...
"Если ты можешь не быть актером – не сметь быть им!"
И.Н. Певцов
Сможет ли она не быть актрисой? Хотелось представить себя где-то на другом месте, без театра, и никак не могла понять, сможет ли? У нее нет другой профессии.
Если бы не ряд случайных (случайных?) обстоятельств, не приезд ее, тоже почти случайный, в этот город из захолустья, не встреча со Светкой, что бы с ней стало? Кем была? Промучилась бы всю жизнь не на своем месте, изнывая от тоски несвершенности, а может быть, как большинство людей – перегорела бы, переболела, да и нашла бы свое утешение, а то и счастье, в чем-то другом, как находят его женщины – в семье, детях? И жила бы обычной земной жизнью – как все, как то же большинство, – быть может, и взлетов, и парений поменьше, но ведь падений и расшибов – тоже.
Может быть, всё ее актерство – это ошибка, и нет у нее ничего, нет никакого таланта, чушь всё. Ну, может, было совсем чуть-чуть, да всё вышло, изыграла свой запас? Так тоже бывает. Кто в юности не увлекался театром, кто в детстве не воображал перед зеркалом? Потом всё проходит, как детская болезнь. Просто у актеров эта болезнь затягивается.
Еще не умея читать, Валя знала наизусть сказки Чуковского, Маршака. Стоя перед зеркалом с раскрытой книжкой, декламировала их, переворачивая страницы, будто читает. Потом стала сама сочинять и разыгрывать всякие истории – в основном трагические, с возвышенными чувствами и страстями. Ей нравилось красиво умирать: заколотая кинжалом из-за дворцовых интриг или сраженная пулей ревнивого любовника, испепеленного страстью.
Какая девчонка, стоя перед зеркалом, не набрасывала себе на голову кружевную накидку для подушек, изображая королев и принцесс? Валя эти накидки надевала чаще на плечи – как плащ, или кутаясь в них – как в мантию короля, монашеские рясы, платки старух и боярынь. Ее герои были разнообразны и уже тогда – характеры.
Впрочем, вот так: в пустой комнате, перед зеркалом, где ты сам себе и драматург, и режиссер, и актер, и зритель, начинался не один большой актер. Первые пробы себя.
Но это были спектакли не для всех – для "внутреннего пользования". Для ребят на улице, в школе было другое: там разыгрывались комедии и клоунады. Но не обычные "хохмы", а со своей режиссурой – целые номера.
Не играть не могла. Игра, лицедейство, казалось, лезли из нее, как дрожжевое тесто из кастрюли, когда мама стряпала пироги.
Самостоятельно разучила, а потом представила родителям из школьной программы одно революционное стихотворение, в котором всё – каждое слово, фразу – изображала. Получалось очень смешно. Родители хохотали до слез; отцу прочитала три раза подряд по его просьбе, каждый раз он "умирал" от смеха, приговаривая: "Артистка, ну артистка!" А Валя тогда еще ни о чем таком не думала, – нравилось, и всё. Это было частью ее, потребностью.
Когда Валя училась классе в шестом, объявили, что при школе образуется драмкружок и после уроков в актовом зле состоится прослушивание желающих. Желающих нашлось много, но одни девочки. Когда Валя со сцены звонко и с выражением стала читать "Парус" Лермонтова, три женщины за столом, составляющие приемную комиссию, очнулись от усыпляющих монотонно-бубнящих, будто заученный урок, вялых читок предыдущих поступающих и заулыбались, зашептались. А когда Валя стала показывать им этюд ни заданную тему, те откровенно радовались и кивали головами. Ее приняли.
Стали репетировать пьесу. Так как в кружке были одни девочки, Вале поручили роль мальчика-негритенка. Роль была одна из главных. Валя была счастлива: такая замечательная большая роль, в которой нужно стрелять из пистолета, а главное – это полный грим: придется всё лицо, шею и руки мазать черной краской, и даже обещали подобрать парик. Валя старательно учила роль, уже начали понемногу репетировать. Но просуществовал их драмкружок совсем недолго. Их руководительница, актриса местного самодеятельного театра, ушла: как оказалось, из-за каких-то закулисных интрижек. На ее место пришла другая; параллельно она вела свой драмкружок в соседней школе.
Взялись разучивать новую пьесу. Валя получила роль слепой девочки. Ну что ж, слепая так слепая, даже интересно. Валя закрывал глаза и ходила впотьмах по комнате, натыкаясь на вещи. Но потом произошло самое печальное: их новая руководительница решила ставить этот спектакль двумя кружками вместе и отдала "своим" все основные роли. Стали думать, какую роль дать Вале и решили, что из-за ее громкого голоса и хорошей дикции ей подойдет Голос Камня. Весь спектакль она должна была просидеть в шалаше и в нужное время громовым голосом провещать несколько фраз. Вот и всё. Как потом хохмила Валя, она скатилась с главной роли до "голоса за сценой"; следующей ее ролью могли быть "шаги за сценой". И Валя не то, чтобы обиделась – она тогда еще не понимала, что за это можно обидеться (от всяческих закулисных дрязг она была далека), а просто перестала ходить в драмкружок, который вскоре после первого же спектакля вовсе исчез.
