Лауро становилось все сложнее возвращаться домой из центра города: идобираться было тяжело, и на факультете Бог знает что творилось; но онприходил - даже не ради Мечи, а ради матери, - заявлялся в любое время,ненадолго, узнавал, что дела обстоят по-прежнему, болтал с родителями,выдумывал темы для разговора, чтобы вывести их из оцепенения и немногоотвлечь. Каждый раз, подходя к постели Мечи, он ощущал невозможностьконтакта. Меча была совсем рядом и словно звала его; неясные знаки пальцамии этот взгляд откуда-то изнутри, взгляд, пытающийся вырваться наружу; нечтопродолжающееся до бесконечности, зов узника из стен кожи, невыносимобессмысленный призыв. Порою к горлу подступали рыдания и уверенность в том,что Меча отличает его от остальных, что, когда он стоит тут, глядя на нее,кошмар достигает своего пика и лучше уйти немедля, потому что он не можетпомочь, потому что говорить с ней бесполезно, дурочка, милая, хватитиздеваться, слышишь, открой глаза, брось ты эти дешевые шутки. Меча-дурища,сестренка, сестренка, до каких пор ты будешь водить нас за нос, чертоваидиотка, симулянтка, прекрати ломать комедию, вставай, ты понятия не имеешьо том, что творится вокруг, но все равно я тебе расскажу, Меча, именнопотому, что ты ничего не понимаешь, я тебе расскажу. Эти мысли проносилиськак бы во вспышках страха, Лауро охватывало желание припасть к Мече; вслухже он не произносил ни слова, ведь сиделка с доньей Луисой никогда неоставляли Мечу одну, а он столько должен был сказать ей, да и она, наверное,говорила с ним оттуда, из того мира, мира закрытых глаз и пальцев, чертившихна простынях ненужные письмена
Дело было в четверг; сами-то они потеряли счет дням, хотя, впрочем, этоих не волновало, но, когда они пили на кухне кофе, сиделка сказала, чтосегодня четверг, и сеньор Ботто вспомнил про специальный выпуск новостей, адонья Луиса - про то, что звонила ее сестра из Росарио и что она приезжаетто ли в четверг, то ли в пятницу. У Лауро наверняка уже начались экзамены,он ушел в восемь утра, не попрощавшись, а в записке, оставленной в гостиной,говорилось: дескать, придет ли он к ужину - неизвестно, но на всякий случайждать его не стоит.
К ужину Лауро не пришел, сиделке в кои-то веки удалось убедить доньюЛуису пойти спать пораньше; после телевикторины сеньор Ботто выглянул изокна гостиной на улицу: с Пласа-Ирланда доносились пулеметные очереди, потомвдруг воцарилась тишина, такая мертвая, что ему стало не по себе, дажепатрульных не видно, лучше отправиться на боковую; женщина, ответившая навсе вопросы викторины, просто феномен, как она разбирается в древнейистории, словно жила в эпоху Юлия Цезаря; образованность и эрудиция вконечном итоге приносят больший доход, чем работа аукциониста.
Никто не подозревал, что дверь так ни разу и не откроется за всю ночь,что Лауро так и не вернется; утром они решили, что он еще отдыхает послеэкзамена или же занимается спозаранку, до завтрака, и только в десятьсообразили, что Лауро дома нет. "Не стоит волноваться, - сказал сеньорБотто, - наверно, они с друзьями решили отпраздновать сдачу экзамена и оностался там ночевать". Донье Луисе пора было помогать сиделке мыть ипереодевать Мечу; теплая вода, одеколон, ватки и простыни, уже полдень, аЛауро все нет как нет, но это странно, Эдуардо, почему он даже не позвонил,он никогда в жизни так себя не вел, помнишь, когда они отмечали конецучебного года, он позвонил в девять, боялся, что мы встревожимся, а ведь онбыл тогда моложе. "Мальчик, должно быть, слегка не в себе из-за экзаменов,- сказал сеньор Ботто, - вот увидишь, он сейчас придет, он же всегдаприходит где-то около часу, прямо перед выпуском новостей". Но и в час Лауроне явился, он пропустил и спортивные новости, и экстренное сообщение о новойподрывной акции, провалившейся благодаря оперативному вмешательству силохраны порядка, в остальном же все по-прежнему - жара постепенно идет наубыль, в горных районах дожди.
