6 февраля.
Эта фотография Анабел, вложенная в качестве закладки не куда-нибудь, ав книгу Онетти, снова появилась у меня перед глазами, благодаря законупритяжения, во время переезда на другую квартиру два года назад, когда явзял с полки стопку старых книг и увидел, что оттуда торчит какая-тофотография, на которой я не сразу узнал Анабел. Думаю, она примерно так ивыглядела, хотя меня удивила ее прическа: когда она впервые появилась у меняв конторе, волосы у нее были подобраны, и, исключительно в силуассоциативных ощущений, помню, что в тот момент я бился над переводомкакого-то промышленного патента, увязнув в нем по уши. Из всех видовпереводческой деятельности, которой мне приходилось заниматься, - апереводить мне приходилось что угодно, - худшим был перевод патентов, когда долгие часы приходилось проводить заподробными объяснениями методов усовершенствования какой-нибудьэлектрической швейной машины или турбины для морских судов, а так как яначисто ничего не понимал во всех этих объяснениях и почти ничего в словаряхтехнических терминов, я продвигался вперед очень медленно, слово за словом,стараясь ничего не пропускать и не имея ни малейшего представления о том,что такое гидровибрирующий винтовой шпиндель, приводимый в движениемагнитными источниками напряжения 1,1а и lb (рис. 14). Неудивительно, чтокогда Анабел постучала в дверь, я ее не услышал, а когда поднял глаза, онастояла у моего письменного стола, и мне бросились в глаза ее сумка изблестящей клеенки и туфли, мало подходящие к одиннадцати утра обычного дня вБуэнос-Айресе.
Вечером.
Я все-таки пишу рассказ или это подготовка к чему-то, что, возможно,закончится ничем? Запутанный клубок старых ниток, я могу потянуть за любойкончик, не зная, куда он меня приведет; пожалуй, если вспомнить то утро, этобудет хронологически верно, ведь это был первый визит Анабел. Тянуть этуниточку дальше или бросить: я не люблю четкой последовательности событий, нонеобоснованные и неожиданные ретроспекции, которых обычно так много врассказах и фильмах, мне тоже не нравятся. Если они приходят по своейприхоти, я согласен; в конце концов, кто на самом деле знает, что такоевремя; но в качестве плана работы такие вещи не годятся. О фотографии Анабелследовало бы сказать после каких-то других вещей, которые придали бы ейбольший смысл, но что делать, раз уж она высунулась из книги, и я тут жевспомнил о другом листочке бумаги, который однажды вечером нашелприкрепленным к дверям своей конторы булавкой, и хотя мы были уже достаточнохорошо знакомы и послание такого рода могло повредить моей репутации вглазах клиентов, мне невыразимо приятно было прочитать "ТЕБЯ НЕТ НА МЕСТЕ, НЕВЕЖА ТЫЭТАКИЙ, ВЕРНУСЬ ВЕЧЕРОМ" (запятые расставил я, хотя и не обязан был, простов силу воспитания). В результате она так и не пришла, потому что вечером унее была работа, о которой я никогда не имел четкого представления, нокоторая в газетах обычно именуется ремеслом проституции. Этим ремесломАнабел занималась в весьма разнообразных формах, во всяком случае в товремя, когда мне пришло в голову задаться вопросом, что за жизнь она ведет,ибо не проходило недели, чтобы как-нибудь утром она не бросила бы мне: мол,мы не увидимся, потому что в "Фениксе" требуется официантка на неделю ихорошо платят, или не сказала бы мне, вздыхая и употребляя непечатные слова,что "дела ни к черту" и что ей надо на несколько дней уехать в Чемпе, чтобыбыло чем заплатить за комнату в конце месяца.
На самом деле суть была в том, что и Анабел (и другие девушки) нерассчитывала на что-то прочное, тем более если говорить о переписке сморяками, я достаточно поднаторел в этом вопросе у себя в конторе иподсчитал, что общение почти всегда сводилось к двум-трем письмам, редко кчетырем, а потом либо моряку надоедало писать, либо он забывал девушку, либоона его, уже не говоря о том, что мой перевод не способствовал, видимо,укреплению сексуальных желаний и сентиментальных чувств, да и моряки неотносятся к тем, кого называют "человеком пера", так что все заканчивалосьдовольно быстро. Как плохо я все это объясняю и как мне надоело писать,рассыпать слова так, будто спускаешь с цепи свору собак по следам Анабел,надеясь на секунду, что они притащат мне ее такой, какая она была, какимибыли мы оба в те "далекие, далекие времена".
