- Пожалуйста, - сказал Лучо, подняв голову, - пожалуйста, не надо.Не надо плакать, это так глупо.
- Я и не хочу плакать, - вымолвила Дина. - Я не должна была быплакать, наоборот, но вот видишь.
- Выпей, тебе станет лучше, он горячий, а себе я сделаю другой,подожди, я вымою чашку.
- Нет, позволь мне.
Они поднялись одновременно и оказались у края стола. Лучо поставилгрязную чашку назад - на скатерть; у обоих руки, как плети, безвольновисели вдоль тела и лишь губы слегка касались друг друга. Лучо окинулвзглядом лицо Дины: закрытые глаза и бегущие по щекам слезы.
- Может быть, - пробормотал Лучо, - может быть, именно этим мы идолжны заняться, это единственное, что в наших силах, а тогда…
- Нет, не надо, пожалуйста, - сказала Дина, не шевелясь и не открываяглаз. - Ты не знаешь, что… Нет, лучше - не надо, лучше - не надо.
Лучо обнял ее за плечи, медленно привлек к себе и почувствовал на своихгубах ее близкое дыхание, горячее, пахнущее кофе и смуглой кожей. Он крепкопоцеловал ее прямо в губы, стремясь слиться с ней, прикоснуться к ее зубам иязыку; тело Дины в его объятиях расслабилось. Всего сорок минут назад еерука принялась ласкать его руку на поручне в вагоне метро, сорок минут назадее маленькая черная перчатка гарцевала на его коричневой перчатке. Еесопротивление едва ощущалось, а вновь повторенный отказ воспринимался какнекое предупреждение, но все в ней уступало, уступало в обоих, сейчас же еепальцы медленно скользили по спине Лучо, ее волосы щекотали ему глаза, и еетело источало неизъяснимый аромат, в котором не осталось и следа отпредупреждения; вот их тела - на синеве покрывала: повинуясь приказаниям,послушные пальцы искали застежку, срывали одежду, ласкали кожу, бедра; рукисмыкались, как губы и колени, а сейчас друг к другу прильнули и тела, азатем - неясный шепот мольбы, напор, сминающий сопротивление, откат назад имгновенное движение вперед, чтобы горячая пенистая волна, зародившаясявначале у слияния их губ, захлестнула потом их руки, пальцы, плоть, сметаявсе на своем пути, соединила их в одно целое, бросая в горнило любовнойигры. Когда они закурили в темноте (Лучо хотел потушить торшер, но тот сгрохотом рухнул на пол, раздался звон разбитого стекла), Дина испуганноприподнялась; не соглашаясь сидеть в потемках, она предложила зажечь хотя бысвечу и спуститься купить новую лампочку, но он снова обнял ее в темноте, итеперь они курили, успевая обменяться взглядами при каждой затяжке, ицеловались вновь, за окном упрямо шел дождь. Обнаженные и расслабленные, онилежали в жаркой комнате, прикасаясь друг к другу руками, бедрами и волосами,и осыпали друг друга бесконечными ласками, влажные и частые касания заменялиим в темноте зрение; тела источали аромат, а губы счастливо бормотали что-тоодносложное и неразборчивое. В какой-то момент, возможно, вновь возникнутвопросы, но сейчас они, уже однажды изгнанные, затаились в темных углах, подкроватью, и когда Лучо хотел что-то спросить, ее влажное тело накрыло его, амягкие укусы и поцелуи заставили замолчать; и только много позже, когдараскурили по новой сигарете, сказала ему, что живет одна, что никто долго унее не задерживается, что все бесполезно, что нужно зажечь свет, что сработы - домой, что ее никогда не любили, что существует вот эта болезнь,что все, по сути, ее не волнует или же, наоборот, все волнует настолько, чтонет слов это выразить, а может быть, все это не продлится больше одной ночи,и можно было бы обойтись без объяснений, у поручня метро едва зародилосьчто-то, но прежде всего нужно зажечь свет. - Где-то есть свечка, -монотонно твердила Дина, отвергая его ласки. - Купить лампочку - ужепоздно. Позволь мне ее поискать, она должна быть в каком-нибудь ящике. Даймне спички.
