Нет, имена - Маргрит или Ана - не были придуманы позже и не служатсейчас, когда я делаю эту запись в блокноте, чтоб отличить одну от другой:имена, как того требовали правила игры, возникли сразу, без всякой прикидки.Скажем, отражение той девушки в окне могло зваться только Маргрит, и никакиначе, и только Аной могла называться девушка, сидевшая напротив меня и наменя не смотревшая, а устремившая невидящий взор на это временное скопищелюдей, где каждый притворяется, что смотрит куда-то в сторону, только, упасиБог, не на ближнего своего. Разве лишь дети прямо и открыто глядят вам вглаза, пока их тоже не научат смотреть мимо, смотреть не видя, с этакимгражданственным игнорированием любого соседа, любых интимных контактов;когда всякий съеживается в собственном мыльном пузыре, заключает себя вскобки, заботливо отгораживаясь миллиметровой воздушной прокладкой от чужихлоктей и коленей или углубившись в книжку либо в "Франс суар", а чаще всего,как Ана, устремив взгляд в пустоту, в эту идиотскую "ничейную зону", котораянаходится между моим лицом и лицом мужчины, вперившего взор в "Фигаро". Иименно поэтому Маргрит (а если я правильно угадал, то в один прекрасныймомент и Ана) должна была бросить рассеянный взгляд в окно, Маргрит должнаувидеть мое отражение, и наши взгляды скрестятся за стеклом, на которое тьматоннеля наложила тончайший слой ртути, набросила черный колышущийся бархат.В этом эфемерном зеркале лица обретают какую-то иную жизнь, перестают бытьотвратительными гипсовыми масками, сотворенными казенным светом вагонныхламп, и - ты не посмела бы отрицать этого, Маргрит, - могут открыто ичестно глядеть друг на друга, ибо на какую-то долю минуты наши взглядыосвобождаются от самоконтроля. Там, за стеклом, я не был мужчиной, которыйсидел напротив Аны и на которого Ана не смогла открыто смотреть в вагонеметро, но, впрочем, Ана и не смотрела на мое отражение - смотрела Маргрит,а Ана тотчас отвела взор от мужчины, сидевшего напротив нее, - нехорошосмотреть на мужчину в метро, - повернула голову к оконному стеклу и тутувидела мое отражение, которое ждало этого момента, чтобы чуть-чутьраздвинуть губы в улыбке - вовсе не нахальной и не вызывающей, - когдавзгляд Маргрит камнем упал на мой. Все это длилось мгновение или чутьбольше, но я успел уловить, что Маргрит заметила мою улыбку и что Ана былаявно шокирована, хотя она всего лишь опустила голову и сделала вид, будтопроверяет замок на своей сумке из красной кожи. Право, мне захотелось ещераз улыбнуться, хотя Маргрит больше не смотрела на меня, так как Анаперехватила и осудила мою улыбку. И поэтому уже не было необходимости, чтобыАна или Маргрит смотрели на меня, - впрочем, они занялись детальнымизучением замка на красной сумке Аны.
Как это и прежде бывало, во времена Паулы (во времена Офелии) и всехтех, кто с видимым интересом рассматривал замок на сумке, пуговицу или сгибжурнальной страницы, во мне снова разверзлась бездна, где клубком скрутилисьстрах и надежда, схватились насмерть, как пауки в банке, а время сталоотсчитываться частыми ударами сердца, совпадать с пульсом игры, и теперькаждая станция метро означала новый, неведомый поворот в моей жизни, иботакова была игра. Взгляд Маргрит и моя улыбка, мгновенное отступление Аны,занявшейся замком своей сумки, были торжественным открытием церемонии,которая вопреки всем законам разума предпочитала иной раз самые дикиенесоответствия нелепым цепям обыденной причинности.
Условия игры не были сложными, однако сама игра походила на сражениевслепую, на беспомощное барахтанье в вязком болоте, где всюду, куда ниглянь, перед вами вырастает раскидистое дерево судьбы неисповедимой.Мондрианово дерево парижского метрополитена с его красными, желтыми, синимии черными ветвями запечатлело обширное, однако ограниченное числосообщающихся станций. Это дерево живет двадцать из каждых двадцати четырехчасов, наполняется бурлящим соком, капли которого устремляются вопределенные ответвления; одни выкатываются на "Шателе", другие входят на"Вожирар", третьи делают пересадку на "Одеоне", чтобы следовать в"Ла-Мотт-Пике", - сотни, тысячи. А кто знает, сколько вариантов пересадок ипереходов закодировано и запрограммировано для всех этих живых частиц,внедряющихся в чрево города там и выскакивающих тут, рассыпающихся погалереям Лафайет, чтобы запастись либо пачкой бумажных салфеток, либо паройлампочек на третьем этаже магазина близ улицы Гей-Люссака.
