Оно Володик и приврать горазд. Шутник. Да ведь и не совсем же шутка... И он, Ключарев, с Лидой ведь тоже почти предвидел. То есть когда только начиналась эта любовь - скрытная, тайная, с телефонным шепотом и оглядкой, с худосочной поэзией четырех чужих стен, постели и двух бутылок вина на столе, - он ведь уже тогда знал, что все это нормально, стандартно, в точности как у других и что эти-то нормальность и стандартность где-нибудь ему аукнутся. Без особой боли, грубенько, но аукнутся.
Так что тут даже соответствие. Такая плата. Такая и любовь была. Начинаешь и уже наперед знаешь - игра... то есть конечно же оно тоже человеческое, наше, что-то ты получаешь, и утоляешь, и даже душой свежеешь, но ведь игра. И ходы наперед. Оно сначала-то ты распахиваешься, рвешься и будто бы даже в море - как же без этого слова! - в море зовешь, и уж конечно, в открытое и, конечно, с волнами. Но проходит некоторое время, и уже держишь лодочку ближе к берегу. Во-первых, аккуратность - "Надо нам быть начеку, зачем нам всякий шум и домыслы?" - затем упорядоченность, два раза в неделю, можно и раз, по пятницам. И больше-то всего боишься, что, скажем, не выдержит она игры, влюбится слишком, вспыхнет, и тут уж приходится сдерживать. Не надо, лапочка. Не нужно, лапочка. Ни к чему, лапочка... Да она ведь, лапочка, к счастью, сама настороже, ум на стреме, и сдерживать, в сущности, ее не приходится, потому что озабочена она, как скоро выясняется, одной-единственной и очень трогательной мыслью: как бы ты не влюбился слишком.
И вот. Смеются над командированными - ребятки, приехав в деревню, или на какой-нибудь пляж, или в поселок, с первого же дня смотрят на местных женщин, как голодные средневековые солдаты. А ведь, в сущности, не смеяться, сочувствовать им надо. Ведь бедняги. Ведь намучились они с боязливенькой стандартной любовью, скрученной и сидящей в телефонном шнуре. Оно ведь и воли хочется. Оно ведь и луг зеленый тоже бывает. И камыш колышется. И чтоб оглянуться и лошадей на опушке увидеть.
В Старом Поселке их звали чокнутыми. Жили они в седьмом бараке - в комнатушке их было трое. Трое работяг, которые говорили исключительно о женщинах. О женщинах, а все остальное в жизни было для них малость и глупость. После работы они пили пиво, играли в карты (домино Ключарев не видел ни разу), курили без передышки и говорили о неземной своей любви.
Был среди них Баев, приехавший сюда на стройку следом за "своей". Он любил ее "сызмальства" - она приехала сюда с мужем, а Баев за ними. Он почти следом ходил за ней, был чаще других бит, предупреждаем - все напрасно.
- Как увижу я, братцы, глазки ее голубенькие! - говорил Баев, шлепая туза козырем, говорил молодцевато и одновременно со слезой. - Как увижу, и ничего мне больше не надо!
А напротив него сидел почти совсем облысевший Бахматов - этот был другого сорта, сорокалетний, хищный, ненасытный и себе на уме. Он преследовал молоденькую Галю Строеву. Он уже сменил трех жен, но все было "не то". Не везло ему. Бахматов ничуть не отчаивался и свято верил в свою звезду:
- Найду я ее, ребята. Найду... Любовь искать надо. Она одна-единственная. И только твоя, как твоя судьба. - И он улыбался острыми глазками. - Она, моя козочка, еще где-то прыгает... Она ж еще не знает, что я ее судьба.
Третьим, и самым интересным из чокнутых, был Челомбитько, нежный, мягкий, задумчивый, влюбленный в "свою", как сраженный наповал, - она была замужем и была удивительная красавица... Как-то Ключарев-мальчик шлялся всю ночь на реке и вернулся под утро. Небо только-только светлело. Метрах в ста от барака, на бревне, сидел Челомбитько, посасывал папироски и смотрел на окно "своей возлюбленной". Видно, всю ночь сидел. Он сидел, как вырезанный из дерева, неподвижный, худой, с ввалившимися щеками, - и Ключарев дико присвистнул ему. Тот молчал. Ключарев еще свистнул.
