- Как?.. Совсем плохая?
- Кое-что, Наташа, там есть. Но мизер.
Наташа обижена. Ключарев спешит сказать, что он, ясное дело, попытается еще что-нибудь в этой самой статье выискать. Но едва ли найдет. Найти он не обещает - нет там ничего.
- Понимаешь, Витя, - голос у нее подавленный, - я не представляю, как мы с тобой оправдаемся... Ну, вообще. Перед нашими... Неловко.
- А я не знал, что перед кем-то надо оправдываться, - говорит Ключарев и зевает, он утомлен работой, вечер.
Он собирается смягчить и сказать, что ладно, посмотрим, пораскинем мозгами. Но вот тут-то и сказалась та самая фраза:
- Не перед кем мне оправдываться, Наташа, - говорит Ключарев неожиданно для самого себя и довольно размашистым тоном.
То есть он тут же и почувствовал, что и фраза не его, во всяком случае не вполне его, и этакий тон. Но кто ж знает, как иной раз залетают в речь интонации и обороты. Это ж неведомое и, в сущности, не всегда нами управляемое.
А он еще и повторил ей:
- Не перед кем мне оправдываться, - и побыстрее закончил разговор, не желая пикироваться. Так что фраза случайной была. От усталости, видимо.
Четыре грузовика натужно вывозили грунт. А больше других бегал и суетился Сысоев, по прозвищу Хромой Кирщик.
- Дров мало! - кричал он. И опять: - Дров будет мало!
Его время еще не пришло. Он готовил вар - заливать и обмазывать подходы труб, которые закладывались вместе с фундаментом. Но пока от него отмахивались - куча дров, неужели мало?.. Медленно, как лоснящийся крупный зверь, прохаживался Калабанов в своей кожанке. Он поигрывал скулами или вдруг часто гонял желваки и, расставляя людей, говорил негромко, властно:
- А ты стань сюда... Не надо толпиться.
Отец Ключарева уже копал. Он влез в какую-то ячейку и ровно, моторно бросал землю - и Ключарев-мальчик помнит, как отец уже из углубления, снизу вверх, подмигнул ему.
Работали самые разные люди - нервничали, меняли лопаты и не сразу находили место. Зинка Тюрина была в ватнике, вся со спины в глине, и в белой кокетливой косыночке; бойко швыряла землю, поминутно оглядываясь, и все поправляла свою белую косыночку. Был еще пяток солдат, выпрошенных Калабановым из недалекого гарнизона. Плюс пяток татар из татарской деревушки. А в основном работяги Поселка и их жены - это довольно большое, мощное скопище людей, и сам Калабанов тоже был уже в грязи, в глине. Шел мелкий моросящий дождь.
Был тут и Джордж Миша Аблеухов. Штамп американского инженера тех времен: расхаживал в клетчатых брюках, подобранных у ботинок, и курил сигару. Он неплохо знал по-русски (кровь бабушки) и что-то говорил Калабанову, а тот вежливо выслушивал, но махал рукой:
- Не беда.
Земля - уже с большой частотой - комьями взлетала из углублений, как бы гроздьями черного жирного салюта.
- Эй-раз! Эй-два! - начал выкрикивать дядька Ваня, скаля зубы.
Хаотичные и случайные взмахи превратились в ритм. Все ускорилось. Грязь. Глина. Взмахи рук. Эй-раз, эй-два!.. Косыночка Зинки Тюриной съехала на спину, и дождь тут же мелко ее припечатал.
И тут раздался крик Хромого Кирщика: "Даю огня! Даю огня!" - о Кирщике как-то забыли. А вар уже был нужен. В то примитивно-строительное время "кирщик" - это была не совсем профессия, а как бы искусство. И вот артист своего дела, колченогий и ярый, метался, прихрамывая, из стороны в сторону и кричал:
- Даю огня!.. Да что же вы, дьяволы! Дров мало!
Под огромным чаном с глыбами застывшей смолы и точно поплыл дым. Затем огонь. Пламя усилилось, стало метаться, дрова прогорали в одну минуту. Спешно несли заготовленные доски и чурбаки. Дядька Ваня, хрипло кликая на помощь, в одиночку волок рассохшиеся сани, брошенные здесь еще зимой. Кто-то нес кадушку. Наконец, как выход, прибыл грузовик со старыми шпалами. Огонь гудел. В сумраке пламя металось и приковывало глаза. Люди столпились у огня. Грязные, не меняя одежды, но уже изменившиеся в отблесках - другие люди. Они молчали. Багровые. Яркие. И лица были в той самой вековечной торжественно-трагической окраске. Хромой Кирщик, как трудяга черт, то спрыгивал, то опять влезал и, помешивая варево, колдовал в своем чану. Все остальные стояли завороженные. И маленький Ключарев беспричинно притих, смотрел на это язычество.
