Накануне премьеры "Птиц" мне пришлось репетировать с Лемосом иостальной гвардией, мы отчитывали несколько сцен из тех, что Лемос называл"ключевыми", а мы - "гвоздевыми": в них сталкивались характеры, создавалисьдраматические ситуации; я медленно, но верно втягивал бесподобную гордячкуХосефину (Ракелиту Байли) в печально известные сети злодейств, придуманныхнеистощимым Лемосом. Ребята тоже прекрасно вжились в свои роли, тем паче чторазницы между ними и восемнадцатью сыгранными раньше не было никакой. Азапомнился мне тот день потому, что коротышка Мацца принес второй конверт отЛусианы, и на сей раз я захотел прочитать письмо тут же, пока Анхелита иХорхе Фуэнтес клялись друг другу в вечной любви на танцах в спортклубе"Химнасия и Эсгрима"; подобные сцены обычно вызывали восторг у постоянныхслушателей и позволяли глубже проникнуть в психологию героев, во всякомслучае по теории Лемоса и Фрейда.
Я принял ее простое, милое приглашение встретиться в кондитерской наулице Альмагро. Меня, правда, смутила избитая деталь: она будет в красномплатье, а я с газетой, сложенной вчетверо… но иначе и быть не могло, а востальном она казалась прежней Лусианой, которая вновь размышляла надписьмом, сидя в застекленной галерее наедине со своей матерью или отцом… ссамого начала я представлял ее с кем-нибудь из стариков в доме на большуюсемью, теперь пришедшем в запустение, в доме, где витала материнская печальпо другой, умершей или уехавшей дочери. А что, возможно, по этому дому нетак давно прошлась смерть?.. "И если Вы не захотите или не сможете, я пойму,мне не следовало делать первый шаг, но ведь я знаю (последние словаподчеркнуты, но несильно): Вы выше предрассудков". И еще она добавила нечто,чего я не ожидал и что меня восхитило: "Вы знаете меня только по двум этимписьмам, а я уже три года живу Вашей жизнью, чувствую Вас, Ваше истинноеестество в каждом новом герое, для меня Вы вне театра, всегда один и тот жепод масками Ваших ролей". (Это второе письмо я потерял, но слова его былитакими, а вот, помнится, первое письмо я положил в книгу Моравиа, которуючитал тогда, - наверное, оно до сих пор лежит в моей библиотеке.)
Если б я рассказал о происходящем Лемосу, у него возник бы замыселновой пьесы, стержнем которой стала бы встреча молодых людей после рядаперипетий… и юноша обнаружил бы, что Лусиана точь-в-точь такая, какой онее представлял, - веское доказательство того, что Любовь с большой буквыопережает любовь с маленькой, а Взгляд - взгляд, подобные теории безотказноработают на "Радио Бельграно".
Но Лусиане перевалило за тридцать, она хорошо сохранилась, хотяоказалась гораздо крупнее, чем женщина с галереи, и волосы у нее быличерные, роскошные, они словно жили независимой жизнью, когда онаповорачивала голову. Лица Лусианы я никогда особо четко не представлял,только ясные глаза и грустное выражение; глаза, встретившие меня теперь сулыбкой, оказались карими и ни капельки не грустными под этими текучимиволосами. Мне понравилось, что она любит виски; у Лемоса же почти всевстречи начинались с чая (а с Бруной мы пили кофе с молоком в вагонепоезда). Лусиана не извинилась за приглашение, и я (хотя я поройпереигрываю, потому что в глубине души не верю в происходящее) почувствовалсебя очень естественно, и любовь Лусианы к виски не показалась мнефальшивой. Действительно, мы прекрасно с ней посидели, и было ощущение,будто нас познакомили случайно, а не намеренно, - именно так завязываютсяобычно хорошие отношения, когда не надо ничего выставлять напоказ илискрывать; в основном мы, конечно, говорили обо мне, ведь мое знакомство сЛусианой ограничивалось только двумя письмами, а потому я, не боясьпоказаться тщеславным, позволил ей вспоминать меня в многочисленныхрадиопостановках - там, где меня замучивали до смерти, в пьесе о рабочих,заваленных в шахте, и так далее и тому подобное. Мало-помалу я свыкся с еелицом и голосом, но мне стоило труда отказаться от застекленной галереи иплетеного кресла; перед расставанием я узнал, что Лусиана живет в довольнотесной квартирке на первом этаже с тетей Поли, которая когда-то, в тридцатыхгодах, играла на рояле в одном из кафе Пергамино. Лусиана тоже привыкла комне, как это случается после заочных знакомств, почти под занавес онасказала, что представляла меня повыше ростом, с курчавыми волосами и серымиглазами; курчавые волосы меня поразили, ведь ни в одной роли я не былкудрявым, но возможно, эта идея возникла из какого-то суммарного образа, изнагромождения моих подлостей и предательств в пьесах Лемоса. Я шутливопредположил это, но Лусиана сказала, что нет, она видит всех героев такими,какими их изображает Лемос, однако способна отрешиться от них, остаться впрекрасном одиночестве со мной, с моим голосом, и она не знает, почемупредставляла меня более высоким и кудрявым.