Мои правила игры были удивительно просты, прекрасны, безрассудны идеспотичны. Если мне нравилась женщина, сидевшая напротив меня у окна, еслиее изображение в окне встречалось глазами с моим изображением в окне, еслиулыбка моего изображения в окне смущала, или радовала, или злила изображениеженщины в окне, если Маргрит увидела мою улыбку и Ана тут же опустила головуи стала усердно разглядывать замок своей красной сумки, значит, играначалась независимо от того, как встречена улыбка - с раздражением,удовольствием или видимым равнодушием. Первая часть церемонии на этомзавершалась: улыбка замечена той, для которой она предназначена, а затемначиналось сражение на дне бездны, тревожное колебание - от станции достанции - маятника надежды.
Я думаю о том, как начался тот день; тогда в игру вступила Маргрит (иАна), неделей же раньше - Паула (и Офелия): рыжеволосая девушка вышла наодной из самых каверзных станций, на "Монпарнас-Бьенвеню", которая, подобнозловонной многоголовой гидре, не оставляла почти никакого шанса на удачу. Ясделал ставку на переход к линии "Порт-де-Вавен" и тут же, у первойподземной развилки, понял, что Паула (что Офелия) направится к переходу настанцию "Мэрия Исси". Ничего не поделаешь, оставалось только взглянуть нанее в последний раз на перекрестке коридоров, увидеть, как она исчезает, какее заглатывает лестница, ведущая вниз. Таково было условие игры: улыбка,замеченная в окне вагона, давала право следовать за женщиной и почтибезнадежно надеяться на то, что ее маршрут в метро совпадает с моим,выбранным еще до спуска под землю, а потом - так было всегда, вплоть досегодняшнего дня, - смотреть, как она исчезает в другом проходе, и не сметьидти за ней. Возвращаться с тяжелым сердцем в наземный мир, забиваться вкакое-нибудь кафе и опять жить как живется, пока мало-помалу через часы, дниили недели снова не одолеет охота попытать счастья и потешить себя надеждой,что все совпадет - женщина и отражение в стекле, радостно встреченная илиотвергнутая улыбка, направление поездов - и тогда наконец, да, наконец сполным правом можно будет приблизиться и сказать ей первые трудные слова,пробивающие толщу застоявшегося времени, ворох копошащихся в бездне пауков.
Когда мы подъехали к станции "Сен-Сюльпис", кто-то рядом со мнойнаправился к выходу. Сосед Аны тоже вышел, и она сидела теперь одна напротивменя и уже не разглядывала свою сумку, а, рассеянно скользнув взглядом помоей фигуре, остановила глаза на картинках, рекламирующих горячиеминеральные источники и облепивших все четыре угла вагона. Маргрит неповорачивала голову к окну, чтобы увидеть меня, но это как раз и говорило овозникшем контакте, о его неслышной пульсации. Ана же была, наверное,слишком робка, или ей просто казалось глупым глядеть на отражение лица,которое расточает улыбки Маргрит. Станция "Сен-Сюльпис" имела для меня оченьважное значение, потому что до конечной "Порт-д’Орлеан" оставалось восемьостановок, лишь на трех из них были пересадки, и, значит, только в случае,если Ана выйдет на одной из этих трех, у меня появится шанс на возможноесовпадение. Когда поезд стал притормаживать перед "Сен-Пласид", я замер,глядя в окно на Маргрит, надеясь встретиться с ней взглядом, а глаза Аны вэту минуту неторопливо блуждали по вагону, словно она была убеждена, чтоМаргрит больше не взглянет на меня и потому нечего больше и думать об этомотражении лица, которое ждало Маргрит, чтобы улыбнуться только ей.
