- Достанем. - И Наташа садится к телефону, слышно, как затарахтел диск. Она звонит знакомым, по кругу - одному - другому - третьему... Эти достанут. Наташа даже в рай достанет билеты, если только он есть и если по цене они будут хоть мало-мальски доступны. Наташа звонит, и кажется, что от ее легкого голоса трогаются с места люди-колесики и - шестеренка за шестеренкой - приводится в движение некий невидимый, но хорошо отлаженный механизм, который конечно же достанет любые билеты.
А настроение Ключарева портится. Чем ближе минута общения с Рюриком, тем он становится мрачнее. Он уходит из дому молча, чтобы случайно не сказать грубость Майе или Наташе.
Он пересекает проспект - сворачивает налево... Самое неприятное - это, конечно, беседа с Рюриком, затяжная и прямо-таки парализующая Ключарева своей пустяковостью. Например, о любимом цвете. Или о том, что кофе действует мгновенно, а чай в течение часа. И без беседы нельзя. Рюрик не может без беседы. А в конце Ключарев, потея и пряча глаза, скажет:
- Коллега (Ключарев ненавидит это обращение, но Рюрику оно нравится)... Скажите, коллега (надо повторить!), как там у нас в журналах?
- А что? - спросит Рюрик раздумчиво.
- Нет ли статей интересных?.. Понимаете, у меня вдруг оказалось много свободного времени. И, разумеется, если статьи будут достаточно интересны, я могу их взять на себя.
Рюрик выслушивает и задумывается. Обладай он юмором, ну хоть в зачаточном состоянии, Ключареву вполовину было бы легче. Еще только встречая Ключарева в дверях, Рюрик мог бы, смеясь, пожать руку и спросить:
- Что?.. Опять на мели? За статьей небось явился?
Или:
- Что, Витя, не можешь наскрести на подарок учительнице?
И Ключарев бы тоже в шутку сказал:
- Да. Конец учебного года... Не отправишь же Дениску с пустыми руками. Хотя бы цветы...
Но всего этого не будет. Рюрик встретит Ключарева в дверях сухо и чопорно. Как учитель ученика. Как благотворитель просителя, потертого и обшарпанного. А за рецензию, за эту ночную или вечернюю нелегкую работу, отдел Рюрика заплатит - смешно сказать - треть цены. Треть, потому что выполняет внештатный работник, и весь сыр-бор вот за эти-то гроши и идет. Ключарев побеседует, отмучается и, наконец, принесет статью домой. Жена встретит ласково, это верно. Майя знает, что ему у Рюрика было несладко, но глаза ее тем не менее радуются, сияют, - и надо сказать, по-своему она права, и у Ключарева иногда хватает духу понять эту ее правоту и не злиться. Но чаще он швыряет выпрошенную статью на стол, вытаскивает курево и, постанывая, двумя-тремя сигаретами подряд глушит только что пережитый стыд.
Ключарев звонит - Рюрик открывает дверь.
- Ах, это вы... Здравствуйте. - Рюрик всматривается, он всегда узнает Ключарева с трудом.
- Как ваши дела? Как здоровье? - бодренько спрашивает Ключарев... И все начинается. Ключарев проходит в комнату, думая про себя, что, если бы Рюрик хоть однажды предложил чаю, было бы все-таки не так мучительно.
А это уже театр, "Синяя птица". В антракте Ключарев и Дениска прохаживаются в фойе. Тут же с родителями и другие подростки. Дениска слегка форсит. Он моментально схватил смысл и дух этого неторопливого разглядывания портретов и прогуливания в фойе. И рассуждает. Негромко. Спокойно.
- Понимаешь, папа, если уж честно, то и Хлеб, и Огонь - это как-то притянуто.
- Почему?.. Это же образы.
- Я понимаю, что образы. Я даже понимаю, зачем они... Но ведь не плюс пьесе, если я угадываю цель сразу.
- Ну-ну. Только не форси.
- Но, папа, ведь это в точности как... как в школе. Как наглядные пособия.
Ключарев смеется:
- Иди-ка пирожное купи. А то не успеешь.
Теперь Ключарев вышагивает один. И наблюдает за Дениской. Дениска стоит в очереди - вдруг вытирает лоб платком, мальчишке жарко. И еще раз вытирает, а это уже как бы для вида. Для естественности. Для сглаживания первого движения, которое было слишком натуралистичным и резким. Как, в сущности, рано вырабатывается жест...
