Сказал и видит, что потускнел как-то Игорь Ясенев. "Да можно, - говорит. - Вообще-то можно". И мнется. И глаза отводит. И тут Ключарев сам сменил тему разговора. Не навязываться же. Что ж ты мне это самое "можно" цедишь, ведь ты идешь к ним сегодня. Ведь вечером. Ведь сам только что сказал об этом... И, разойдясь с Игорем, Ключарев все думал: чего это он постеснялся меня пригласить? Застыдился? Да уж не настолько я глупее тех интересных людей. И уж точно, что первый-то вечер я просидел бы у них мирно и чинно. Это уж само собой. Может, что-то скромненько и сказал бы, но ведь скромненько.
Так оно и было. Игорек свое право входа в группу оберегал. Дорожил им, правом-то. Потому и не поспешил пригласить. Может быть, и можно было привести в тот вечер Ключаревых, но нужно ли? От добра добра не ищут. А ему, Игорьку, и без Ключаревых там, видимо, хорошо... И тут Ключарев - он уже встал и ходит по комнате - как бы обрывает мысль и решает, что наплевать и что он проживет без этих группок. Не умрет. Они, видите ли, не хотят его, не желают. Ах ты, Господи. Прямо-таки зачахнет он без них. И это он уже чувствует себя личностью, индивидуальностью, которая выживает сама по себе. Шаг Ключарева становится твердым. А в голове под знакомый шум проносящихся ночных автобусов оседает новое, приобретенное в жизни понятие. Уже ясное, прозрачное и звонкое, как упавшая капля воды:
- Клан.
Слово неточное, "группа" лучше. Да и не в названии дело - может, его еще пока не существует, не придумали. И эта самая как бы расширенная семья, группа, клан, объединение друзей, или как там ни назови, - оно ж в общем-то естественное дело. Жили же когда-то люди родами и племенами. Были охотники. Купцы. Или рыбаки. Или, скажем, жили деревней, хутором, поселком. И в большом городе, в супербольшом, в огромном, потеряв уже прежний смысл и приобретя новые оттенки, конструкция не пропала и не погибла. Она сохранилась, она живуча и, видно, нужна людям. Да и что ж удивительного в том, что в огромном городе, оказывается, существуют свои хуторки, деревни и поселки. Человек знает, что делает.
Глава 7
Ключарев приходит на работу, а там - событие. В верхах наконец приняли решение. Отделу дали такую же трудоемкую чернорабочую тему - фактически продолжение прежней темы, как и предполагал Ключарев в свое время.
- Вот и дождались! - И вокруг слышатся соответствующие разговоры.
Даже Галя Южина растеряна, не жует свои бутерброды, на лице тень. Необходимость черной работы в науке не нуждается в особой защите. Дело нужное, и все понятно. Все ясно. Но обидно. И чувствуется витающая в воздухе коллективная грусть. Состояние небольших похорон. Иллюзии ведь тоже хоронят. Во всяком случае, веселиться нечего - это ясно.
- Н-да, брат, - вздыхает Бусичкин. - Такие-то кораблики!
Бусичкин даже обнимает за плечо Ключарева. Вздыхает. Ключарев соглашается: кораблики действительно скромные, не океанские.
- Зайди к Ивану, - говорит Бусичкин. - Я уже был у него. Он в ужасном состоянии...
Ключарев заходит к начотдела. Он еще на пороге, а Иван Серафимович уже машет рукой: не надо. Только без иронии. Без соболезнований, но и без твоей иронии, ради Бога... И вот по этому жесту начальника (и еще он бледен, прозрачно бледен - это будет держаться на лице весь день) Ключарев понимает, как глубоко тот задет и уязвлен. Точнее, как глубоко и сильно он надеялся. Ключареву тоже не безразлично. Но плакать, пусть даже духовными слезами, он не будет.
- В следующий раз, Иван Серафимович, повезет нам, а не другим...
Начальник горько усмехается:
- Тема на шесть лет.
- И что же?
- Мне не тридцать. Мне пятьдесят два.
Значит, к концу темы ему будет пятьдесят восемь, вот в чем дело.
- В шестьдесят люди еще, бывает, женятся, - говорит Ключарев.
- Ну хватит, ну перестань же!