Уже давно пробило семь, сиделка пошла к донье Луисе, без передышкиобзванивавшей всех знакомых, сеньор Ботто ждал звонка приятеля, служившегоинспектором полиции, может, ему удастся что-нибудь выяснить; сеньор Боттопоминутно просил донью Луису освободить телефон, но она листала записнуюкнижку и продолжала названивать: кто знает, может быть, Лауро остался у дядиФернандо или пошел прямо на факультет сдавать еще один экзамен. "Пожалуйста,оставь телефон в покое, - взмолился сеньор Ботто, - как ты не понимаешь,мальчик, может, как раз сейчас звонит, а у нас все время занято, а ведь изавтомата особенно не раззвонишься - одни сломаны, а в другие - огромныеочереди". Сиделка настойчиво подзывала донью Луису, и та наконец отправиласьпосмотреть, в чем дело; Меча неожиданно начала качать головой, медленно, изстороны в сторону, надо было убрать ей волосы, спадавшие на лоб. Срочно,срочно сообщить доктору Раймонди, в конце дня его трудно застать, но вдевять позвонила его жена и сказала, что он сейчас придет. "Пройти ему будетнелегко, - откликнулась сиделка, вернувшаяся из аптеки с упаковкой ампулдля уколов, - Бог знает почему весь район оцеплен, слышите сирены?" Немногоотойдя от Мечи, которая продолжала мотать головой, словно неторопливо,упорно отказываясь от чего-то, донья Луиса позвала сеньора Ботто; нет, никтоничего не знает, мальчика, наверное, сюда не пропустили, но Раймондипропустят, врача должны пропустить.
- Нет, Эдуардо, нет, наверняка с мальчиком что-то случилось, не можетбыть, чтобы Лауро держал нас в таком неведении, он всегда…
- Посмотри, Луиса, - сказал сеньор Ботто, - она шевелит рукой,видишь, в первый раз она шевелит не только пальцами, но и всей рукой, Луиса,может…
- Но ей еще хуже, чем раньше, Эдуардо, неужели ты не понимаешь, у неевсе те же видения, она как бы отбивается от… Сделайте что-нибудь. Роса, неоставляйте ее так, я пойду позвоню Ромеро, может, им удалось что-нибудьвыяснить, их дочка училась с Лауро, пожалуйста, сделайте ей укол. Роса, ясейчас вернусь, а вообще-то позвони сам, Эдуардо, спроси их, ну скорее,скорее.
Зайдя в гостиную, сеньор Ботто начал было набирать номер, но потомостановился и повесил трубку. Вдруг Лауро как раз сейчас… да и что могутзнать Ромеро, лучше подождать еще чуть-чуть. Раймонди не приходил,очевидно, его задержали на углу улицы, он там сейчас объясняется; Росаотказалась сделать Мече еще один укол, это очень сильный препарат, лучшеподождать прихода доктора. Донья Луиса, которая склонилась над Мечей ипыталась убрать ей волосы, лезшие в невидящие, а потому и ненужные глаза,вдруг пошатнулась; Роса едва успела подставить ей стул, и донья Луиса упалана него, как куль. С Гаоны несся нарастающий рев сирен, и внезапно Мечаподняла веки; глаза, затянутые пеленой, которая образовалась за дни болезни,неподвижно уставились в побеленный потолок, потом медленно опустились иуперлись в лицо кричавшей, хватавшейся за сердце и не перестававшей кричатьдонье Луисе. Роса старалась удержать ее и в отчаянии звала сеньора Ботто,который наконец пришел и замер в ногах постели дочери, застыл, глядя наМечу, неотрывно следя за ее взглядом, медленно переходившим от доньи Луисы ксеньору Ботто, от сиделки - к побеленному потолку; руки, не спешаподнимавшиеся вверх, ползущие вдоль тела, чтобы сомкнуться над головой;тело, сведенное судорогой, - ведь до слуха Мечи, должно быть, дошломногоголосье сирен, удары в дверь, от которых сотрясался весь дом, крикикоманд и треск дерева, разлетевшегося в щепки от пулеметной очереди, воплидоньи Луисы, грохот сапог и толчея в дверях - все как бы кстати для того,чтобы Меча могла проснуться, все как нельзя кстати, чтобы кошмар кончился иМеча смогла наконец вернуться к действительности, к прекрасной жизни.
[Пер. Т.Шишовой]
Рассказ из дневниковых записей
2 февраля 1982 года.
Порой, когда меня начинает одолевать писательский зуд и таинственный инепобедимый зов заставляет меня, преодолевая внутреннее сопротивление,приблизиться к моей "Олимпии Тревеллер-де-Люкс" (ничего "люксового" в ней,бедняжке, нет, свой "тревелинг" через все моря на свете она совершила,будучи запихнутой в чемодан между брюками, книгами и бутылками с ромом ииспытав, таким образом, все удары судьбы, в прямом и переносном смысле,которые могут выпасть на долю пишущей машинки), так вот, порой, когданаступает ночь и я, заправив чистый лист в каретку, закуриваю "Житан" ипытаюсь, как идиот, работать (почему, в конце концов, нужно обязательнописать какой-то рассказ, почему не раскрыть книгу и не почитать рассказкого-нибудь другого или послушать любимые пластинки?), однако порой я немогу делать ничего другого, как только начать новый рассказ, вот как сейчасначинаю этот, когда мне так хочется стать Адольфо Бьой Касаресом.