- Не зажигай ее пока, - попросил Лучо, - ведь так хорошо в потемках.
- Не хочу. Хорошо-то хорошо, но ведь ты знаешь, ведь знаешь, иногда…
- Пожалуйста, - сказал Лучо, стараясь на ощупь найти сигареты наполу, - мы на время забыли… Зачем ты снова начинаешь? Нам ведь было оченьхорошо так, не видя друг друга.
- Позволь мне найти свечку, - повторила Дина.
- Ищи, мне все равно, - сказал Лучо, протягивая ей спички. Пламявспыхнуло в неподвижном воздухе комнаты и обрисовало чуть более светлое, чемокружавшая темень, тело, блеск глаз и ногтей, а потом снова - черный омут,чирканье другой спички, темнота, чирканье еще одной спички, резкое колебаниепламени, гаснущего в глубине комнаты; короткая пробежка, тяжелое дыхание, иобнаженное тело всем своим весом падает наискось, больно ударив Лучо поребрам. Он крепко ее обнял, и, целуя, сам не зная, отчего и почему должен ееуспокоить, бормотал слова утешения, и, притянув к себе, овладел ею, слившисьс нею почти без желания, видимо из-за большой усталости, и, приникнув к ней,вновь ощутил, как ее тело судорожно бьется, уступает и раскрывается емунавстречу, вот так, вот сейчас, сейчас, вот так, еще, еще, и волнаоткатилась, возвратила его в состояние покоя. Лежа на спине и устремиввзгляд в никуда, он слушал биение ночи, которая пульсировала кровью дождятам, за окном, в бесконечно огромном чреве ночи, оберегающем их от страхов,поручней метро, сломанных торшеров и спичек, а их-то рука Дины держать нехотела и, повернув спичку книзу, обожгла и себя, и Дину, и это было похожена аварию в темноте, где пространство и положение предметов так меняется, ачеловек - неуклюж, как ребенок; но после второй сгоревшей меж пальцевспички кисть Дины превращается в разъяренного краба, сжигающего себя во имяуничтожения света; тогда Дина попыталась зажечь последнюю спичку другойрукой, но вышло еще хуже: она не осмеливается даже сказать об этом Лучо, аон, покуривая замусоленную сигарету, прислушивается к ее шебуршанию во мракеи ощущает в себе зарождение смутного беспокойства. Разве ты не видишь, чтоони не хотят, опять. Опять - что? То же самое. Опять - что? Нет, ничего,нужно найти свечку. Я поищу ее, дай мне спички. Они там - в углу.Успокойся, подожди. Нет, не уходи, пожалуйста, останься. Разреши, я ихнайду. Пойдем вместе, так лучше. Пусти меня, я их найду, скажи, где можетбыть эта проклятая свечка. Там, на полке, тебе, пожалуй, нужно зажечьспичку. Все равно ничего не будет видно, пусти меня. Легонько отстраняя ее иразмыкая охватившие его за талию руки, он стал понемногу приподниматься.Внезапный, как удар хлыста, рывок за член заставил его закричать, скорее отнеожиданности, чем от боли. Он быстро нашел зажавший его плоть кулак Дины -а она лежала на спине и стонала, - разжал ее пальцы и грубо ее оттолкнул.Он слышал, как она звала его и просила вернуться, обещая, что такое большене повторится, во всем виновато его упрямство. Ориентируясь, как емуказалось, на угол комнаты, рядом с предметом, похожим на стол, он наклонилсяи стал на ощупь искать спички, нашел, как ему показалось, одну, но слишкомдлинную, видимо - зубочистку, спичечного коробка же там не оказалось;ладони шарили по старому паласу, на коленях он заполз под стол: нашел однуспичку, потом - другую, но коробка не было. На полу казалось еще темнее,пахло заточением и временем. Вдруг в спину и в затылок впились, как жала,ногти; выпрямившись в одно мгновение, он резко оттолкнул Дину, а она что-токричала ему о свете с лестничной площадки, о том, что нужно открыть дверь итогда - свет с лестницы; ну ясно, как это они не додумались раньше, где жебыла дверь? там - напротив; не может быть: рядом был стол у окна, я