Он всплеснул рукой, как женщина: он слаб и размагничен ударом. И ясно, что Ивану Серафимовичу больно не от самого удара, перестраиваться - вот что больно. Больно мечтать заново о том, что, дескать, через шесть лет появится новая тема, золотая жила, и только тогда уж я сумею во весь голос, во всю силу... и так далее. Тут-то и беда мечтателей, думает Ключарев. После каждого жизненного щелчка нужно перестраиваться и заново создавать условия для мечтаний - Ключарев любит эту породу людей, это прекрасные люди, быть может, лучшие, но...
- Говорят, что в каждой беде есть свое открытие, - продолжает Ключарев вслух, он выдумывает копеечные афоризмы, утешает Ивана Серафимовича - а мысль идет и по своим путям. (Командировка - вот что должно утешить его, Ключарева. А что? Все равно кого-то нужно посылать в связи с новой темой. Как раз в ту сторону. А он, Ключарев, заодно сможет заехать в Старый Поселок.)
- Иван Серафимович.
- Да, Виктор.
- У меня ведь к вам разговор есть. Конкретный.
Ключарев просится в командировку и получает согласие. (И понятно, что с этой минуты ему хочется быть проще, человечнее, чище.)
Он дома. Он говорит жене, что завтра уедет и что там до Старого Поселка - рукой подать. Ну пусть не рукой. Но ведь близко. И если не сейчас, когда он еще сможет туда съездить?..
Жена согласно кивает: тебе видней.
- Ну что ж. - И вдруг с характерным женским "проламыванием" сквозь все и всех она добавляет: - Ты ведь давно чувствовал, что туда поедешь.
- Я?
- Конечно. Ты знал, что поедешь... Потому ты и психовал последнее время. У тебя с языка не сходило.
Ключарев улыбается:
- Любопытно. В этом что-то есть!
И тут же - первая ласточка уже осознанного волнения - он не знает, что делать в такую минуту, куда деть руки.
- Что ли, позвонить?
Живут и стареют родители Ключарева, в сущности, недалеко. С тех самых пор, как Ключарев и его сестра Анечка поступили в институты, родители перебрались из Старого Поселка, чтоб жить поближе к детям, поближе к Москве. Ключарев заказывает разговор, звонит, говорит, что дома у него все хорошо и у Ани хорошо и что вот командировка и так получилось, что он, Ключарев, быть может, заглянет в Поселок. Да, там недалеко... Ключарев нервничает и лишь в самом конце догадывается спросить об их здоровье. Как ты, мама, и как, папа, ты?
Отец не отвечает, он о чем-то шепчется с матерью, а затем, откашлявшись, говорит:
- Понимаешь, сын... Заглянуть бы тебе туда надо. А мы с матерью старые и уже не сможем.
- Не понимаю.
- Конечно, у тебя есть много всяких дел, а я, сын, это хорошо знаю. Но он все-таки твой родной брат...
Ключарев едва улавливает смысл: отец просит во время командировки заглянуть в Поселок и поправить могилку Юрочки, умершего двадцать пять лет назад. Отец говорит с какой-то боязнью напороться на отказ. Текут и скользят витиевато-осторожные фразы:
- ...как-никак твой родной брат. И к тому же уважение к умершему. И ты не подумай, что тут какая-то религиозность. Не в Боге дело. И современная мораль тоже за это. Я это точно знаю, читал.
Берет трубку мать. Голос тоненький, а ее всегдашняя, пахнущая травой и мятой скороговорка сливается в единый распев:
- Сынок, мы уж, видно, никогда не выберемся, съезди ты, кто же еще - двадцать пять лет исполняется - съезди, две рябинки над могилой - написали, что одной уже нет, не следит никто...
Мать спешит - она, как всегда, побаивается телефона, то есть того, что разговор вдруг прервут.
И Ключарев ей - тихо и успокаивающе:
- Да, мама... Да, мама... Конечно, мама...
Он говорит жене о просьбе родителей, о дороге и о том, что надо уже сегодня собраться.
- Не увидишь ты Поселка, - заключает он. - А жаль. А давай на будущее лето вместе поедем?