И как раз проснулся барак.
- Сашук!.. Федотов! Эй, Сашук! - тоненьким фальцетом раздались женские голоса в бараке. Две-три женщины, как обычно, забывали, когда им на работу - утром ли, в обед ли... На их крики, как всегда, вышел Сашук Федотов, сорок пять лет, грузный, рослый. Старший механик.
- Ну, вы, чертовы ведьмы! - ворчал он, протирая заспанные глаза.
Женщины гомонили вокруг, а он стоял, как спящая копна, огромный.
- Ну, чего разбудили? Расписание вам сказать?
Он всегда и все знал о сменах. И вот вынул записную книжку, засаленную, большую и пухлую, как сам Сашук. Затем столь же медленно вынул очки.
- Та-ак. Второй цех... Утренние и вечерние смены. Та-ак...
Барак проснулся, и Челомбитько встал, поднялся с бревна. Ключарев-мальчик не успел среагировать, и Челомбитько наткнулся на него. Ясное дело, он понял, кто подсвистывал ему из кустов.
- Опять шляешься? Чем у тебя только голова заполнена, - сказал Челомбитько.
Ключарев загнал щепу в ладонь, вынул ее и теперь отсасывал из ранки кровь.
- Как там Клава? - по-деловому и не без мстительной нотки спросил Ключарев-мальчик.
Челомбитько промолчал... Клава, вышедшая замуж за Двушкина, за того ревнивого краснопомидорника, не померкла в глазах Челомбитьки, даже когда родила и вроде бы надежд оставалось мало. Не померкла. Может быть, даже новым светом засияла, кто знает?.. Но затем Клава опять родила, и на этот раз двойню. И почему-то именно то, что двойня, угнетало Челомбитько. Тут был комический элемент, что-то излишне реальное и здоровое, а это так не шло к его грустной и, как он говорил, вечной любви. Раньше Двушкины - несколько родичей - не раз грозили Челомбитьке, бывало, и колотили. А теперь нет. Теперь в Поселке с восторгом говорили о двойне и о том, какой все-таки Двушкин молодец мужик. А Челомбитько с его печальными глазами был просто забыт. Или - при случае - высмеян.
И вот Челомбитько погасил папироску, вздохнул и сказал сам себе:
- Мотать отсюда надо.
Ключарев спросил, все еще отсасывая кровь из ладони:
- Куда?
- Да мало ли... Сейчас в любом городе строят. - И добавил, прошептал еле слышно: - Мотать надо...
Но не успел. Так и жил. Лишь много лет спустя Ключарев узнал, что Челомбитько в те дни "сдвинулся" - сделался психически болен.
И вот суббота. С утра Ключарев протирает окна. Он добросовестно трет, развинчивает рамы и затем трет стекла изнутри. С высоты пятого этажа он замечает Аникина, жильца из второго подъезда, - это интересно, а протирать окна становится уже скучно, и Ключарев кричит жене:
- Майк!.. Аникин в гости идет - поставь кофе.
Майя готовится к отчету, и ей, само собой, лень.
- А если сам?
Но Аникин, возможно, и не зайдет - он стоит около длинной вереницы собственных "Москвичей" и "Волг", там обычно играют дети, и что-то объясняет своей Любочке. Хроменькую Любочку - она в возрасте Дениски - дети не желали принимать в игры. А почувствовав в этом сюжет и вкусив интерес, больно поддразнивали. И однажды бедняга Аникин с рвущимся сердцем выбежал из квартиры и раза два шлепнул хорошенькую Олю Бажанову. Благопристойный кооперативный дом взбурлил. Одни видели в Аникине злодея, другие, понятно, защищали. Было и собрание. Ключарев не пошел. "Но душой ты, конечно, Аникина защищал? - спросила Ключарева жена. - Я угадала?" - "Угадала". - "Ну ясно. В любимом твоем Старом Поселке, вероятно, порка была как баня. Не реже раза в неделю, да?" И он даже не стал ей тогда отвечать, промолчал.
- Майк!.. Ну поставь кофе.
- Поставила, поставила... О Господи.
- А спиртное что-нибудь есть? - Ключарев заканчивает протирать раму.