тебеговорю - там, тогда иди ты, если знаешь, пойдем вместе, я не хочуоставаться сейчас одна, пусти меня, или я тебя ударю, нет, нет, говорю тебе:отпусти же меня. Толчок - и он остался один, а рядом, совсем близко, -прерывистое дыхание, что-то дрожащее; вытянув руки, Лучо двинулся вперед,пытаясь обнаружить стену, а там - и дверь. Наткнувшись на что-то горячее,что с криком отшатнулось, он другой рукой схватил Дину за горло, словносжимая перчаточку или шею черного котенка, но тут жгучая боль пронзила всющеку, от глаза до губ; он отпрянул назад, стремясь увернуться, сжимая всесильнее горло Дины, упал спиной на ковер и принялся боком отползать, зная,что сейчас последует, - как обжигающий ветер, обрушится на него смерчногтей, которые вопьются в его грудь, живот и бока: говорила я тебе,говорила, что нельзя, надо было зажечь свечу, ищи скорей дверь, дверь.Отползая подальше от голоса, висящего где-то в черном воздухе, всепродолжавшего твердить свое в приступе удушливой икоты, он наткнулся настену, вставая, ощупал ее и нашел раму, какую-то занавеску, еще одну раму,задвижку - холодный воздух остудил кровь, залившую губы; он стал искать наощупь кнопку выключателя и тут услышал за спиной, как, с воплем пробежав покомнате, Дина врезалась в приоткрытую им дверь - видимо, угодила в створкулбом и носом. Но ему уже удалось, выскочив из комнаты, захлопнуть дверь инажать на выключатель на лестничной площадке. Подсматривавший из-за дверинапротив сосед, увидев его, сдавленно вскрикнул и юркнул внутрь, заперев засобой дверь на задвижку; голый Лучо выругался ему вослед и провел рукой посаднящему лицу: сам он весь околевал от царившего на лестничной площадкехолода; со второго этажа слышались поспешные шаги; открой мне, немедленнооткрой мне, ради Бога, открой, ведь уже есть свет, открой, ведь есть свет.Внутри - тишина и как будто ожидание, снизу смотрит старуха, закутанная вфиолетовый халат, чей-то визг: бесстыжий, в такое время, развратник,полиция, все они такие, мадам Роже, мадам Роже! "Она мне не откроет, -подумал Лучо, усевшись на первую ступеньку, стирая кровь с лица, - от удараона потеряла сознание и лежит там, на полу, она мне не откроет, всегда однои то же, холодно, мне холодно".
Он начал колотить в дверь, прислушиваясь кголосам, доносившимся из квартиры напротив, к поспешным шагам спускавшейсяпо лестнице старухи, зовущей мадам Роже; дом просыпался с нижних этажей:вопросы и гомон голосов, миг ожидания; голый и весь в крови, разбушевавшийсясумасшедший, мадам Роже; открой же мне, Дина, открой, не важно, что это стобой случалось каждый раз, но мне-то открой, ведь мы с тобой - совсемдругое дело, Дина, мы могли бы быть вместе, почему ты лежишь на полу, что ятебе сделал, почему ты ударилась о дверь; мадам Роже; если бы ты мнеоткрыла, мы бы нашли выход, ты же видела, ты же видела раньше, как все шлохорошо, просто нужно было зажечь свет и продолжать искать вдвоем, но ты нехочешь мне открыть, ты плачешь, подвывая, как раненый котенок, я слышу тебя,слышу; слышу мадам Роже, полицию, а вы, сукин сын, чего шпионите за мнойиз-за двери; открой мне, Дина, мы еще сможем найти свечку, мы умоемся, мнехолодно, Дина, а там идут уже с одеялом; это так естественно - гологомужчину заворачивать в одеяло; мне придется им сказать, что ты лежишь там:пусть принесут еще одно одеяло, пусть взломают дверь и вымоют тебе лицо; изаботятся о тебе, и тебя защищают, потому как меня там не будет; нас сразуже разлучат, вот увидишь, нас выведут поодиночке и увезут далеко друг отдруга; какую же руку ты будешь искать, Дина, какое лицо теперь будешьцарапать, пока они, совместно с мадам Роже, будут тебя увозить, навсегда.