Идея Ключареву уже нравится. Он закуривает, обволакивается дымом, Майя ставит чайник. "Спите, а ну спите. Не переговаривайтесь!" - заглядывает она к детям... Ключарев сидит, упершись локтями в стол, дымит и неторопливо выкладывает хорошие, набегающие к вечеру мысли:
- А почему бы нам не поехать? Деньги?.. Возьму лишнюю статейку у Рюрика - вот дорога уже оплачена! - Он счастливо вздыхает: - Сейчас я как бы на разведку поеду... А уж будущим летом - все вместе катанем.
- Он тебе письмо прислал.
- Рюрик?
- Да.
- Не похоже на него. Наверное, не дозвонился... Слушай. И поедем мы - я, ты, дети - все вместе и на весь отпуск, а?
Майя уже тоже увлеклась:
- Мне кажется, я ничему не удивлюсь, когда туда приеду. Как в знакомое место. Ты столько рассказывал, и сестра Анечка рассказывала - я уже вполне представляю...
- Поселок представляешь?
- Ну да.
- Э, нет... Нет, друг мой. Поселок - это надо видеть. Есть, например, там перелесок, а за ним Лысая горка. О Господи!
Ключарев замолкает от невозможности высказать. Он переполнен. Он только покачивает головой... И вот так, покачивая головой и улыбаясь, идет с кухни - подходит к своему столу и вскрывает письмо: "Уважаемый тов. Ключарев. Ввиду специфики работы... та-тата-та... и в силу ряда обстоятельств в нашем институте... та-та-та-та... мы вынуждены в дальнейшем отказаться от Ваших услуг внештатного работника. С уважением. Рюриков"... А, черт!
- Что такое? - спрашивает Майя оттуда, с кухни.
- Да ничего. Но маленький денежный ручеек кончился.
Майя подходит, пробегает глазами письмо:
- Плохо... Я ведь привыкла на ручеек рассчитывать.
Ключарев минуту молчит - думает.
- Я чувствовала, что что-то неладно. Видимо, Рюрик тебе звонил. А когда не дозвонился, решил написать...
- Не звонил он. Письмом отказать удобнее.
Майя сникла - так всегда, если неприятность случается на ночь глядя. Она вертит в руках письмо. Ключарев же решает, что наплевать. И слава Богу, унижения кончились. Будет он еще расстраиваться в такие минуты!..
- И поедем мы туда все вместе. Главное, я хочу, чтоб дети - понимаешь! - чтоб дети увидели.
Он продолжает говорить и достает чемодан - щелчок замка, первый звук дороги.
- Ты все-таки позвони Рюрику, - говорит Майя тихо.
- Ладно. (И не подумаю.)
- Ты ему как бы между прочим. Ведь не может быть, чтоб он отказал тебе без объяснения...
А Ключарев опять о своем, о Поселке, - и начинается как бы дуэт. А руки укладывают в чемодан необходимое (руки Ключарева) или вынимают из шкафа, молчаливо предлагая: "А это возьмешь?" (руки жены)... Неужели они не помнят, как рабски, буквально за копейки, работал ты для них ночами?.. Ничего они, Майя, не помнят. Это мы помним, а они не помнят... Руки (жены) хлопочут, из отобранной горы тряпок руки выбирают самое необходимое и укладывают на дно в нужном порядке, а затем руки (это уже руки Ключарева) застегивают чемоданчик, сдавливая его так, что немеют пальцы.
Наконец Рюрик забыт. Проводы - вещь святая. И вот те самые тихие минуты, когда все готово и собрано, а стука колес еще нет. И Ключареву опять хочется быть лучше и проще.
- Жена, - говорит Ключарев нарочито торжественно, как на сцене, - я хочу помыться перед дорогой!
- Слушаюсь, полковник.
- Жена.
- Что такое?
- Люби мужа. Помни его. Не дерзи. Майя в конце концов вспылила:
- Болтун! Ей-богу, надоело.
А Ключареву не надоело ничуть. Он балагурит, открывает кран и наполняет ванну. Горячо. Пар. Он обожает этот водяной жар и блаженную расслабленность тела. И когда уже вылезает, раскрасневшийся и чистый, басит:
- Ах, хорошо!
Он босо шлепает к постели - перед этим открывает окна настежь, - лежит не укрываясь, дышит.