Но играть тянуло всегда. Дома – перед зеркалом, во дворе и школе – перед ребятами. Ее считали "смешной девчонкой" и не воспринимали всерьез. Валя и сама не воспринимала свое актерство серьезно, и когда в десятом классе перед каждым стоял вопрос: куда? – она искренне не знала не него ответа. Хотя что-то смутное и подспудное бродило в ней, и была тайная мечта, но она боялась признаться в этом даже себе, не то, чтобы поделиться с кем-то.
Однажды, во время традиционных уже предвыпускных бесед на тему: "кем быть?", у Валентины возник интересный разговор с соседкой по парте Надей Черенковой. У них были несколько отстраненно-надменные отношения, какие бывают иногда между подростками, симпатизирующими друг другу, но по какому-то внутреннему сопротивлению не идущих на сближение.
– Послушай, Селезнева, – сказала в обычной своей манере Черенкова, откинувшись на подоконник, возле которого стояла их парта, – почему бы тебе не пойти в клоуны? Представляешь, какой был бы успех?
Если бы это было сказано кем-то другим или другим тоном, болезненное самолюбие Вали, быть может, было бы задето: она уже усвоила: слыть "клоуном", "шутом" – вещь задевающая и даже унизительная. Но насмешки в тоне Черенковой она не почувствовала, сказано было всерьез. Но внутренняя защита всё же сработала, и Валя легко отпарировала:
– Разве женщины бывают? Я бы пошла.
– Я вообще-то тоже нигде не видела. Но ты узнай, вдруг бывают. А если до сих пор не было, ты будешь первая. Представляешь, как было бы здорово? В Москве, кажется, есть цирковое училище – напиши туда, спроси.
Валя вдруг почувствовала, что Черенкова задела самое живое в ней, самое трепетное. Надя была первая, с кем заговорила она на эту тему. Подумав немного, Валя сказала уже серьезно, видно, давно наболевшее:
– Видишь ли, Надежда… Я недавно с Наташкой Ивановой видела по телевизору одну американскую актрису… ну, помнишь, в той передаче, в субботу? Мне актриса очень понравилась, я над ней так хохотала, что с дивана свалилась. А Наташка пренебрежительно сморщилась и сказала: "Боже, что она с собой сделала? Мне ее жалко". Так вот я не хочу, чтобы так же говорили обо мне, и так же жалели меня. Будь я мужчиной, наверное я бы всерьез занялась этим. Но быть клоуном женщине… Как-то не хочется быть посмешищем в глазах окружающих. То, что я делаю сейчас – это так, шутки ради: "народ смешу" и всё. Я окончу школу, институт какой-нибудь, буду работать, повзрослею, и всё пройдет. А если не пройдет, это мне же будет обузой.
– Ну, во-первых, не знаю, может быть твоя американская актриса действительно кривлялась, я не видела. Это, видишь ли, разные вещи. Существует некая черта, за которой уже начинается фиглярство, ее нужно чувствовать и нельзя переступать. Вот скажи, на Фаину Раневскую или Рину Зеленую тебе противно смотреть?
– Что ты?! Это мои любимейшие актрисы! Это же чудо что такое!
– Вот видишь. Ориентироваться нужно на высокое, а не на низкое.
– А ты умеешь определять: высокое, низкое?
– Это, наверное, дело твоей культуры, воспитания.
Ах, как книжно и умно могут разговаривать подростки, играя во взрослые "интеллектуальные" беседы, несколько рисуясь собственным красноречием и остроумием.
– А во-вторых, что касается твоего нежелания быть "посмешищем" – то это предрассудки, – спокойно продолжала Черенкова "интеллектуальную беседу". – Тебе какая-то Наташка ляпнула глупость, а ты и скукожилась, испугалась. Нужно иметь еще и мужество нести свою неординарность, и даже не бояться пойти на конфликт, если это потребуется для твоего самоутверждения. На свете немало дураков, тебе уже пора это понимать, и не слушать их. Слушай только себя. А в тебе прирожденный талант комика. Вообще – тема шутовства, клоунства – очень глубокая и интересная. Ты подумай об этом.