И вот - второй разговор. И опять же по телефону. И друг друга в эти дни они не видели.
- Понимаешь, Наташа, - говорит Ключарев. - Это ведь даже не статья, а...
- Понимаю, - подхватывает она с иронией. - Статеечка.
- Именно так, - объясняет Ключарев. - Это могло бы сойти в качестве, например, дипломной работы. Не больше. Скажем, статья студента пятого курса.
- Да, - говорит она. - Может быть, четвертого?
- Нет. - Ключарев слышит ее скрытую злость и тут же слышит свою злость: - Нет. Пожалуй, все-таки пятого.
И он повторяет, что написать хороший отзыв он никак не может.
- Наташа, работа у него слишком слабенькая. Я могу подсказать ему, что и как доработать. Могу дать совет. Могу даже позаниматься с ним. Хотя времени у меня... - Ключарев вдруг закашливается, такого обязывающего "позаниматься" он сам боялся, и вот оно уже сказалось.
Наташа молчит.
- Чего ты молчишь? - спрашивает он, ощущение отвратительное: сейчас ему на шею посадят какого-то милого болвана, и Ключарев будет писать за него работу. - Чего ты молчишь?
- Я чувствую - ты не хочешь написать отзыв.
А это уже делает промах Наташа - ей бы ловить минуту, хватать момент, когда Ключарев согласился "позаниматься". Но она ведь тоже нервничает, торопится в словах и... упускает мгновение. И упрямо настаивает:
- Я чувствую - ты не хочешь написать отзыв.
- Ты чувствуешь правильно.
- Если ты не помогаешь нам, то ведь ты нам тоже не нужен.
- А-а, - говорит Ключарев. - А я-то, грешным делом, думал, что тебе интересно, когда мы с Майей в гости приходим. Я думал, что тебе это приятно. Мне казалось... - И Ключарев уже умышленно откашливается, отчасти давя и отчасти пряча волнение. - Мне казалось, что, приходя к вам, я иной раз рассказываю остроумные вещи.
- Ты преувеличивал. Ты думаешь, мы приглашали тебя и твою жену из-за твоих умненьких высказываний?
- Вот именно, - говорит Ключарев. - Надо ж было мне так ошибиться.
- В следующий раз не ошибайся, - говорит Наташа, ставя точку.
Гудки. И это даже как-то невероятно, что вот так разом все кончилось. Тем не менее факт - и Ключарев тоже вешает трубку.
И вот вечер. И ужин... Ключарев укладывает злополучную статью в конверт, чтоб отослать Наташе (не везти же к ней домой, это значило б начинать разговор заново), - он укладывает в конверт, заклеивает и надписывает адрес.
Майя рядом, она вертит в руках тюбик с клеем. Она спрашивает, и это она спрашивает уже в третий раз за сегодня:
- Ты правда не можешь ему написать хороший отзыв?
- Не могу. Ей-богу, полнейшая чушь.
- А что Наташа сказала?
- Тоже чушь городила.
- А я уверена, что ты, кроме всего, еще какую-то гадость ей сказал.
- Я?
И тут уж Ключарев (он поначалу не хотел этого делать) выкладывает жене разговор со всеми оттенками. "Приглашали тебя и твою жену" и тому подобное.
Майя молчит, губы поджаты, признак глубокой обиды.
Наконец она тихо произносит:
- Мы... мы не пойдем к ней больше.
- Это уж само собой. Особенно если учесть, что нас больше не пригласят.
После ужина Ключаревы купают детей. Пока раздевали - ничего. Но в ванной младое племя, чуя какое-то скрытое нервное напряжение, разгулялось и будто обезумело, визг, крик, от всплесков вода заливала пол. Жена шлепнула Тоню, а Ключарев (независимо от жены, так уж получилось) вдруг дает подзатыльник Дениске. Дети ревут от мыла, от шлепков, от непонимания. Майя быстро обтирает их, она молчит, ни звука. А Ключарев тащит их одного за другим в постель.
Обида на Наташу (женщина задела женщину) не проходит, Майя не может заснуть. Майя лежит в постели, свернувшись в комочек, отдалившаяся, чужая.
- А чему, интересно, ты радуешься? - спрашивает она, а темнота комнаты как бы подчеркивает и повторяет вопрос.
- Я вовсе не радуюсь, - отвечает Ключарев. Ночь. И дети уже спят. Тишина.
На следующий день деликатный и мягкий Иван Серафимович входит в отдел (уже в который раз) и все тем же ровным голосом говорит:
- Виктор, вас к телефону.