- И ведь не простынет! - говорит Майя с оставшейся укоризной в голосе.
И верно, он не простынет. Это похоже на некий внутренний механизм (последняя ниточка Старого Поселка, добротность генов и естественного отбора), и этот механизм сам собой через полчаса-час как бы нашептывает Ключареву на ухо - даже если Ключарев спит, пьян, болен, в любом случае, - он вдруг нашептывает: "Хватит. А вот теперь встань и прикрой окна", и тут Ключарев послушно выполняет, даже если он спит, пьян или болен. Но пока сигнала нет, можно лежать и лежать, хотя сегодня и холодно, и ветер.
- И надо ж быть таким здоровым! - продолжает Майя, оглядывая его не без зависти. И рассуждает уже деловито: - В нашей суматошной московской жизни для тебя это как подарок...
Ключарев с наслаждением вдыхает холодный воздух и говорит любимое словцо:
- Дар.
На минуту он грустнеет, думая о том, чей это дар. И откуда он. Последняя ниточка.
Ночь. Ключарев пока не спит. Он лежит, и вокруг темнота комнаты, и уже подступает сон. (Завтра дорога!) Хочется закурить, затянуться, - не надо бы, ночь уже... И вдруг думается. О письме Рюрика. Ключарев еще тогда понял суть письма, но жене не сказал: лишняя обида. То дерьмо, которому Ключарев не написал отзыв, вроде бы в стороне, но - за него просила Наташа, а к Наташе вхож некто Шикин. Свой человек. Свой, а не просто так. А Шикин и Рюрик приятели (как можно быть приятелем Рюрику - да, говорит, дружу с мумией, а что?)... Так что круг легко и понятно замкнулся. Свои люди.
Или - и тоже ненавязчиво, спокойно - представляется вся эта компания, застолье и шум, и руки всех тянутся к тем замечательным фужерам с поразительно тонкими ножками. О Ключареве они уже поговорили. Мельком, конечно. И вот Наташа (и это она уже острит, пошучивает) бросает фразу: "Ключарев не помог нам с отзывом - зато поможет в другом!" В переводе с юмора это означает, что внештатную работу заберут у Ключарева и передадут кому-то. Может быть, тому же дерьму, который без отзыва, а может, и другому или третьему - не суть важно. Важно, что деньги будут там, среди них, в их группе. Были у них, у них и останутся.
- Как это Ключарев поможет? Я не понял, - скажет кто-нибудь среди застолья.
И этому недотепе, лишенному чувства юмора, пояснят, что у Ключарева забирается его побочный заработок, и тем самым (вот она, тонкость мысли!) Ключарев будет как бы отдавать им свои деньги. А это уже можно считать помощью. В шуточном, разумеется, смысле. В утонченно-шуточном.
- Не помог в одном - поможет в другом! - повторяет Володик Зарубин слова Наташи в неописуемом восторге: сшибка мыслей, а ведь вершиной сшибки всегда истинное "бон-мо".
И лишь Хоттабыч, щуря умные глаза, вздохнет:
- Ну и язычок у тебя, Наташа.
И уже в последний раз они поговорят о том, каким нехорошим оказался этот Ключарев. Работа, мол, да, не блестящая. Но Господи, сколько ж делается не блестящих диссертаций, и уж он-то, Ключарев, об этом знал... Ладно, мол. Хватит о нем.
И вся компания представляется просто, ясно, понятно. И нет озлобления против них. Ночь. И завтра ехать. И Бог с ними. Пройденное. Уже пройденное... И, в общем, это даже занятно, что их кольнуло. Задело, значит.
Завтра - дорога. Ключарев засыпает, и даже во сне счастливая улыбка нет-нет и ползет по его лицу.
И последнее. С глазу на глаз с начальником. После совещания. Иван Серафимович объясняет Ключареву, что в командировке надо будет держаться строже. Дело придется иметь с Назаровым. И тут важно не растаять, взять нужный тон - ведь оттенок отношений наложится на все наши шесть лет...
- Назаров - инженер интересный. Но льстив... И хитер, как бес.
- Я слышал о нем, - говорит Ключарев.
- Так что смотри. Не дай им диктовать, как и в какой последовательности нам работать...
- Понял.
Иван Серафимович трогает пальцами свой новый галстук.