- Откуда?
С того дня Аникин и стал иногда заходить к Ключареву. Оказалось, что у него в прошлом тоже есть свой Старый Поселок, - назывался он по-другому, "Пятый километр", но суть та же. И такая же ностальгия, такая же тяга туда, несбыточная, разумеется. Усядутся оба, пьют кофе, пьют вино, и до чего ж приятно поговорить.
- Привет! - Ключарев, высовываясь из окна, машет рукой приближающемуся Аникину.
Аникин, как всегда, несколько смущен:
- Я вот с Любочкой ходил в театр... "Синяя птица"...
Ключарев усаживает Аникина - кофе на подходе. Ключарев не сразу начинает о Поселке, разговор придет сам собой. Да, "Синяя птица" - это полезно. Ключарев рассказывает, что как-то Дениска пришел с улицы несправедливо обиженный. Так сказать, проигравший и побежденный, и не важно, какая была игра. Тогда Ключарев стал объяснять сыну, что если победители несправедливы были, нечестны, нехороши, то все ясно. И переживать не стоит. Но Дениску это не устроило. "Вовсе нет, папа... Ты не о том, папа. Ты ничего не понимаешь. Ты брось-ка эти отжившие глупости, а лучше научи-ка меня выигрывать. Мне не слова объясняющие нужны, мне, папа, выигрывать нужно" - примерно так он и сказал, в переводе с детского.
- Жизнь - это жизнь, - задумчиво говорит Аникин.
Разговор приближается к своей вершине. Вот она. Ключарев и Аникин прихлебывают из чашек и неторопливо говорят о том, как хорошо сейчас в Старом Поселке и на Пятом километре.
- А какие люди... А какая там любовь!
А ближе к вечеру Ключарев собирается ехать - передать деньги Лиде, - он объясняет жене:
- Да так. Одному человеку... Старый знакомый.
- Или старая знакомая?
- Или знакомая, - соглашается Ключарев. И поясняет: - Я занял для этого человека. И этот человек им вернет. Я только передаточное звено - так что нас денежный вопрос не касается.
- Я поняла, - говорит Майя. И призадумывается. Деньги напомнили о деньгах, это естественно. - Сходил бы ты к Рюрику, а?
- Схожу. Как-нибудь.
Ключарев почти готов - он уже оделся.
- Но ты не поздно сегодня вернешься?
- Когда я возвращался поздно?
- Смотри, а то я тоже заведу. - И Майя смеется веселым смехом верной жены. - Тоже заведу кого-нибудь... - У дверей она опять говорит: - Попроси у него статью завтра. Не откладывай, а?
Ключарев время от времени подрабатывает рецензированием научных статей. "У него" - это у Рюрика. Не у того, конечно, Рюрика, который воинственный варяг с багровым мечом, а, наоборот, у того, который (как бы в насмешку) скучнейший и мертвейший человечек. Просить у него статью для рецензирования - унижение. То есть Рюрик делает огромное благо, давая Ключареву статью. Мог бы и не дать. А дать, скажем, эту статью другому.
- Так ты сходишься завтра к нему? Обещаешь?
- Да, да! - быстро и бездумно соглашается Ключарев.
Он уходит. В метро оказывается какая-то группка людей с гитарой. И кто-то поет. И даже с голосом, не только с сердцем. И тут Ключареву становится не по себе от их лирики. Он машинально ощупывает в кармане пачку приготовленных денег, плату за эту самую лирику, и лицо его делается кислым, желчным.
Ключарев вошел в институт, где учится Лида, точнее сказать, где училась. Он бывал здесь раньше. Когда-то. Сейчас здесь нарядно. В фойе висят разноцветные шары, гирлянды, флажки и тому подобное - похоже на Новый год, но без елки в центре. Лето за окнами.
- А где же это, как ее... торжественная часть?
- Опоздал. Кончилась! - отвечали ему радостные голоса.
В просторном фойе уже танцы, гремит музыка. Ключарев неторопливо заглядывает и туда, и сюда, и к буфету, и понятно, что не так уж весело, - прошло мое время, уже другое время, другие песни, - и тут на него налетела стайка из пяти девушек, среди них Лида.