Ключарев идет в кабинет начальника; вообще говоря, занимать телефон - это не порядок. Тем более, что Иван Серафимович всегда тут же выходит, чтоб дать поговорить. Ключарева больше бы устроило, если б начальник раздражался, а не выходил из кабинета с этой подчеркнутой ровностью. А звонит Володик Зарубин.
- И ты никак не можешь дать отзыв?
- Нет.
- Зря ты уперся, какого черта пускать пузыри!
- Оно как-то само получилось.
- А вот я бы дал отзыв, дурак все равно дураком останется. Я бы ему дал отзыв. Жаль, я не математик.
- Я тебе сочувствую.
А это уже звонит Логинова:
- Витя... Говорят, на тебя какой-то бзик напал?
- Да, - соглашается Ключарев.
- А ведь ты злишься. Если злишься - не прав. Хочешь расскажу, что в тебе сейчас происходит? Я разложу тебя по полочкам. И ты сразу поймешь, какой ты есть. В тебе, Витя, есть черточка...
- Ладно, ладно, - грубо обрывает Ключарев. - Я знаю, какой я.
Ключарев сидит минуту и другую, трубка положена, - в кабинете начальника пусто и тихо, Ключарев дослушивает как бы повисший в воздухе свой голос. Знаю, какой я. Тут-то и неправда. Или не вся правда. И ясно, что оно подтачивает. То есть ведь чушь, ведь наплевать, и это уж точно, что Ключарев проживет без Наташи и ее приятелей, - ан все же задело. Подтачивает. То есть начинаешь понимать, что когда-нибудь захочется же к ним пойти. Не сейчас, это понятно, что не сейчас. А как-нибудь после...
- Ключарев!.. - раздается голос Бусичкина, он просовывает голову в дверь кабинета.
- Иду, иду.
А это уже на неделе. Строгая хронология тут не существенна, но дня три или четыре прошло. Вечером. Дома. Жена Ключарева: "Я все-таки не могу поверить, не верю!" - решается позвонить Наташе Гусаровой. Сердечко Майи уже помягчело и отошло. Ключарев не вмешивается: звони... Майя начинает исподволь. Она спрашивает, не помнит ли Наташа, где, в каком месте был куплен когда-то Дениске костюмчик. "Мы с тобой вместе покупали, Наташа. Не помнишь ли, в каком это было магазине?" - "Не помню". И Наташа Гусарова, едва извинившись, бросает трубку, как раз когда Майя открыла рот для следующей фразы.
Ключарев смеется:
- Разрыв стал фактом, уже подтвержденным. Ссора на много лет. Повесть об Иване Ивановиче с Иваном Никифоровичем. - И еще, добавляя в голос нежности: - Бедненькая. И как же она не вспомнила, где находится ваш любимый магазин?.. Ай-яй-яй.
- Не юродствуй.
- Бедняжки. Получается, что теперь вы обе не помните, где продают детские костюмы.
Ключарев смеется, но то, что подтачивало, - подтачивает. И как ни верти, а с каждым часом и с каждым днем становится понятнее, что чего-то своего и близкого лишился. По своей воле или по чужой - не о том речь. Лишился. Привычек лишился. Новогодних и других вечеров в компании. Телефонных звонков. Тех самых, и, конечно, лучших, разговоров по телефону, когда просто треплешься с человеком давно знакомым, болтаешь, не подбирая слов, - и тем отдыхаешь. И конечно, Володик Зарубин. И Логиновы. Все это незаметно стало частью жизни. Лишился, а, собственно, ради чего - чего ради?
То есть надо бы объяснение. Себе самому ответ. Вот именно. Он, Ключарев, не какой-то там глобальный мыслитель, ему вполне хватило бы простенького, пусть даже старомодного ответа, дескать, претерпел ради Справедливости. То есть на этом слове он бы вполне сам с собой примирился. И даже не нужно пышности и заглавной буквы. Он бы примирился на простой, на скромненькой - просто справедливости.
Да ведь и тут натяжка. Ведь и простая-то справедливость тут не стреляет. Ведь еще в том телефонном разговоре с Наташей Гусаровой среди прочего Ключарев, и он это хорошо помнит, сказал:
- Наташа, - сказал он ей, - ну что толку в моем положительном отзыве? Ну, допустим, дам я отзыв (я не дам, но допустим). А что дальше?
- А дальше пусть тебя не волнует.
- Да оно, разумеется, не волнует, а все же интересно.
Наташа усмехнулась:
- А дальше кто-то представит к публикации. А дальше опубликуем. А дальше подберем хорошего оппонента. - И она уже с открытой злостью бросила: - Что еще беспокоит твою совесть?