Она не сошла на "Сен-Пласид", я знал об этом еще до того, как поездначал тормозить, ибо собирающиеся выйти пассажиры обычно проявляютсуетливость, особенно женщины, которые нервно ощупывают свертки, запахиваютпальто или, перед тем как встать, оглядывают проход, чтобы не наткнуться начужие колени, когда внезапное снижение скорости превращает человеческое телов неуправляемый предмет. Ана равнодушно взирала на станционные рекламы, лицоМаргрит было смыто с окна светом наружных ламп, и я не мог знать, взглянулаона на меня или нет, да и мое отражение тонуло в наплывах неоновых огней ирекламных афиш, а потом в мелькании входящих и выходящих людей. Если бы Анавышла на "Монпарнас-Бьенвеню", мои шансы стали бы минимальны. Как тут невспомнить о Пауле (об Офелии) - ведь скрещение четырех линий на этойстанции сводило почти к нулю возможность угадать ее выбор. И все же в деньПаулы (Офелии) я до абсурда был уверен, что наши пути совпадут, и допоследнего момента шел в трех метрах позади этой неторопливой девушки сдлинными рыжими волосами, словно припорошенными сухой хвоей, и, когда онасвернула в переход направо, голова моя дернулась, как от удара в челюсть.Нет, я не хотел, чтобы теперь то же произошло с Маргрит, чтобы вернулся этотстрах, чтобы это повторилось на "Монпарнас-Бьенвеню", и незачем быловспоминать о Пауле (об Офелии), прислушиваться к тому, как пауки в бездненачинают душить робкую надежду на то, что Ана (что Маргрит)… Но развекто-нибудь откажется от наивных самоутешений, которые помогают нам жить? Ятут же сказал себе, что, возможно, Ана (возможно, Маргрит) выйдет не на"Монпарнас-Бьенвеню", а на какой-то другой, еще остающейся станции; что,может быть, она не пойдет в тот переход, который для меня закрыт; что Ана(что Маргрит) не выйдет на "Монпарнас-Бьенвеню" (не вышла), не выйдет на"Вавен" - и она действительно не вышла! - что, может быть, выйдет на"Распай", на этой первой из двух последних возможных станций… А когда онаи тут не вышла, я уже знал, что остается только одна станция, где я могдальше следовать за ней, ибо три последующие переходов не имели и в счет нешли. Я снова стал искать взглядом Маргрит в стекле окна, стал звать ее избезмолвного и окаменевшего мира, откуда должен был долететь до нее мойпризыв о помощи, докатиться прибоем. Я улыбнулся ей, и Ана не могла этого невидеть, а Маргрит не могла этого не чувствовать, хотя и не смотрела на моеотражение, по которому хлестали светом лампы тоннеля перед станцией"Данфер-Рошро". Первый ли толчок тормозов заставил вздрогнуть красную сумкуна коленях Аны, или всего лишь чувство досады взметнуло ее руку, откинувшуюсо лба черную прядь? Я не знал, но в эти считанные секунды, пока поездзамирал у платформы, пауки особенно жестоко бередили мое нутро, предвещаяновое поражение. Когда Ана легким и гибким движением выпрямила свое тело,когда я увидел ее спину среди пассажиров, я, кажется, продолжал бессмысленнооглядываться, ища лицо Маргрит в стекле, ослепшем от света и мельканий.Затем встал, словно не сознавая, что делаю, и выскочил из вагона иустремился покорной тенью за той, что шла по платформе, пока вдруг неочнулся от мысли, что сейчас мне предстоит последнее испытание, будет сделанвыбор, окончательный и бесповоротный.
Понятно, что Ана (Маргрит) либо пойдет своим обычным путем, либосвернет, куда ей вздумается, я же, еще входя в вагон, твердо знал: есликто-нибудь окажется в игре и выйдет на "Данфер-Рошро", в мою комбинациюбудет включен переход на линию "Насьон-Этуаль". Равным образом, если бы Ана(если бы Маргрит) вышла на "Шателе", я имел бы право следовать за ней лишьпо переходу к "Венсен-Нейи". На этом, решающем этапе игра была бы проиграна,если бы Ана (если бы Маргрит) направилась к линии "Де Ско" или к выходу наулицу. Все должно было решиться моментально, ибо на станции "Данфер-Рошро"нет, вопреки обыкновению, бесчисленных коридоров и лестницы быстродоставляют человека к месту назначения или - коль скоро речь идет о моейигре с судьбой - к месту предназначения. Я видел, как она скользит в толпе,как равномерно покачивается красная сумка - будто игрушечный маятник, -как она вертит головой в поисках табличек-указателей и, секундупоколебавшись, сворачивает налево. Но слева был выход прямо на улицу…
Я не знаю, как это выразить: пауки буквально раздирали мне нутро, но ячестно вел себя в первую минуту и продолжал идти за ней просто так,машинально, чтобы потом покориться неизбежности и сказать там, наверху: чтож, ступай своей дорогой. Но вдруг, на середине лестницы, я понял, что нет,что, наверное, единственный способ убить пауков - это преступить закон,нарушить правила хотя бы один раз. Пауки, впившиеся было в мой желудок в туминуту, когда Ана (когда Маргрит) пошла вверх по запретной лестнице, сразупритихли, и весь я внезапно обмяк, по телу разлилась усталость, хотя ногипродолжали автоматически преодолевать ступеньку за ступенькой. Все мыслиулетучились, кроме одной: я все еще вижу ее, вижу, как красная сумка,приплясывая, устремляется наверх, к улице, как черные волосы ритмичноподрагивают в такт шагам. Уже стемнело, порывистый холодный ветер бросал влицо снег с дождем; я знаю, что Ана (что Маргрит) не испугалась, когда япоравнялся с ней и сказал: "Не может быть, чтобы мы так и разошлись, неуспев встретиться".