До этого с Валей еще никто так не говорил. Милая Черенкова, где ты теперь? Как, оказывается, нам необходимы порой именно те, кто верит в нас! Особенно в трудные минуты, минуты выбора. Как не хватает порой Валентине ее трезвого, без иллюзий – по крайней мере, без оголтелых иллюзий – ума, ее взглядов на жизнь, ее разговоров, ее взрослости – а Валентина всегда тянулась к друзьям более взрослым, быть может, от ощущения в себе "вечного ребенка". Как непростительно мало они общались, открыв друг друга и сблизившись только перед самым окончанием школы, после которой расстались, быть может, навсегда. Валентина пыталась ее потом разыскать, но безуспешно: их семья выехала из города, и никто толком не знал, куда. Как много она могла бы дать Валентине, как не хватает ей часто подобного друга. А ведь когда рядом хотя бы один такой Друг – считай, что тебе в жизни повезло.
Как повезло Валентине, что она встретила Свету, с ее энергией, ее верой в искусство. А тогда, в своей одинокой юности, Валентина чувствовала себя обворованной, замыкалась в себе, все свои чувства выражая в игре, всё чаще, когда оставалась одна. И если бы не Светка, которая "подобрала" ее, неизвестно, как сложилась бы Валина судьба.
...
"Чтобы творить, нужны "болевые точки". Счастливая сытая жизнь никогда еще не способствовала творчеству".
Это вычитанное и выписанное Валентина помнила всегда, часто утешая себя этим в тяжелые минуты. Она считала: значит, так нужно, чтобы были "болевые точки", это – условие. И стойко принимала это условие. Вот "сытой" жизни не было никогда: вечная неустроенность, неприкаянность.
Но с другой стороны – разве сейчас не сплошная "болевая точка"? Почему же не творится, не играется?! Здесь, пожалуй, другое: странное равнодушие ко всему, а это своего рода покой. Равнодушие – это не боль. Равнодушных искусство не терпит.
...
"Часто ненависть к собственной бездарности, к собственным несовершенствам служит мощным рычагом для преодоления этих качеств (пусть порой преувеличенных, мнимых), заставляет с остервенением карабкаться вверх, боясь остановиться на достигнутом".
Это уже ее, Валентинино, ее собственная мудрость, которую по крупицам собирала она всю свою еще недолгую жизнь, и записала, чтобы однажды, когда-нибудь – вот сейчас, например, когда тяжело, когда нужно что-то делать – перечитать и заново что-то понять. Она должна возненавидеть собственное равнодушие, расшевелить себя – в этом, быть может, ее спасение.
Для актера важно обаяние; но чтобы обаять, надо любить: театр, спектакль, зрителя. Где теперь ее Светка? – она бы опять, как тогда, заразила ее этой любовью: у нее-то она была неиссякаема.
Светлана появилась в ее жизни, когда Валентина, окончив школу и так ничего для себя не решив, приехала в большой город, где не было у нее никого, но был театральный институт. Валентина боялась к нему приблизиться, но знать, что он где-то совсем рядом, было приятно. А пока она устроилась на фабрику рабочей. Здесь она и встретила Свету. Они подружились, находя много общего друг в друге, и то, что им нравилось в людях вообще, тоже находили друг в друге. Света была влюблена в театр, актеров. Может быть, так всю жизнь и играла бы Валентина одна перед зеркалом, может быть когда-нибудь и решилась бы пойти в театральную студию, но в институт! – никогда, если бы не Света.
Света приехала из областного центра, была старше Валентины года на два и у себя дома давно занималась в студии при театре. Эта студия со временем обещала влиться в труппу театра, но театр сгорел, студия распалась. Света горько называла себя "актрисой погорелого театра". Она приехала пытать свое счастье в театральный институт или просто куда удастся, лишь бы быть на сцене или в кино. С собой она привезла целый чемодан подшивок "Советского экрана", "Спутника кинозрителя", несметное количество фотографий актеров и книг по театру. В общежитии вся комната, где жила Света, была обклеена фотографиями актеров и кадрами из кинофильмов.
Света было девочкой с развитым художественным вкусом, неплохо рисовала, чувствовала музыку, поэзию, понимала красоту, умела одеваться, обставлять и оформлять комнату и находить в людях хорошее. У нее была броская внешность; Света умела нравиться и располагать к себе. Она "открыла" Валентину и перетащила ее к себе в комнату. Света увидела в Валентине, как она потом рассказывала, то актерское начало, которое искала и ценила в людях прежде всего. Она стала таскать подругу по театрам, кинофильмам, причем по своему выбору. Валентина, выросшая в провинциальном городке без театра, воспитанная большей частью радио и кино, а порою и улицей, отличалась своим довольно эксцентрическим вкусом; Света это видела и старалась направить его в нужное русло, а где надо, тактично поправить или подсказать.