Если бы Бруна не ушла из моей жизни, думаю, я не влюбился бы в Лусиану;но отсутствие Бруны еще слишком ощущалось, это была брешь, которую Лусиананачала заполнять, сама того не подозревая и, возможно, даже не желая. С нейже, наоборот, все произошло быстро, она переключилась с моего голоса надругого Тито Балкарселя, с прямыми волосами и менее ярко выраженнойиндивидуальностью, чем у чудовищ Лемоса; все это заняло от силы месяц: двевстречи в кафе, третья у меня на квартире; кошка благосклонно приняла запахдухов и кожи Лусианы, задремала у нее на коленях и даже вроде бывозмутилась, когда однажды вечером оказалась третьей лишней и должна была смяуканьем спрыгнуть на пол. Тетя Поли переселилась в Пергамино к сестре, еемиссия была окончена, а Лусиана на той же неделе переехала ко мне. Помогаяей укладываться, я с болью ощутил, как мне не хватает галереи, пепельногосвета, я знал, что не увижу их, и все же страдал от ощущения пустоты,незавершенности, несовершенства. В вечер отъезда тетя Поли ласково поведаламне скромную семейную сагу: детство Лусианы, навеки утраченный жених,соблазненный холодильной компанией в Чикаго, брак с владельцем отеля наПримера-Хунта и разрыв шесть лет тому назад - все это я знал от Лусианы, нознал иначе, словно на самом деле она говорила не о себе, а о ком-то другом,ведь она теперь начала жить другой жизнью, сознанием нашей телеснойблизости, блюдечками молока для кошки, частыми походами в кино, любовью.
Помнится, это случилось в период "Крови на колосьях", я попросилЛусиану осветлить волосы. Вначале она сочла мою просьбу причудой артиста.
- Если хочешь, я куплю парик, - смеясь, сказала она и как бымимоходом добавила: - А тебе очень пошли бы курчавые волосы.
Но когда через несколько дней я попросил ее снова, она сказала: хорошо,ей все равно, черные или каштановые; мне чуть было не показалось, что онапоняла: это связано не с актерскими причудами, а совсем с другим - сзастекленной галереей, с плетеным креслом… Мне не пришлось просить Лусианув третий раз, как трогательно, что она перекрасилась ради меня; я ей частоповторял это, когда мы любили друг друга и я терялся в ее волосах, замирална ее груди, и мы засыпали очередным долгим сном, губы на губах. (Может, наследующее утро, а может, перед походом по магазинам, точно не помню, ясобрал ей волосы обеими руками и заколол на затылке, уверяя, что так ейбольше идет. Она посмотрелась в зеркало и ничего не возразила, однако япочувствовал, что она не согласна, и она была права, Лусиана не из женщин,подбирающих волосы, нельзя отрицать, что, пока она их не осветлила, ейбольше шли распущенные локоны, но я солгал, потому что мне нравилось видетьее такой, видеть ее лучше, чем в тот вечер, когда она впервые вошла вкондитерскую.)
Я никогда не любил слушать самого себя в спектаклях, я отрабатывал свое- и баста; коллеги удивлялись, что у меня нет тщеславия, ведь у них онобыло так развито; наверное, они думали, и, возможно, не без оснований, чтоприрода моих ролей не слишком вдохновляет на воспоминания, а посему Лемосудивленно поднял брови, когда я попросил его достать из архива пластинки с"Розами позора"; он спросил зачем, и я пробормотал что-то насчет дикции,которую хочу улучшить, или тому подобную отговорку. Увидев меня спластинками, Лусиана тоже слегка удивилась, я же никогда не говорил с ней оработе, это она поминутно делилась со мной впечатлениями, по вечерам она скошкой (та сидела у Лусианы на коленях) слушала радиоспектакли с моимучастием. Я повторил ей то же самое, что сказал Лемосу, но, вместо тогочтобы прослушать запись в другой комнате, принес проигрыватель в гостиную ипопросил Лусиану посидеть со мной; я сам поставил чайник и создал уютноеосвещение.
- Зачем ты переставляешь лампу? - сказала Лусиана. - Она хорошостоит.
Да, лампа стояла хорошо, но отбрасывала жесткий, яркий свет на диван,где сидела Лусиана, лучше бы туда доходили полутени вечера из окна,пепельный свет, окутывавший ее волосы и руки, наливавшие чай.
