дело обстояло иначе - в каждой фразеон открывал все тот же духовный мир большого поэта, ту же силувсеобъемлющего восприятия любви. Страсть Ромеро к Сусане Маркес отнюдь неотрывала его от земли, напротив, в каждой строке ощущался пульс самой жизни,что еще более возвышало любимую женщину, служило утверждением и оправданиемактивной, воинствующей поэзии.