8 февраля.
Самое плохое, что мне надоедает перечитывать написанное и пытатьсяобнаружить хоть какую-нибудь связь, да и не может получиться никакогорассказа только потому, что в далекие времена, однажды утром, Анабел вошла комне в контору на улице Сан-Мартин, почти на углу Коррьентес, и вместо того,чтобы вспомнить о том, какое лицо было у нее в тот день, я говорю оклеенчатой сумке и босоножках на пробковой платформе (и то верно, что первоевпечатление от лица человека не имеет ничего общего с тем, каким мы видимего со временем и в силу привычки). Я работал за стареньким письменнымстолом, который унаследовал год назад вместе со всем прочим барахлом ветхойконторы, - и я все никак не мог собраться обновить, - и в тот момент билсянад самым трудным местом патента, продираясь вперед фраза за фразой иобложившись техническими словарями, и меня не покидало ощущение, что язанимаюсь безжалостным надувательством Марвела и О’Доннела, которые платилимне за перевод. Появление Анабел было так некстати, как если бы в комнату,уставленную компьютерами, впрыгнула сиамская кошка, и, видимо, сама Анабелэто понимала, поскольку она посмотрела на меня почти с сочувствием, преждечем сказать, что мой адрес дала ей подруга Маруча. Я предложил ей подождать,указав на стул, и из чистого пижонства закончил перевод фразы, где междунеким лощильным прессом промежуточного калибра и антимагнитным бронированнымкартером Х2 устанавливалось таинственное содружество. Тогда она досталасигарету светлого табака, а я закурил сигарету черного табака, и хотя одногоимени Маручи мне было достаточно, чтобы понять, в чем дело, я спросил, чеммогу быть ей полезен.
9 февраля.
Упорное сопротивление воспроизвести наш диалог, в котором все равнобыло бы больше вымысла, чем всего остального. Я помню только присущие ейсловечки, ее манеру называть меня поочередно то "юношей", то "сеньором",говорить "предположим" или ронять что-нибудь вроде "ну, я вам скажу". Курилаона тоже по-особенному - сразу выпускала облако дыма, не затягиваясь. Она принесла письмо он некоего Вильяма,отправленное из Тампико месяц назад, которое я перевел вслух, прежде чемделать письменный перевод, о чем она тут же попросила. "Мало ли забуду", -сказала Анабел, протягивая мне пять песо. Я сказал, не стоит, этот нелепыйтариф установил бывший компаньон конторы в те времена, когда он работал одини иногда переводил девушкам из бедных кварталов письма от моряков и ответы,которые девушки им посылали. Я спросил его: "Почему вы так мало с нихберете? Или пусть платят больше, или ничего, ведь это не ваша работа, выделаете это по доброте душевной". Он объяснил мне, что уже слишком стар и неможет устоять против желания переспать время от времени с какой-нибудь издевушек и переводит им письма, чтобы они всегда были под рукой, а если он небудет брать с них эту символическую плату, все они превратятся в мадам деСевинье - на это он ни за что не пойдет. Потом мой компаньон уехал изстраны, а я унаследовал контору, по инерции поддерживая прежние порядки. Всешло отлично, Маруча и другие девушки (тогда их было четыре) поклялись, чтоникому больше не дадут моего адреса, - получалось примерно по два письма вмесяц, одно надо было перевести на испанский, а ответ - на английский (режена французский). Судя по всему, Маруча забыла свою клятву, иначе какобъяснить появление в моей конторе Анабел, которая вошла, покачивая своейнелепой клеенчатой сумкой.
10 февраля.