Отец Ключарева был десятником на стройке. Затем прорабом. Затем на должности инженера, но, чтобы расти в профессиональном смысле, нужно было учить новое. Делать это он мог только ночами. И вот на столе прикнопленный ватман, рейсшина, рейсфедеры всех мастей - дети засыпают, а отец чертит. Всё, разумеется, в одной и той же комнате барака. И курит отец здесь же... Надо полагать, отец был способный человек, но пошли беды. Время было послевоенное, голодное. Сначала попал в больницу брат Ключарева - Юрочка. И гас там, в больнице. Затем что-то случилось с матерью. С ее психикой. Тоже - в больницу. А отец все чертил ночами.
Однажды ночью маленький Ключарев проснулся - пришла тетка Маруся (тетка со стороны матери). И о чем-то говорила с отцом. Свет был крохотный, от лампы, обернутой в асбестовую бумагу. Ключарев с сестренкой Анечкой спали в одной кровати, головами в разные стороны, - и вот сестренка спала, а он прислушивался.
- С утра похороним... Я уж ходила. И место нашла, - говорила шепотом тетка Маруся.
Речь шла о Юрочке, Ключарев еще не знал, что брат умер.
- А ей уж и не знаю, как сказать, - шептала тетка, "ей" - значило матери, мать была в больнице.
- Скажи. Но только поосторожней, - проговорил отец.
- Ой, боязно!
Затем Ключарев видел, как отец вертел в руках бумагу, - это был вызов из области, чтобы продолжать учение. Он вертел бумагу в руках, а тетка Маруся косилась на нее и шептала:
- Брось. Брось... Порви ее. - Фанатичное и жуткое было в ее шепоте: - Порви. Прямо сейчас и порви... Увидишь, она выздоровеет. Сразу выздоровеет.
Тетка схватила руку отца и прижала к губам - лампа в асбестовой обертке еле-еле светила - на стене их громадные тени, и вот, прижимая его руки к губам, вся как-то припав к отцу, тетка Маруся шептала:
- Рано... Нашему роду еще рано к пирогам лезть. - Было слышно ее дыхание из-под пальцев отцовской руки. - Рано, ты понял?.. За нас свое дети возьмут. Понял ли - не лезь, оставь это детям.
Отец, видимо, порвал бумагу, потому что разговор их стал спокойнее. Они поговорили о том, нужен ли после смерти Юрочки еще ребенок или хватит этих двоих, то есть Ключарева и его сестренки. Тетка Маруся шептала, что теперь, когда бумага порвана и, стало быть, с дальнейшим учением кончено, не пройдет и пяти дней, как мать Ключарева поправится и выйдет из больницы. Мать вышла из больницы через неделю. К этому времени отец уже выбросил ватман, а рейсфедеры растаскали пацаны. Нет, он сначала припрятал, он еще надеялся - прошел год, и только тогда пацаны начали растаскивать.
Глава 5
Ключарев помнит и другую ночь. И там уж вовсю участвовал дядька Ваня, бывший фронтовик, солдат, сам по себе целая поэма, в мажорном ключе.
Была ночь, и так же они спали головами в разные стороны - пяти или шести лет - Ключарев и его сестра Анечка. На другой кровати мать и отец. Тишина ночного барака. Лишь отдаленно негромкое тарахтенье швейной машинки... Вдруг громкий стук в дверь. И голос дядьки Вани: "Га-га-га-га" - таким вот смехом он смеялся.
Отец встал, скинул дверной крючок.
Ввалился дядька Ваня и с ним какой-то застенчивый незнакомый парень (это был Челомбитько). Оказалось, что дядька Ваня подцепил его где-то в деревне и по широте своей натуры пообещал женить - и не на ком-нибудь, а на Клаве, первой красавице Старого Поселка. Весь сегодняшний вечер они просидели у нее. Сидели и ни в какую не уходили. "Отличный муж, Клавка... Отличный!" - уговаривал дядька Ваня. Но Клава отказала.
- И весь вечер ты ей надоедал? - спросил отец Ключарева, сочувствуя Клаве.
- До самой тьмы... И все равно отказала. Она говорит: он какой-то сморщенный. Га-га-га-га, - рассказывал дядька Ваня и хохотал, нимало не стесняясь сидящего здесь же Челомбитько.