Они как бы сталкиваются, и Лида бросается к нему:
- Вот ты и пришел, я же знала, знала!
Она радостно бросается к нему, целует. От нее слегка пахнет шампанским. Подруги некоторое время наблюдают, затем отходят в сторону.
- Вот и пришел, вот и пришел! Мне еще бабка говорила, что я счастливая!
Счастливая или нет, но уж точно, что она и нарядна, и свежа, и красива. И очень восторженна. И ничего общего с тем телефонным существом, раздражающимся и надоедливым одновременно.
- Нам надо встретить ребят из Института стали... - рассказывает Ключареву один из парней.
Когда-то, когда любовь гудела, как паровой котел, а ночевать у Лиды вдруг оказалась невозможным (и уже была ночь, не уедешь), Ключарев ночевал у этого парня. Тот привел Ключарева в свою пахнущую книгами и носками студенческую комнатушку, и там уже спали трое: все было просто, в меру заботливо, и никто ни о чем не спрашивал.
- Хочешь выпить? - предлагает сейчас этот парень, и Ключарев идет с ним к буфету, где они пьют шампанское из бумажных стаканчиков.
Ключарев говорит. И ровный голос не выдает его:
- Я думал, что лучше послушать песни. Разве нет?.. Смотри, круг собрался.
- Конечно! И ведь ты хорошо поешь, - тут же хватается Лида за соломинку, улыбается, счастливая. - Пойдем! - И она тянет его за руку, за собой, к поющим.
Они садятся рядом. Ключарев обнимает Лиду за плечи, здесь все так тесно сидят. Гитара у Ключарева где-то над самым ухом. Поют хором во все горло. О том, как они уедут в далекие края, прощай, столица. Им видятся сейчас глухие деревни и непролазные дороги, хотя вернее, что они будут жить в чистеньких и сытых домиках районного центра. Но Ключареву не до иронии - это ж ясно, что для них происходит сейчас нечто нерядовое и особенное. Он, Ключарев, уже никуда не уедет. Грустно. В чужом пиру похмелье. Но он еще посидит, попоет с ними. Еще немного.
Глава 4
С утра Ключарев думает о детях. Род. Сладость корней. Куда, говорит, ведешь ты свой род, человече?.. Да так, говорит, без особого направления. Но в основном, говорит, вверх. Куда же еще, если там мягче... Воскресенье - жена отсыпается. Изо дня в день она встает на час раньше Ключарева, чтоб кормить детей и разводить их. И теперь отсыпается.
- Идите в эту комнату. И давайте потише, - говорит Ключарев Дениске и Тоне.
Он забирает их и прикрывает плотнее дверь.
- А мамочка пусть себе поспит, - с готовностью делает вывод Тоня; только что с той же готовностью она собиралась стянуть с матери одеяло.
Ключарев по-воскресному вял, к тому же вчерашний эмоциональный перерасход. Дети играют. Ключарев смотрит на них. Тепло и уют семьи. И самотечность жизни изо дня в день. И в сущности, как далек этот самый Старый Поселок. И может быть, в эту вот минуту - ну вот сейчас - он смотрит на детей и вдруг моргнул глазами, в этот миг происходит окончательный отрыв... Вот именно. Дети этой связи уже и вовсе чувствовать не будут. Отрыв станет фактом - факт во втором поколении. И, пожалуй, неплохо, не без красоты и не без мысли, будет сказать, что основную перегрузку этого отрыва Ключарев принял на себя. А детки уже - топ-топ! - научные работники во втором поколении. И ни в какой Поселок, пожалуй, ты уже не поедешь и даже думать об этом, пожалуй, не станешь. Почему? А все потому же - вверх, детки, вверх! Там, говорят, помягче!