Я бы хотел стать Бьоем, потому что всегда восхищался им как писателем иуважал его как личность, хотя стеснительность, присущая обоим, помешала намсделаться друзьями, а были еще и другие серьезные причины, среди которыхпрежде всего надо упомянуть океан, рано разделивший нас в буквальном смысле.Всего, на круг, мы виделись с Бьоем в лучшем случае три раза вэтой жизни. Первый раз это было на банкете Аргентинской книжной палаты, гдея обязан был присутствовать, ибо в сороковые годы был руководителем этойорганизации, а почему там был он, одному Богу известно, и где мы обменялисьдоброжелательными улыбками поверх блюда с равиолями, а наша беседа свелась ктому, что в какой-то момент он попросил меня передать ему солонку. Во второйраз мы увиделись, когда Бьой приехал ко мне в парижскую квартиру, чтобы менясфотографировать, не помню зачем, но помню, что мы довольно долго беседовалио Конраде, кажется. Последний раз был симметричен предыдущему - я ужинал унего в доме в Буэнос-Айресе, и в тот вечер мы говорили больше всего овампирах. Ни в одном из трех случаях мы не говорили об Анабел, так что вовсене поэтому я бы хотел сейчас стать Бьоем, а потому, что мне бы хотелосьнаписать об Анабел так, как это сделал бы он, если бы знал ее и собиралсянаписать о ней рассказ. Бьой в этом случае рассказал бы о ней так, как ярассказать не способен, проникая в самую ее сущность и в то же времяотстраненно, сознательно устанавливая (я мысли не допускаю, что этопроисходит само собой) необходимую между персонажами и автором дистанцию. Уменя так не получится, и не потому, что я был знаком с Анабел, то же самоепроисходит и с персонажами, которых я выдумываю, хотя мне кажется, чтоиногда это совершенно необходимо, подобно тому как художник отходит нанесколько шагов от мольберта, чтобы охватить взглядом всю картину целиком ипонять, где надлежит нанести завершающие мазки. Ничего этого у меня неполучится, потому что я чувствую - Анабел сразу же заполнит меня всего, какэто случилось, когда я впервые увидел ее в Буэнос-Айресе в конце сороковыхгодов, и хотя она не в состоянии представить себе подобный рассказ - еслиона еще жива, если еще топчет эту землю, старая, как и я, - все равно онасделает все возможное, чтобы помешать мне написать так, как я бы хотел, я хочусказать, так, как написал бы, я думаю, Бьой, если бы он был знаком сАнабел.
3 февраля.
Не потому ли я все хожу вокруг да около, как пес возле дерева? Если быБьой это почитал, он бы от души посмеялся и, разве только чтобы позлитьменя, привел бы одну литературную цитату, которая показалась бы емуподходящей случаю, учитывая время, место и имя героини. Вот как она звучалабы на его безупречном английском:
It was many and many years ago,
In kingdom by the sea,
That maiden there lived whom you know
By the name of Annabel Lee.
- Что ж, - сказал бы я тогда, - во-первых, начнем с того, чтособытия развивались в республике, а не в королевстве, и Анабел писала своеимя с одним "н", и она уже не помнила те "далекие времена", когда быланевинной девой, но Эдгар Аллан По здесь ни при чем, она потеряла невинностьпо вине коммивояжера из Тренке-Лаукена, когда ей было тринадцать лет. Уже неговоря о том, что фамилия у нее была Флорес, а не Ли, и она бы сказала, что"он ее заделал", поскольку других слов она не слыхала сроду.
4 февраля.