- Может, спать будем? Ночь ведь, - ворчливо сказала мать с кровати. Она чувствовала, что дядька Ваня ждет закуску на стол, и сказала, что ни за что не встанет, детей не побудить бы, - а маленький конус света пересекал ночную комнату пополам.
Но дядька Ваня уже разошелся:
- Она говорит: сморщенный. А душа?.. У него душа, может, золотая! - Он широко развел руками. - Клавка - дура. Не понимает. А я его слесарем сделаю. Я его в деревне подобрал, и теперь он мне друг... - И тут же он потребовал перекусить своему другу. И говорил: - Ясное дело, в общем-то он заморыш... Но ведь и душа есть!
Сам Челомбитько сидел с печальным видом неудачника. Клава ему понравилась, на этих смотринах он прямо-таки обомлел - не ожидал увидеть такую красавицу, - обомлел, по его собственному выражению, на всю жизнь.
Дядька Ваня угомониться не мог - он стал щекотать мать Ключарева, она не выдержала, вскочила. Стесняясь, кое-как наскоро оделась. Так же наскоро и кляня дядьку, поставила на стол еды и водки. Отец Ключарева, человек мягкий, утешал Челомбитьку. А дядька Ваня ходил по комнате и бил кулаком в барачную стену - выдержит ли?
- Где же ему, бедному, спать? - Мать Ключарева недоумевала.
- Да я... да я уж куда-нибудь... Может быть, в деревню уеду, - мялся Челомбитько.
- Никуда ты не уедешь! - отрезал дядька Ваня. После смотрин он собирался привести Челомбитьку к себе, но жена дядьки Вани резко воспротивилась, а спорить с ней было бесполезно. И вот дядька Ваня привел его к своим - к Ключаревым. Выпить выпили, но где же действительно его положить спать?
Собрали по углам старья и устроили его на полу. Дядька Ваня, чтоб жена не пилила, тоже заночевал здесь. Ключарев-мальчик уже засыпал, но в дверь опять застучали. Это была жена дядьки Вани, сам он уже мертвецки спал.
Отец Ключарева пробовал его разбудить:
- Жена зовет... Вань, жена твоя стучится.
- Кто?
- Жена твоя, Ваня.
- Да ну ее... Га-га-га-га! - И он опять заснул.
Утром дядька Ваня привел своего нового друга к чокнутым. Было их двое таких, стало трое. В их комнате - в самом конце барака - в мареве их бесконечных разговоров Челомбитько прижился. "Красавица... Ведь какая она красавица!" - рассказывал он о Клаве и мог видеть "свою" Клаву теперь каждый день. И было уже не так важно, что Клава вышла замуж за Двушкина, за ревнивого и мрачного сварщика, увлекавшегося выращиванием помидоров круглый год.
На следующее лето дядька Ваня сделался "вольным казаком". Ключаревы уезжали в отпуск в деревню к бабке. Дядька Ваня изловчился и вместе с ними, то есть с родней, отправил на лето свою жену и дочек - хотелось отдохнуть от жены. Жена любила "изображать". При малейшей ссоре с дядькой Ваней она вопила на весь барак и падала в обморок. Однажды, не на шутку перепугавшись, кто-то из соседей окатил ее водой из ведра - она поднялась и долго охала, благодарила избавителя. А дядька Ваня сделал открытие. Как только жена падала в обморок и лежала с закатившимися глазами, он хватал ведро, начинал позвенькивать дужкой, и - чудо! - жена тут же поднималась на ноги. Ей вовсе не хотелось, чтоб кто-то опять влетел с ведром холодной воды.
- Подлец!.. Паразит! - кричала она.
- Га-га-га-га! - смеялся своим неповторимым смехом дядька Ваня.
И так он позвенькивал каждый раз. И жена уже понимала, что ее разыгрывают, но все-таки "оживала" и поднималась на ноги: риск был слишком велик.
Оставшись летом один, дядька Ваня как-то возвращался с реки - он поставил на ночь перемет. Beчерело, лес дышал сыростью, и дядька Ваня бормотал себе под нос: "Летят утки... летят утки-и..." Вдали светились огоньками завод и Поселок.
"Черт! Человек это все же или дерево?" - думал дядька Ваня, вглядываясь в темноту леса.
Ветка хрустнула - и уже ясно было, что это не дерево. Но и не человек. А два человека. Дядьке Ване показалось неудобным пройти стороной: гуляешь - гуляй, а все же люди - и он шел так, чтобы пройти рядом с ними.