Вот именно. Веселенький топ-топ. И ведь верно - детям Ключарева уже и не видно, и не слышно своих корней. И значит, не больно. И вполне будет им хватать походов, туризма-альпинизма и прочих заменителей и суррогатов живой жизни. Двадцатый век, ничего не попишешь. Ха-ха, век... Н-да. Прадед был священником, деревенским попиком. Отец - прораб. А он, Ключарев-правнук, научный работник - классическая кривая, выбрасывающая, выносящая наверх забитые и темные деревенские души. И неужели же он, Ключарев, живет и радуется и даже мучается, чтобы лишь отыскать (отыграть) роль в этой скучной поступательной теории? Формальную, в сущности, роль... Оно понятно, есть в этом и кое-что греющее. Дескать, я - только начало. Первая ступень выносящей ракеты, не к воскресенью будь помянута. А вот, дескать, детки мои и внуки мои - вот уж они-то сумеют жить, творить и не мучиться мыслью, где их корни. А я только чернозем для них. Чернозем под тополь, куда как красиво.
Мысль не из плохих, но уж очень его, Ключарева, обезличивающая, и он поскорее отмахивается.
- Эй, детвора! - И он добавляет с грубоватой лаской в голосе: - Что скажете, научные работники во втором поколении? Как дела?
- Хорошо! - отзываются криком Дениска и Тоня.
- Ну-ну... Мать спит.
Он оглядывает детей, как оглядывают потомство, - вялость воскресенья.
- Ну? Рассказать вам что-то поинтереснее, да? Тоня (в свои четыре года она быстренько разделалась с периодом сказок) выразительно смотрит: ждет.
- Папа, - спешит спросить Дениска на подхвате свободного отцовского времени, - кто первый придумал принцип дополнительности? Это ж гениальная штука.
К обеду приходит Наташа Гусарова. Она и Майя, а Майя в халатике, выспавшаяся и веселая, начинают болтать - обе рады, женская дружба. Синее небо. Мелкие облачка. Но никогда никаких туч.
Наташа просит отпустить Майю к ней сегодня на вечерок - пусть Майя отдохнет в воскресенье, а Ключарев пусть посидит с детьми.
- С удовольствием, - говорит Ключарев, - но у меня "а" - Рюрик и "б" - театр с Дениской. - И Ключарев смеется. - Берите все это на себя и заодно отдыхайте. Идет?
- Деспот!.. Домостроевец!.. Старопоселковский тиран! - сыплют словами и Наташа и Майя одновременно, им весело, обе хорошенькие и выспавшиеся, воскресенье их день.
- А к Рюрикову нельзя в другое время?.. И не зови ты его Рюриком, это ужасно, - говорит Наташа. - А нельзя ли к нему, например, завтра?
- Пожалуйста!
Но тут уж Майя спешит сказать сама:
- Нет, нет. Пусть идет... Я еле уломала его, в другой раз его не упросишь.
Ключарев поясняет:
- Деньги, Наташенька... Тоненький, маленький, дохленький, но непрекращающийся денежный ручеек от Рюрика - для нас это важно. - Он глядит на часы: - Кстати, мне надо поторапливаться. И хватит о Рюрике - не то мне станет так отвратительно, что я передумаю.
Он уходит в комнату переодеться. Женщины там, за стенкой, смеются, хохочут - и голоса у них в одной тональности, особенно при смехе, будто специально голос к голосу подбирались... Когда-то, лет пять назад, все началось с романа меж Ключаревым и Наташей Гусаровой. Скорее, романчик, а не роман, этакий коротенький, молниеносный и ни к чему не обязывающий. И забылось. Да и не знал никто. Зато они подружились семьями. А Майя и Наташа стали почти как сестры. И появился круг общих знакомых. Жизнь, она посильнее всяких там мелочишек. И правильно... Чертов Рюрик! Уже как зубная боль. Надеть белую рубашку, к нему иначе нельзя. И подумать только, что надеваешь свежайшую рубашку не ради сына, с которым идешь в театр, а ради какого-то полутрупа, мумии (или все-таки ради сына, в конечном-то счете? в денежном?).
- Прости, прости! - В дверь заглядывает Наташа, видит голого по пояс Ключарева и не входит. Говорит через дверь: - Если не сегодня, то давай мы завтра сходим с Майей в кино. На японские фильмы, а?.. Отпусти нас, Ключик!
- Да пожалуйста... О Господи!
- Чего ты такой злой?
- А чего мне не быть злым?
- Ну ладно, ладно... Так ты смотри: ничем завтрашний день не занимай.
Наташа идет к Майе, и слышно, как Майя ей говорит:
- Достанем мы билеты?.. Там уже четыре дня аншлаг.