- Ты меня балуешь, - сказала Лусиана, - все для меня да для меня, асам забился в уголок и даже не присядешь рядом.
Разумеется, я поставил лишь выборочные места из "Роз", чтобы хватило надве чашки чая и сигарету. Мне нравилось смотреть на Лусиану, внимательнослушавшую пьесу, порой приподнимавшую голову, когда она узнавала мой голос,и улыбавшуюся мне, словно ее не волновало, что жалкий шурин беднойКарменситы уже начал плести интрига, дабы завладеть состоянием семьи Пардо,и что он будет заниматься своими гнусностями на протяжении многих эпизодов,пока все-таки, как полагается, не восторжествуют любовь и справедливость (поЛемосу). Притулившись в углу (я посидел с Лусианой и выпил чашку чая, нопотом вернулся в глубь гостиной, словно оттуда мне было лучше слышно), ячувствовал себя превосходно; на мгновение я вновь обрел то, чего мненедоставало, и хотел, чтобы блаженство не кончалось и закатный светпо-прежнему напоминал свет в застекленной галерее. Но разумеется, это былонереально, и я выключил проигрыватель; мы вышли на балкон, но сперва Лусианавернула лампу на место, потому что действительно оттуда, куда я ее поставил,она плохо светила.
- Ну как, с пользой послушал? - спросила Лусиана, гладя меня по руке.
- Да, с большой.
Я заговорил о трудностях дыхания, о гласных и о другой чепухе, ккоторой Лусиана относилась с большим пиететом; я только не сказал, что в тотпрекрасный миг ей не хватало плетеного кресла и, может быть, еще немножечкогрусти, как у тех, кто смотрит в пустоту, прежде чем продолжить письмо.
Мы подходили к концу "Крови на колосьях", еще три недели - и мне далибы отпуск. Возвращаясь с работы, я заставал Лусиану за чтением или за игройс кошкой в кресле, которое я подарил ей на день рождения вместе с плетенымстоликом, очень подходившим к креслу.
- Они не вяжутся с обстановкой, - сказала позабавленная и озадаченнаяЛусиана, - но если тебе нравится, то пускай, это прелестный гарнитур иочень удобный.
- Ты его еще больше полюбишь, если начнешь писать письма, -откликнулся я.
- Хорошо, - согласилась Лусиана, - я и вправду должница тети Поли,бедной тетечки.
А поскольку вечерами за столом было темно (вряд ли она догадалась, чтоя поменял лампочку), Лусиана в конце концов стала пододвигать столик икресло к окну, собираясь вязать или просматривать журналы. И наверное,именно в те осенние дни или чуть позже я загляделся на Лусиану, поцеловалдолгим поцелуем и сказал, что никогда не любил ее так, как сейчас, такую,какой я теперь ее вижу и хотел бы видеть всегда. Она ничего не ответила,руки ее перебирали, лохматили мои волосы, голова упала ко мне на плечо изамерла там, словно Лусиана куда-то ушла. А чего еще можно было ждать отЛусианы на закате дня? Она была как лиловые конверты, как простые, едва лине робкие слова ее писем. С того момента мне стало трудно представить, что япознакомился с ней в кондитерской и ее черные распущенные волосы взвились,точно хлыст, когда она поздоровалась со мной, поборов первое смущение привстрече. В памяти моей любви застряла застекленная галерея, силуэт вплетеном кресле, отдаляющий мою Лусиану от более реального образа высокойженщины, расхаживающей утром по дому или играющей с кошкой, - этот образпорой вторгался по вечерам в то, что я так давно любил и что питало моюлюбовь.
Наверное, надо было ей рассказать. Я не успел или, может, не решился,потому что предпочитал сохранить ее такой, все было настолько цельным иогромным, что я не хотел думать о непонятном молчании Лусианы, орассеянности, которой не замечал раньше, о манере испытующе глядеть на меня,ударяя взглядом, но тут же переводя его на кошку или на книгу. Это опять жесогласовывалось с моими вкусами, ибо олицетворяло меланхолическую атмосферукрытой галереи, лиловых конвертов. Однажды, проснувшись поздней ночью иглядя, как она спит, прижавшись ко мне, я почувствовал, что настало времясказать, сделать ее окончательно моею, с ног до головы опутать любовнойпаутиной, которую я так долго ткал… я не сделал этого потому, что Лусианаспала, а потом проснулась, а во вторник мы ходили в кино, а затем искалимашину для поездки в отпуск, и вообще потому, что жизнь неслась как подгорку и замирала лишь вечерами, когда пепельный свет окутывал плетеноекресло и возникало ощущение гармонии. То, что Лусиана так мало теперь сомной разговаривала, вновь и вновь глядела на меня с каким-то искательнымвыражением, сдерживало мое смутное желание открыть ей правду, объяснитьнаконец и каштановые волосы, и свет в галерее. Я не успел. Случайноеизменение распорядка дня привело меня поздним утром в центр города, и яувидел, как Лусиана выходит из гостиницы; я не узнал ее, узнав, и не понял,поняв, что она идет, сжимая руку высокого (выше меня) мужчины, который,слегка наклонившись, целовал ее в ушко, и его курчавые волосы касалиськаштановых волос Лусианы.