- Закурить дашь? - спросил один.
- А чего же.
Дядька Ваня вынул портсигар, еще военного времени, раскрыл. В темноте лица не проглядывались. Только брови чернели. И неуверенность рук, когда они потянулись за "беломоринами".
- А по две дашь?
Дядька Ваня пожал плечами:
- Берите.
И тогда один из них засмеялся, будто бы весело стало:
- А все?
- Ну-ну-ну! - сердито сказал дядька Ваня, отодвинул портсигар. - А мне что останется?
Второй шагнул ближе.
- А ну, не балуй! - крикнул дядька Ваня.
И тогда тот схватил его за руку, выворачивая кисть с портсигаром. Дядька Ваня оттолкнул его и стоял теперь чуть в стороне, всматриваясь в темноту вокруг. Нет, их было только двое, пустяки для солдата.
- А ведь собаки вы, - укоризненно выговорил он, а они подступали все ближе.
Как по сигналу, один бросился ему в ноги, а другой сбоку ухватил за шею. Дядька Ваня затоптался, стараясь не упасть. Тот, который внизу, заплетал ему ноги, и дядька Ваня вдруг присел и с маху опустил свой страшный кулак на его спину. "Ы-ы-ых", - как-то необычно выдохнул тот, затем закричал слабо и с болью в голосе:
- А-а-а... А-а-а... - как плачущий ребенок.
Второй, что пытался свернуть шею, понял, что он теперь один и что ему с дядькой Ваней не справиться, - он отскочил, вытащил финку, и та белой полоской - он размахивал рукой - мелькала над темной землей и травой. "Боится", - подумал дядька Ваня и побежал за него, не так уж стараясь набежать, но звучно топоча ногами, чтоб напугать больше. Тот метнулся в сторону - исчез в лесу.
Тяжело дыша, дядька Ваня вернулся к лежачему. Он еще постанывал, но скоро затих. "Мать честная! Да я ему позвоночник перешиб", - подумал дядька Ваня и присел над ним, трогая и легонько тормоша:
- Эй... Эй, очнись!
Лежачий был мертв. Ощупывая его, дядька Ваня наткнулся рукой на две папиросы, выпавшие из нагрудного кармана.
- Из-за дерьма-то какого? А? - сказал дядька Ваня, покачивая головой. И вот тут (вдруг осознав, что и точно из-за дерьма) он испугался. "Ну его к чертям. Иначе не миновать мне тюри", - мелькнуло в голове, и дядька Ваня быстро зашагал к далеким огням Поселка, домой. На всякий случай он дал крюк. Свернул к реке и уже оттуда - к дому. С ровно и четко постукивающим сердцем вошел в барак. При свете оглядел себя - ничего, никаких следов. Он постучал к Сашуку Федотову. Как всегда заспанный, Сашук вышел с пухлой записной книжицей и начал вычитывать:
- Вторая смена... Крекинг-завод...
- Да не нужно мне это, - сказал дядька Ваня. Сашук зевнул. Его обычно вызывали, чтоб узнать о своей смене.
- Я ведь не пошел перемет ставить, - сказал дядька Ваня. - Не захотел. Зябко что-то.
- Где ж зябко. Теплынь.
- Слышь, Сашук. Людишки какие-то ко мне привязались. Следом ходят.
- Что за люди?
Дядька Ваня пожал плечами: не знаю...
Он уже спал, как что-то вдруг толкнуло его. "Кто тут?" - спросил он со сна. И сел на постели. Никого не было. И тут он услышал за окном шорохи. Он встал и на цыпочках подошел. Окно было распахнуто - он на ночь не закрывал его, теплынь. Он увидел три силуэта. У одного была за спиной берданка. "Ах, собаки!" - чуть не вскрикнул дядька Ваня. Но молчал.
С бухающим сердцем дядька Ваня подкрался к окну со стороны. Приник к стене. Теперь он видел лицо в профиль, плечо, руку человека и небольшой нож в этой руке... В эту минуту человек встал на завалинку. И всматривался в темь комнаты. Больше всего дядьку Ваню поразило это его лисье спокойствие - дядька не выдержал и крикнул:
- Я вам покажу!.. Марья, дай топора! я вот сейчас...