Ну и времена тогда были: громкоговорители оглушали центр городапропагандой сторонников Перона, а галисиец-консьерж явился ко мне в конторус портретом Эвиты и весьма нелюбезно потребовал, чтобы я был любезенприкрепить его на стену (он принес с собой четыре кнопки, чтобы у меня небыло предлога увильнуть). Вальтер Гизекинг дал в "Колумбе" несколькоблестящих концертов, а Хосе Мария Гатика рухнул, словно мешок с картошкой, на ринге в Соединенных Штатах. Всвободное время я переводил "Жизнь и переписку Джона Китса", написаннуюлордом Хьютоном; а в еще более свободное время посиживал в баре "Фрегат",почти напротив моей конторы, с приятелями адвокатами, которым тоже нравилсяхорошо сбитый коктейль "Демария". Иногда Сусана -
Нелегко продолжать, я погружаюсь в воспоминания, и в то же время мнехочется от них уйти, я записываю их так, будто заклинаю себя от них (нотогда придется собрать их все до единого, вот в чем все дело). Нелегконачать рассказ из ничего, из тумана, из разрозненных во времени моментов(будто в насмешку, так ясно видеть сумку Анабел из черной клеенки, такблизко слышать ее "спасибо, юноша", когда я закончил письмо для Вильяма иотдал ей сдачу десять песо). Я только сейчас понял, что это было, раньше яникогда не придавал особенного значения тому, что произошло, я имею в виду,никогда не думал о глубинных причинах этого дешевого танго, которое началосьтогда у меня с Анабел, со времени Анабел. А как мне было разобраться в этоймилонге, похожей на скверный анекдот, со смертельным исходом одного изучастников, и не от чего-нибудь, а от пузырька с ядом, да и Анабел вряд ливыложила всю правду переводчику с собственной конторой и бронзовой табличкойна дверях, даже если предположить, что она эту правду знала. Каким образом,среди всего прочего, что составляло мою жизнь в те времена, мне удавалосьсуществовать среди абстрактных понятий, и вот сейчас, в конце пути, яспрашиваю себя, как мог я жить на поверхности этих вод, в глубине которыхскользили или впивались друг в друга ночные создания портовых районов,огромные рыбины в той мутной реке, о которой я и мне подобные ничего нехотели знать. Нелепо, с моей стороны, пытаться рассказать о том, в чем яплохо разбирался даже тогда, когда все это происходило, - получаетсякакая-то пародия на Пруста, когда я пытаюсь проникнуть в воспоминания о том,во что я в реальной жизни проникнуть и не пытался, причем именно для того,чтобы наконец пережить это в действительности. Думаю, я поступаю так из-заАнабел, в конце концов, мне хочется написать рассказ для того, чтобы увидетьее заново и чтобы она сама увидела себя так, как, я полагаю, в те временаона себя не видела, потому что и Анабел дышала тем же самым тяжелым игрязным воздухом Буэнос-Айреса, который втягивал ее в себя и в то же времяотторгал, как маргинальный излишек, как еще одного портового люмпена, еще однукомнату, где случилась зловещая смерть, комнату, выходившую в коридор сомногими другими такими же комнатами, где жили такие же люмпены и откудачасто неслись звуки такого же танго вперемежку с угрозами, жалобами, иногдасмехом, конечно, иногда слышался и смех, например, когда Анабел и Маручарассказывали непристойные анекдоты, запивая их мате или прихлебывая всегдатепловатое пиво. Попробовать вырвать Анабел из того образа, который у меняот нее остался, нечто смутное, в каких-то сальных пятнах, образа, такпохожего на письма Вильяма, тоже порой смутные и в сальных пятнах, когда онапротягивала мне их, мне всегда казалось, что я дотрагиваюсь до грязногоносового платка.
11 февраля.
В то утро я узнал, что сухогруз Вильяма неделю стоял в портуБуэнос-Айреса, а сейчас от него пришло первое письмо из Тампико вместе склассическим набором обещанных подарков: нейлоновая комбинация,фосфоресцирующий браслет и флакон духов. Особого разнообразия ни всодержании писем между моряками и девушками, ни в наборе подарков не было,- девушки обычно просили нейлоновое белье, которое в те времена вБуэнос-Айресе достать было трудно, и моряки присылали подарки, сопровождаяих посланиями почти всегда романтического свойства, пускаясь порой в такиеподробности, что мне стоило большого труда переводить все это девушкамвслух, а те, в свою очередь, диктовали мне ответы или приносили записочки, полныетоски о ночах, когда они вместе танцевали, с просьбами прислать прозрачныечулки и блузку цвета танго. У Анабел все было точно так же; едва я закончилпереводить письмо Вильяма, она тут же принялась диктовать ответ, но я этуклиентуру уже изучил достаточно и попросил, чтобы она только указала мнеосновные темы, а редакцией я займусь позже. Анабел посмотрела на меняудивленно.