Позже, в кафе, уже только Ана, ибо образ Маргрит поблек передреальностью чинзано и сказанных слов, призналась мне, что ничего непонимает, что ее зовут Мари-Клод, что моя улыбка в окне вагона ее смутила,что она хотела было встать и пересесть на другое место, что потом не слышаламоих шагов за спиной и что на улице - вопреки здравому смыслу - совсем неиспугалась. Так говорила она, глядя мне в глаза, потягивая чинзано, улыбаясьбез всякого смущения, вовсе не стыдясь того, что не где-нибудь, а на улице ипочти без колебаний приняла мое неожиданное предложение пойти в кафе. Вминуты этого счастья, освежавшего брызгами прибоя, ласкавшего тополинымпухом, я не мог рассказать ей о том, что она сочла бы за манию илибезумство, что, собственно, и было безумством, если на это взглянуть инымиглазами, с иного берега жизни. Я говорил ей о ее непослушной пряди и краснойсумке, о ее пристрастии к рекламам горячих источников, о том, что улыбалсяей не потому, что я скучающий неудачник или донжуан; я желал подарить ейцветок, дать знак, что она мне нравится, что мне хорошо, что хорошо ехатьвместе с ней, что хорошо еще одну сигарету, еще рюмку…
Ни одной секунды мы не фальшивили, вели разговор как старые знакомые, икак будто все так и надо, и смотрели друг на друга без чувства неловкости. Ядумаю, что Маргрит тоже не испытывала бы ложного стыда, как и Мари-Клод,если бы ответила на мою улыбку в окне вагона, если бы так много неразмышляла об условностях, о том, что нельзя отвечать, когда с тобойзаговаривают на улице и хотят угостить конфетами и пригласить в кино… АМари-Клод тем временем отбросила всякую мысль о моей улыбке "только дляМаргрит"; Мари-Клод и на улице, и в кафе даже полагала, что это была хорошаяулыбка, и что незнакомец в метро улыбался Маргрит вовсе не для того, чтобызакинуть удочку в другой садок, и что моя нелепая манера знакомиться былаединственно справедливой и разумной и вполне позволяла ответить "да", да,можно вместе выпить рюмочку и поболтать в кафе.
Не помню, что я рассказывал о себе, вероятно, все, кроме своей игры, азначит, не так-то много. В один прекрасный миг мы вместе рассмеялись, кто-тоиз нас первым пошутил, а потом оказалось, что нам нравятся одни и те жесигареты и Катрин Денев. Она разрешила мне проводить ее до дверей дома,протянула руку без тени жеманства и дала согласие прийти в то же самое кафеи в тот же самый час во вторник.
Я взял такси и поехал домой, впервые погрузившись в себя как в какую-тоневедомую и чужую страну, повторяя себе, что "да", что Мари-Клод, что"Данфер-Рошро", и плотно смыкал веки, чтобы дольше видеть ее черные волосы,забавное покачивание головой при разговоре, улыбку. Мы никогда не опаздывалии подробно обсуждали фильмы, говорили о своей работе, выясняли причинынекоторых наших идейных расхождений. Она продолжала вести себя так, словнокаким-то чудесным образом ее вполне устраивает это наше общение, - безлишних объяснений, без лишних расспросов, и, кажется, ей даже в голову неприходило, что какой-нибудь пошляк мог бы принять ее за потаскушку или задурочку; устраивает и то, что я не пытался сесть с ней в кафе на одиндиванчик, что, пока мы шли по улице Фруадево, ни разу не положил ей руку наплечи, избегая этого первого интимного жеста и зная, что она, в общем, живетодна - младшая сестра не слишком часто бывала в ее квартире на четвертомэтаже, - не просил позволения подняться к ней.