Света обладала даром убеждения и влияния на людей. Те, с кем она общалась, сами того не подозревая, становились немного другими – лучшими, такими, какими она хотела их видеть. Она всегда говорила искренне: даже самые интимные вещи, о которых обычно стесняются говорить, а потому говорят грубо, преподносила просто и мило – люди становились искренними и с ней, и друг с другом; она восторгалась людьми, видела какую-либо хорошую черточку в них и воображала по ней одной замечательного человека – другие стали отзываться о своих ближних лучше, не так осуждающе, как прежде; она возмущалась глупостью и пошлостью – ей стали жаловаться оскорбленные этими качествами. Валентина, эстетически недостаточно развитая и несколько даже диковатая без нужного общения, развивалась теперь под влиянием Светы и замечала в себе большие перемены к лучшему. Она радовалась этому и обожала Свету. Та, в свою очередь, верила в Валентину и тащила ее поступать вместе с собой. Но Валентина не решалась. Она считала, что туда поступают только замечательные, талантливые, красивые люди. А она что? И с чем она пойдет? – не с тем же, что "страдала" перед зеркалом и читала всё подряд, что взбредет в голову. Да и внешность у нее так себе, не то, что у Светы. Вот Света обязательно поступит, она – талант.
Весь год Светка пропадала в студиях, готовилась и, начиная с весны, стала пробовать себя на все отделения театрального института, на какие только было возможно. Она успешно проходила консультации, кое-где даже первые туры, "срезаясь" на втором. На ее настойчивые вопросы ей отвечали: "Ваши внешние данные не соответствуют вашему репертуару. Ну зачем вы читаете Маяковского?" Или совсем сухо: "Вы нам не подходите".
Но Светка не отчаивалась: не поступит в этом году, будет поступать на следующий, и еще на следующий, пока не исполнится двадцать три, а потом поедет во ВГИК: там возрастной ценз – двадцать пять. Не может быть, чтобы не взяли – должны взять!
Но случилось несчастье: тяжело заболела мать; оставался младший братишка, который учился в школе, отца не было. Нужно было возвращаться домой. На прощание она сказала Валентине:
– Ну, Валёныш, ты видишь, как всё сложилось – не судьба мне, видно, что поделаешь. А ты – давай. Помнишь наши разговоры? Ты должна быть ТАМ, понимаешь? За меня и за себя. Я в тебя верю.
И уехала, оставив Валентине чемодан старых журналов, любовь к театру и пока еще робкие надежды.
Всю следующую зиму и весну стала готовиться и Валя. Год жизни со Светой, опыты ее поступлений (вернее, не-поступлений), частая теперь с ней переписка сделали свое дело: она "созрела". Она почувствовала, что должна это сделать , иначе будет мучиться и жалеть о несвершившемся всю жизнь.
Еще оставались висеть на стенах портеры актеров (некоторых, самых любимых, Света забрала с собой: не смогла расстаться), – они воодушевляли, побуждали мечтать, верить. Как часто Света восклицала, обращая внимание Валентины на своих самых дорогих – кумиров, богов! – то шепча на ухо в темноте кинозала, то после него, долго обсуждая с Валей только что увиденное, либо просто благоговейно стоя перед портретами, вырезанными из журналов и приклеенными лейкопластырем к общежитским стенам:
– Ты посмотри на Терехову – вот актриса! Демидова – умница, ты только понаблюдай за ней! А Смоктуновский! Какая тонкая игра! – это же наш актер номер один! Неёлова – гениальная актриса! Какой интеллигент до мозга костей Юрий Яковлев! Обрати внимание на то, что делает Камбурова, сходи на ее концерты – тебе должно быть это близко.
И Валентина смотрела, приглядывалась, обращала внимание, наблюдала, влюблялась. Она поняла, что ее амплуа – острохарактерные и комедийные роли, эксцентрика, и готовила свой репертуар соответственно. Она научилась преодолевать стеснительность, робость, которые вдруг стали появляться в ней перед чужими: ведь она чувствовала себя великолепно, выкрикивая лермонтовский "Парус" в школьном зальчике, или в маленькой новогодней пьеске, где она играла Новый Год – ощущение "своей тарелки"; а теперь голос стал почему-то дрожать при читке на людях, глохнуть. Валентина вспоминала свои сольные дворовые концерты, когда еще не ощущала никакого зажима: свои же все! – и даже не подозревала, что это такое, – стараясь вспомнить и воспроизвести то свое состояние непринужденности и раскованности, вообразить вместо "чужих" – "свои" благожелательные лица, чтобы чувствовать себя более свободно при чтении и еще по возможности импровизировать. Слава Богу, выручала какая-то природная непосредственность, умение быть внутренне независимой, живя в своем обособленном мире. Да и сказывался многолетний уже, с раннего детства, опыт игры перед зеркалом. Впрочем, когда Валентина увлекалась, входя в свой мир игры, она забывала обо всем на свете…