- Но ведь это чувства, - сказала она. - Надо, чтобы было многочувства.
- Разумеется, будьте спокойны, скажите мне только, что отвечать.
Последовало всегдашнее перечисление: подтверждение о получении письма,у нее все хорошо, но она только и думает о том, когда вернется Вильям, чтобыон посылал ей хотя бы открытку из каждого порта и пусть скажет какому-тоПерри, чтобы тот не забыл выслать фотографии, там, где они вместе снялись напляже. Ах да, надо сказать ему, что у Долли все обстоит по-прежнему.
- Если бы вы объяснили мне хоть чуточку… - начал было я.
- Напишите только это, мол, у Долли все обстоит по-прежнему. А в концескажите ему, ну вы знаете, я вам говорила, про чувства, вы меня понимаете.
- Понятно, не беспокойтесь.
Она пришла на следующий день и поставила свою подпись под письмом,пробежав его глазами, и я видел, что многое ей понятно, она задерживалавзгляд то на одном месте, то на другом, потом подписалась и показала мнелисток, где Вильям перечислил порты, куда он будет заходить, с датами, когдаэто будет. Мы решили, что лучше всего послать письмо в Окленд, и воттогда-то впервые лед между нами растаял, Анабел в первый раз приняла от менясигарету и смотрела, как я подписываю конверт, облокотившись о край стола ичто-то мурлыкая себе под нос. Неделю спустя она принесла мне записку дляВильяма, которую срочно просила перевести, казалась встревоженной и просила меня написать письмо сразу же, но ябыл завален итальянскими свидетельствами о рождении и пообещал ей занятьсяписьмом в тот же вечер, подписать его за нее и отправить, как только выйдуиз конторы. Она посмотрела на меня, будто в чем-то сомневаясь, потомсказала: ладно, и ушла. Она появилась на следующее утро, в половинедвенадцатого, дабы удостовериться, что письмо отправлено. Тогда я впервые еепоцеловал, и мы договорились, что после работы я приду к ней.
12 февраля.
Не то чтобы в те времена мне нравились девушки из низов, я чувствовалсебя вполне уютно в мирке своей личной жизни, где у меня были постоянныеотношения с некой особой, которую я назову Сусаной и представлю какспециалиста по лечебной гимнастике, но порой этот мир становился для меняслишком тесным и слишком уютным, и тогда я чувствовал настоятельнуюнеобходимость срочно погрузиться во что-то иное, вернуться в те времена,когда я был совсем юным и подолгу в одиночестве бродил по улицам южной частигорода, времена дружеских попоек и случайных знакомств, коротких интерлюдий,скорее эстетических, чем эротических, немного похожих на этот абзац, которыйя сейчас перечитываю и который следовало бы стереть, но я сохраню его,потому что все так и было, именно это я и называю погружением на дно,объективно совершенно ненужное, если иметь в виду Сусану, если иметь в видуТ. С. Элиота, если иметь в виду Вильгельма Бакхауза, и все-таки, все-таки.
13 февраля.
До чего я вчера напустился на себя самого, сегодня смешно вспомнить. Влюбом случае я с самого начала знал, что Анабел не даст мне написатьрассказ, во-первых, потому, что это будет вообще не рассказ, и еще потому,что Анабел сделает все возможное (как уже сделала когда-то, сама не зная того, бедняжка), чтобы я осталсянаедине с зеркалом. Достаточно перечитать этот дневник, чтобы понять - онане более чем катализатор, который пытается утащить меня в самую глубину сутикаждой страницы, которую я не напишу, в середину зеркала, где я пытаюсьувидеть ее, а вместо этого вижу переводчика, работающего в собственнойконторе, разумеется дипломированного, у которого, конечно же, есть свояСусана, - отдает какафонией - сусусана, - и почему мне было не назвать ееАмалией или Бертой. Проблемы писательства, не всякое имя подойдет для…(Может, сама и закончишь?)