[Пер. Т.Шишовой]
Дуновение пассатов
Кто теперь знает, кому это пришло в голову, может быть, Вере, когдавечером они отмечали день ее рождения, и Маурисио настоял, чтобы они открыливторую бутылку шампанского, и они танцевали и пили шампанское в гостиной,наполненной запахом сигар и полуночи, а может быть, это случилось в тотмомент, когда "Блюз в терциях" навеял ему воспоминания о начале их отношенийи их первых пластинках, когда дни рождения еще не превратились в докучливыйи обязательный ритуал. Все было как игра, они заговорили об этом во времятанца, улыбаясь друг другу и постепенно погружаясь в забытье винных паров исигаретного дыма, оба согласились, почему бы и нет, так значит, решено, онитак и сделают, и как раз наступает лето, они вместе равнодушно перелисталипроспекты, предложенные туристическими агентствами, неожиданная идея,принадлежавшая не то Маурисио, не то Вере, взять и позвонить, поехать ваэропорт, проверить, стоит ли игра свеч, такие вещи делаются сразу или неделаются вообще, в конце концов, ну и что, в худшем случае они вернутся всек той же не лишенной приятности иронии, которая сопутствовала им в столькихпутешествиях, но сейчас попробовать по-другому, сыграть свою игру,установить равновесие.
Потому что на этот раз (и в этом была новизна, мысль, которая пришла вголову Маурисио, но которая могла родиться в ходе случайных размышлений отом о сем и у Веры, двадцать лет совместной жизни, ментальный симбиоз, когдаодин начинает фразу, а другой ее заканчивает, с другого конца стола или сдругого конца телефонного провода), на этот раз все могло быть по-другому,надо только задать себе установку, погрузиться в полный абсурд, начиная стого, чтобы лететь разными самолетами и остановиться в отеле, как незнакомыелюди, и пусть их случайно представят друг другу в столовой или на пляже попрошествии одного-двух дней, где завяжутся новые отношения, принятые вовремя летнего отдыха, любезно общаться друг с другом, болтать о работе исемье в круговерти коктейлей среди такой же болтовни о работе и жизнидругих, таких же как они, кто точно так же ищет легкого знакомства наотпуск.
Никто не обратит внимания на то, что у них одинаковая фамилия, потомучто такая фамилия встречается на каждом шагу, будет так забавно постепенноразвивать знакомство друг с другом, сочетая этот процесс с другимизнакомствами, развлекаться с другими людьми, каждый со своими, пользуясьслучаем, получать удовольствие от ни к чему не обязывающих свиданий, а времяот времени встречаться наедине и глядеть в глаза другу, как сейчас, когдаони танцуют под "Блюз в терциях", иногда прерываясь на минуту, чтобыпригубить шампанского из бокала, чокаясь в такт музыке, какие они милые,внимательные друг к другу и усталые, и уже половина второго ночи, запахсигаретного дыма и духов, которыми Маурисио захотелось надушить волосы Веры,и он все думал, те ли духи он выбрал и понравятся ли они Вере, если онаприподнимет лицо и вдохнет этот запах, - она была так разборчива и не частос ним соглашалась.
День рождения всегда кончался тем, что они занимались любовью, послетого как закрывалась дверь за последними гостями, которых они любезнопровожали, не проявляя нетерпения, но на этот раз у них никого не было, ониникого не приглашали, потому что в присутствии других они скучали ещебольше, чем когда были одни, они танцевали, пока не закончилась пластинка,стояли обнявшись, глядя друг на друга затуманенными, полусонными глазами,вышли из гостиной в ритме только что звучавшей музыки, потерянные, но почтисчастливые, сняли обувь и прошли босиком по ковру спальни, медленно,неторопливо разделись, сидя на краю кровати, помогая и мешая друг другу,поцелуи и пуговицы, и снова неизбежное повторение хорошо известных обоимпристрастий, в привычном свете зажженной лампы, который словно приговорил ихк повторению одних и тех же движений, шепота одних и тех же слов, а затеммедленное погружение в безрадостное забытье, после повторения всех техформул, когда слова и тела исполняют непременную, исполненную почти чтонежности обязанность.