[Пер. А.Ткаченко]
Из книги
"Тот, кто бродит вокруг"
Перемена освещения
Ох уж эти четверги, когда Лемос приглашал меня по вечерам после записина "Радио Бельграно" посидеть с ним в кафе и приходилось слушать егоизлияния, а как хотелось уйти и забыть про радиотеатр минимум надвести-триста лет; но Лемос был модным автором и хорошо платил за работенкув его программах, за весьма второстепенные роли, в основном отрицательные.
- У тебя подходящий голос, - любезно говорил Лемос, - стоитрадиослушателям тебя услышать, и они проникаются к тебе ненавистью, так чтотебе не обязательно кого-нибудь предавать или травить стрихнином своюматушку, ты раскрываешь рот - и пол-Аргентины готовы поджарить тебя намедленном огне.
Пол-Аргентины, но не Лусиана, ведь как раз когда наш герой-любовникХорхе Фуэнтес получил после "Роз позора" две корзины любовных писем ибеленького барашка от романтической помещицы из Тандиля, Мацца-коротышкавручил мне первый лиловый конверт от Лусианы. Привыкнув к тотальной пустотежизни, я сунул письмо в карман и не вспоминал о нем, пока не зашел в кафе(после "Роз", восторженно принятых публикой, нам полагался недельный отдых,потом начиналась работа над "Птицами в бурю"), и только за вторым мартини сХуаресом Сельманом и Оливе в памяти моей всплыл цвет конверта, и ясообразил, что еще не прочитал письмо; читать при ребятах я не захотел,потому что занудам только дай повод поиздеваться, а лиловый конверт для них- золотая жила; я дотерпел до дому, где моей кошке, по крайней мере, небыло дела до подобных историй, я выдал ей полагавшуюся порцию молока иласки, а затем познакомился с Лусианой.
"Мне не нужна Ваша фотокарточка, - писала Лусиана, - мне все равно,что "Синтония" и "Антенна" публикуют фотографии Мигеса и Хорхе Фуэнтеса, аВаши не печатают никогда, мне все равно, потому что у меня есть Ваш голос, ине важно, что его называют неприятным и подлым; мне плевать, что Ваши роливводят публику в заблуждение, даже наоборот, я радуюсь, воображая себяединственной, кто знает правду: Вы страдаете, играя злодеев, Вы вкладываетев них свой талант, но я чувствую, что душой Вы не здесь, Вы не как Мигес илиРакелита Байли, Вы совсем не похожи на жестокого принца из "Роз позора".Люди думают, что ненавидят принца, а на самом деле ненавидят вас; они неумеют отделить одно от другого, и я в этом убедилась в прошлом году напримере тети Поли и остальных, Вы тогда были Василисом,убийцей-контрабандистом. В тот вечер я почувствовала себя немножко одинокойи захотела поделиться с Вами своими переживаниями; наверно, я неединственная, кто Вам об этом говорит, и, пожалуй, мне даже хочется, чтобытак оно и оказалось, ради Вас, ведь Вы должны знать, что не одиноки… Но вто же время я была бы счастлива, если бы выяснилось, что только я способнаперешагнуть через Ваши роли и голос, и знала бы Вас настоящего, ивосхищалась бы Вами больше, чем теми, кто играет легкие роли. Как тогда, сШекспиром… я никому не признавалась, но Ваш Яго понравился мне большеОтелло. Не считайте себя обязанным мне отвечать, я даю свой адрес только наслучай, если Вам действительно захочется ответить, но, если Бы этого несделаете, я все равно буду счастлива, что написала Вам обо всем".