- Нравится? - спрашивает он, смеясь.
- Заметный. Они оба смеются.
- От дублирующего второго отдела, - говорит Иван Серафимович, - поедет Бубин-Ярцев. Знаешь его?
- Нет... А как он?
- Новичок. Но, говорят, толковый... Вот вдвоем и поедете. Он сейчас придет - обещал быть с минуты на минуту.
И верно: стук в дверь, входит Бубин-Ярцев. Ключарев вспоминает, что все-таки знает его, - как-то виделись в столовой, а как-то даже поговорили, вроде бы о шахматах. Он одних лет с Ключаревым, а зовут его вроде бы Алексеем, так и есть: Алешей.
- Едем, да? - спрашивает Бубин-Ярцев весело и энергично.
Сияние лица выдает его неопытность. Иван Серафимович делает Ключареву незаметный знак: дескать, видишь и, дескать, волей-неволей возьмешь на себя роль опытного командировочного волка. Ключарев кивает: хорошо... А Иван Серафимович продолжает:
- Назаров и другие - они, конечно, наши заказчики. Но заказчики - это еще не хозяева. Так что, ребята, советую вам быть начеку...
Они в поезде. Поигрывая с Бубиным-Ярцевым в шахматы или просто посматривая в вагонное окно, Ключарев нет-нет и прикидывает дни. Ага. Три дня подряд там работа, а дальше суббота и воскресенье - и, значит, он свободен. Что ж, в пятницу вечером он уже может оттуда смотаться. Еще полдня пути. В субботу он уже будет в Поселке. Н-да. Всего на один день. Не густо.
Вот именно. Не густо. Он собирался - ну пусть не собирался, а хотел, мечтал, не в слове дело, - он хотел бы пожить там, не считая времени. Ну пять, ну шесть дней, главное, чтоб не считая, пока оно само не кончится, пока чувство не исчерпает себя само, незаметно и неторопливо. Но это ж ясно, что не бывает так, как хочешь. Значит, один день. Да, Боже ты мой. Да ведь и за час один благодарен будешь.
В пятницу, когда все они - человек десять - вышли из светлого дюралевого помещения подышать воздухом, Ключарев говорит. Нет, сначала он смотрит на ровную степь с ковылем - видит фигурку суслика, который у своей норки делает стойку, - и вот, уставив взгляд на эту неподвижную фигурку-колышек, Ключарев говорит, что он собирается отлучиться на время. Да, на субботу и воскресенье.
- Хочешь кое-куда съездить?
- Да... Это ненадолго.
- Ну ты подумай! - всплескивает руками Назаров. - Вот что значит командировочный волк. Уже знакомых завел!.. И представьте себе - куда этот Ключарев ни приедет, хоть на Камчатку, хоть в голую степь, ему тотчас надо кое-куда съездить!
Все смеются. Сказанное не обязано быть ни правдивым, ни даже правдоподобным - это шутка, разрядка. Так всеми и понимается.
- А я ведь собирался тебя на охоту пригласить в эти дни. На уток, - продолжает Назаров; выглянуло солнце, и Назаров тоже светится; в его голосе и размашистость добродушного хозяина, и сознание своей значительности. - А то постреляли бы, а? В Москве ведь такого не будет.
Он прибыл туда вечером.
Городок - тот, что был на другой стороне реки, - стал уже немаленьким городом. Разросся. Подъезжая, Ключарев видел огни и оценил. Тут же на станции Ключарев заказал разговор.
- Я уже в городе, батя. Я на вокзале.
- В каком городе?
Отец, видимо, со сна. Заспанный голос. И понимает с трудом.
- В нашем. В нашем городе... Мне перейти реку, и я уже в Старом Поселке.
- Из Москвы приехал?
- Ну, а откуда же?.. Конечно, из Москвы. Ты что, батя, спал?
- Это хорошо.
- Что хорошо? - раздражается Ключарев.
- Приехал, это хорошо. И давно ты там, сынок?
- Батя, дай-ка мне маму.
Берет трубку мать, и теперь все проще и быстрее.
- Я-то что просила, сделал, сынок?
- Еще нет. Я только с поезда... Ты подскажи мне. Я помню и, ясное дело, найду. Но все-таки подскажи.