Тот человек спрыгнул с завалинки на землю, и не спеша - не спеша! - они ушли. Дядька Ваня стоял, оглушенный собственным криком, и вглядывался в темноту. Ушли?.. И опять била та нехорошая дрожь. Тяжело ступая, он прошел к шкапчику и выпил водки - он не закусывал, он опаленно отдыхивался и трясущейся рукой вытирал губы. "Да что ж это я дрожу?" - удивился он самому себе. Раза два под окном слышался свист. Надо было бы одеться, но сил не было. Так он и просидел с одеялом на плечах, пока не забрезжило.
Наутро ему стало стыдно своего страха.
- Ну что? Были? - спросил Сашук Федотов, когда шли на работу.
- Были.
Сашук покачал головой:
- Надо, может, мужичков кликнуть?.. Или, может, милицию позвать?
- Да будет тебе.
- Ну хоть давай я племяшу скажу. Он в милиции, при оружии, а придет просто как родич.
И тут дядька Ваня не выдержал:
- Не надо, Сашук. Ни мильтонов и никого других. Надо, чтоб все тихо. Я, понимаешь, убил... Из-за дерьма человека убил.
- Как убил?
- Да уж случилось...
Сашук Федотов внимательно выслушал и глубокомысленно сказал:
- Я ведь чувствовал, что ты где-то хвост им прижал. Я, правда, сначала на Зинку Тюрину думал... Ты ведь у нас хитер в этих делах...
- Какая к черту Зинка! - вспылил дядька Ваня. - При чем здесь она и они?
- И верно, - вздохнул Сашук. - Я как-то не подумал об этом.
Сашук устроил на работе так, что дядька Ваня смог поспать, - за него подежурят часа два или три. Тут же, на ватнике, постеленном на широкую доску, прижавшись к стене и дыша соляркой, дядька Ваня лежал с полчаса. Но уснуть не уснул. Сел, поджал ноги и смотрел перед собой. "Бу-бу-бу", - стучали компрессоры. А он смотрел перед собой и все обдумывал вдруг пришедшую мысль. Мысль была и проста, и хороша.
Но в завкоме ему сказали четко:
- Отпуск?.. Ты с ума сошел. Надо было раньше об этом думать.
- Раньше не раньше, а я уезжаю.
- Я те уеду! - закричал пошедший Калабанов. - Мы народ на лето распустили, планировали - ты понял? Работать кто будет?
- А ты поменьше на мотоцикле своем гоняй - вот и найдется кому работать! - И дядька Ваня хлопнул дверью. Вышел. Ответить-то он ответил, и неплохо, но и уехать не уедешь, это тоже было ясно. Да и злость появилась - неужели испугался? Плевать он хотел. Не испугался их в лесу, не испугается и еще раз. Тут главное выдержка. И для начала дядька Ваня спокойно доработал свою смену.
Главное, было чем-то заняться до ночи. И не думать. Он оглядел удочки, но идти к реке на вечернюю зорьку и, значит, возвращаться ночью - нет, этого как-то не хотелось. И тогда он вспомнил Зинку Тюрину. А что? - тоже дело. Дома он хорошенько выпил водки и двинул к ее бараку. В груди разливалось тепло, дядька Ваня улыбался.
Он дошел к тому бараку, где жила Зинка с мужем. Надо было как-то ее вызвать, а березнячок - у речки - это ж совсем рядом. Бабенка это дело любила. Стоило мужику быть покрепче и лицом поглаже, глаза ее тут же выдавали ему всю правду.
Дядька Ваня прошелся мимо их окон и призадумался - как зайти, под каким видом? Муж Зинки, голубоглазый гигант слесарь, был человек доверчивый, с сердцем ребенка. И понятно, ей верил. Однажды, когда Зинку накрыли с Дубининым, голубоглазый силач спросил, заплакал:
- Он изнасиловал, что ль, тебя?
- Ага. Ага. Так и было. - Что еще могла сказать Зинка?
- Эх, горе горькое. А стыда-то сколько... Ладно, подавай заявление.
- Куда?
- В милицию... Или не надо? - удивился силач и снова заплакал.
Заявление подали, и Дубинин залетел на пять лет, не больше и не меньше - ровно на пятерку... Дядька Ваня еще раз прошелся под окнами. Немного поколебался. Но затем решил: "Небось второй раз ей в этом деле не поверят!" - и он вошел в барак, а затем стукнул в дверь.
- Здорово, слесарь, - сказал он. - Ты за грибами не ходил?