Любопытно, что вчера я так и не смог продолжить историю (я имею в видусюжет с коммивояжером), возможно, как раз потому, что чувствовал большоеискушение это сделать, причем именно так, как мне рассказывала об этомАнабел. Пытаться передать манеру Анабел - значит так или иначе сфальшивить. Я знаю, что этобесполезно, а если я пойду на такое, мне придется принять ее правила игры,- мне не хватает устойчивости и отстраненности Бьоя, который набирает очки,не слишком подставляя лицо под удар. Поэтому я ношусь с нелепой идеейнаписать нечто такое, из чего получился бы не совсем рассказ (и из чегополучится совсем не Анабел, разумеется), - отсюда изысканные ссылки наЭдгара По и хождение вокруг да около, вот как сейчас, например, когда мнезахотелось перевести фрагмент из Жака Деррида, на который я наткнулсянакануне вечером в журнале "Истина в живописи" и который не имеет абсолютноничего общего со всем этим, однако применим к данному повествованию всоответствии с удивительными законами аналогий, подобно тому как прожилки наполудрагоценных камнях складываются в знакомые пейзажи, в силуэты замков игор, которые мы когда-то видели. Фрагмент этот труден для понимания, как эточасто бывает у Деррида, и я перевожу его, опираясь на свои познания о мире(он пишет так же, разве что его познания обширнее моих):
"У меня нет ничего: ни самого предмета, ни его бытия, нет моего бытия,нет ни объекта, ни субъекта и нет стремления познать природу вещей. Нооднако, во мне есть любовь: нет, пожалуй, это сказано слишком сильно, -скорее, во мне есть интерес к бытию. Я не люблю, но наслаждаюсь тем, что мнене интересно, в этом случае, пожалуй, все равно, любишь ты или нет.Наслаждение, которое я испытываю, на самом деле я не испытываю, лучшесказать, я возвращаю его обратно, получаю то, что возвращаю, и не испытываютого, что получаю. И все-таки оно у меня есть. Только можно ли сказать, чтооно действительно у меня есть? Все это до такой степени субъективно - и впределах моего разума, и с точки зрения общепринятых представлений, - чтоможет явиться только из отвлеченного "вне". Оно невоспринимаемо. Ипоследнее: это наслаждение, которое я испытываю, или, скорее, которомуотдаюсь, или которым я обуреваем, даже не является моим опытом, еслиподразумевать под опытом способность чувствовать: как нечто исключительное,существующее эмпирически во времени и пространстве моего бытия,представляющего интерес для кого-то или для самого себя. Наслаждение,которое невозможно почувствовать. Я не испытываю его, не получаю, невозвращаю, не отдаю и не чувствую его сам, потому что Я (я, как существующийсубъект) лишен доступа к прекрасному, каково оно есть на самом деле. Ипотому, пока я существую, чистое наслаждение мне недоступно".
Деррида говорит о ком-то, кто пытается заглянуть в то, чтопредставляется ему прекрасным, и отсюда все остальное; я же пытаюсьзаглянуть в ничто, в ненаписанный рассказ, в пустое место от рассказа, вловушку для рассказа, и я чувствую, хотя понятия не имею как, что все это иесть Анабел, я имею в виду, Анабел есть, а рассказа нету. И наслаждениеприсутствует здесь, пусть даже не являясь таковым, - что-то похожее насолоноватую жажду, на желание отказаться от какого бы то ни былописательства как раз тогда, когда я пишу (среди всего прочего, потому что яне Бьой и у меня никогда не получится рассказать об Анабел так, как, мнекажется, я должен был бы сделать).
Ночью.
Перечитываю отрывок из Деррида и прихожу к выводу, что он не имеетничего общего с моим душевным состоянием и даже с моими намерениями; здесьпросматривается другая аналогия - между восприятием прекрасного, как о немговорится в приведенном отрывке, и моим чувством к Анабел; в обоих случаяхречь идет о том, что нет возможности достичь чего-то, перекинуть к чему-томостик, но если в отрывке из Деррида говорится о том, что он лишен доступа кпрекрасному, каково оно есть на самом деле, я, который говорю от своегоимени (ошибка, каковую никогда бы не совершил Бьой), к сожалению, знаю, чтоу меня никогда не было и нет подступов к Анабел, как Анабел, и что писатьрассказ о ней сегодня, рассказ, который в какой-то степени есть она сама, -невозможно. Таким образом, в конце этой аналогии я снова чувствую ее начало,то, с чего начинается текст Деррида, который я прочитал накануне и которыйповерг меня в состояние душевного смятения, в каковом я пребываю и сейчас,сидя перед "Олимпией", перед отсутствующим рассказом, в тоске по мастерствуБьоя. Все так, как в начале отрывка: "У меня нет ничего: ни самого предмета,ни его бытия, нет моего бытия, нет ни объекта, ни субъекта и нет стремленияпознать природу вещей". Передо мной такое же всеобъемлющее ничто, состоящееиз вереницы частных субничто, из перечисления отрицательных понятий; ибосейчас, когда прошло столько лет, у меня нет ни самой Анабел, ни бытияАнабел, нет моего бытия, связанного с ее бытием, нет объекта по имени Анабели нет субъекта, которым я был в ту пору, когда оказался рядом с Анабел вкомнате на улице Реконкисты, и нет никакого интереса к природе чего бы то нибыло, ибо все это исчезло в те самые "далекие, далекие времена" и произошлов стране, которую я выдумал, а может, страна выдумала меня во времена,которые сегодня превратились в пепел, такой же, как пепел от сигарет"Житан", что копится день за днем до тех пор, пока мадам Перрэн не придетубирать мою квартиру.