На город сходила ночь, почерк был легким и стремительным, кошка,наигравшись с лиловым конвертом, заснула на подушке дивана. Послебезвозвратного ухода Бруны я не готовил себе ужина, нам с киской вполнехватало консервов, а мне лично - еще коньяка и трубки. Во время отгулов(потом предстояло взяться за роль в "Птицах в бурю") я перечитал письмоЛусианы, перечитал, не собираясь отвечать, ведь наш брат актер, даже тот,кто получает письма раз в три года, уважаемая Лусиана… короче, я ответилей в пятницу вечером, перед кино… "Меня тронули Ваши слова, и это непросто дань вежливости". Конечно, не дань, ведь я писал так, будто этаженщина - я представлял ее довольно миниатюрной и печальной, с каштановымиволосами и ясным взглядом - сидела рядом, и я говорил ей, что меня тронулиее слова. Остальное вышло более натянуто, потому что после первогооткровенного признания я не находил что сказать; все остальное былоотпиской: две-три вежливые, благодарные фразы, Ваш друг Ти-то Балкарсель. Нов постскриптуме таилась еще одна правда: "Я рад, что Вы дали свой адрес,было бы грустно, если бы я не мог высказать свои чувства".
Люди не любят об этом говорить, но, когда не работаешь, становитсяскучно, по крайней мере такому человеку, как я. В юности у меня былопорядком любовных приключений, в свободные часы я мог пойти на улицу"закинуть удочку", и почти всегда попадалась какая-нибудь прелестная"рыбка", но потом появилась Вруна, и это длилось четыре года, а в тридцатьпять, особенно если ты обитаешь в Буэнос-Айресе, жизнь начинает тускнеть и,похоже, идет на убыль, во всяком случае для того, кто живет бобылем, держитдома кошку и не особенно увлекается чтением или длительными прогулками. Нето чтобы я чувствовал себя стариком, скорее наоборот, старел окружающий мир,и поэтому я предпочитал сидеть вечерами дома, репетировать под пристальнымвзглядом кошки новый радиоспектакль "Птицы в бурю", мстить неблагодарнымролям, доводя их до совершенства, заставляя их принадлежать мне, а неЛемосу, превращая банальнейшие фразы в игру с зеркалами, усиливающуюзловещее обаяние персонажа. А посему, когда подходило время читать роль нарадио, мною было предусмотрено все, каждая запятая и модуляция голоса,колесящего по дорогам ненависти (еще один из не совсем законченных негодяев,который, однако, подлеет прямо на глазах вплоть до развязки с погоней покраю пропасти и финальным прыжком вниз, к превеликому удовольствиюрадиослушателей). Когда между первой и второй чашкой мате мне вдруг попалосьна глаза письмо Лусианы, забытое на полке среди журналов, то я от скукиперечитал его снова и вдруг опять увидел ее - у меня всегда было развитозрительное воображение, и я легко представляю себе все, что угодно; в первыйраз Лусиана показалась мне довольно миниатюрной, примерно одного со мнойвозраста и, главное, очень ясноглазой; теперь я представил ее такой же иопять увидел, как перед каждой фразой она задумывается, а потом решительнопишет. Одно я знал наверняка: Лусиана не из тех, кто семь раз перепишет,один отправит; конечно, она колебалась, прежде чем написать, но, услышав мойголос в "Розах позора", сразу подыскала слова, письмо было непосредственным,это чувствовалось, и в то же время - может, из-за лиловой бумаги - у менявозник образ вина, долго дремавшего в своем сосуде.
Я даже дом ее вообразил, стоило только закрыть глаза; в доме этом,вероятно, есть крытый дворик или хотя бы галерея с комнатными растениями;всякий раз, думая о Лусиане, я видел ее на одном и том же месте - вгалерее, которая в конце концов вытеснила дворик; в галерее с витражами иширмами, проходя через которые лучи света серели, я видел Лусиану, сидящую вплетеном кресле и пишущую мне: "Вы совсем не такой, как жестокий принц из"Роз позора"…" Подносящую ручку к губам и продолжающую: "Никто этого незнает, потому что Вы так талантливы, что люди Вас ненавидят…" Каштановыеволосы, словно в дымке, как на старой фотографии, пепельно-серый иодновременно сияющий свет застекленной галереи… "Мне хотелось бы оказатьсяединственной, кто может перешагнуть через Ваши роли и голос…"