- И он защитит диссертацию?
- Можешь в этом не сомневаться.
Оно, конечно, не так просто, но ведь верно и вне сомнений то, что вместо Ключарева найдут кого-нибудь еще. Он тут же вспомнил двух людей, которые тоже (по профилю работы) могли бы дать отзыв, - они не так сильно дружили с Наташей, но все же дружили, бывали у нее. Вот любому из них и дадут на отзыв. И все равно однажды это дерьмо защитится хоть так, хоть этак. И при чем здесь справедливость? Пусть даже с самой маленькой буквы - в чем она? Уж ради нее, ради этой-то, которая с самой маленькой буквы, куда полезнее поднять пьянчугу на улице. Или отдать часть зарплаты какой-нибудь бедной старухе. Но Ключарев хорошо знает, что не поднимает он пьяных на улице, да и бедные старушки могут излишне не обольщаться. Ответа нет. Еще немного, и мысль Ключарева тонет и гаснет в слишком общей постановке старинных вопросов о Добре и Зле.
И уже другой вечер, но тоже на этой неделе... Ссора с женой. Ссора на ровном месте, из ничего. Вот, дескать, и вечер выдался свободным, а пойти некуда - и все почему? - потому что он, Ключарев, поссорился с Наташей Гусаровой. Ну хорошо, пусть не поссорился, но поладить не сумел, это ведь факт.
- Действительно, - говорит Ключарев. - Действительно, маху я дал. Не захотел дерьмо выдать за прекрасную работу.
- Не впадай в геройство, - говорит жена. - Слышишь. Ненавижу впадающих в геройство. Особенно геройствующих уже задним числом, когда им крыть нечем!
- Почему же нечем?
- Потому что это дерьмо, как ты сам сказал, все равно защитится.
- Но может быть, существует инстинктивная справедливость. Есть я, человек по фамилии Ключарев, - и, соответственно моему инстинкту, есть моя справедливость...
- Ах, личная? твоя?.. А я не знала, что бывает личная справедливость.
- Ну, если ее и нет, то ее не хитро выдумать. Наконец оба обессиленно замолкают. Теорией не придешь к миру. Выдохлись, но не помирились.
- Ладно, - говорит Ключарев, улыбаясь и добрея. - Ладно тебе, старушка. - И после паузы добавляет: - А мы к сестре Анечке сходим. Не убивайся.
- Опять к сестре? Надоело! - взрывается Майя.
И уж тут Ключарев на время не слушает (отключиться - как уши заткнуть), потому что в эту минуту Майя говорит о его, Ключарева, сестре бог знает что. Бранится и наговаривает. Женская нелогичность, в сущности, и есть такие вот вспышки. В раскате эмоции Майя выдает фразу за фразой, прямо чеканка, блистательные перлы озлобленности (разумеется, о сестре Анечке она всего этого не думает и, напомни ей завтра, - удивится). Раньше Ключарев не умел такое выслушивать. Не понимал, даже спорил. Но теперь - дудки! Дыхание глубины. Многолетний опыт брака. Заслуженный опыт. При случае передать молодым... Но иронию он, понятно, сдерживает, он выжидает.
- Ладно тебе, - говорит Ключарев и мягко, и тонко, и вовремя. - Ладно, старушка.
У Майи слезы, разрядка. И понятное ж дело: пашет и пашет - и дома, и на работе, - и конечно же хочется временами куда-то пойти. Самой показаться, других посмотреть. Другие люди, другие глаза и другие слова - оно ведь ей как зеркало, женщина как-никак. Успокоившись, Майя говорит, что, разумеется, Ключарев поступил правильно и честно и что никогда больше они, Ключаревы, в тот дом ни ногой. Даже если их просить станут - ни за что.
- Ни за что!.. Ты понял? - Она остывает и уже расслабляется: - А я-то думала, что мы с ней очень дружны. Я думала, что на нашей-то женской дружбе все и держится.
- А я, - улыбается Ключарев, - был уверен, что все держится на моем личном обаянии.
- Ну ты-то преувеличивал - это понятно. А вот я не ожидала.
Ключарев закуривает, тут уж надо промолчать, преувеличивал он или не преувеличивал.
- Знаешь, - говорит Майя, - для меня все как-то разом обрисовалось. Все по-другому увиделось.
- Я тоже об этом думаю... Это у них как клан. Как неписаные правила клана.
Но жена не об этом - она о другом:
- Нет. Я о Наташе... Какая она вдруг стала вся понятная.
- Деловая женщина.
- Нет. Какая она в себе уверенная.
Домашняя тишь и плюс условный рефлекс вечернего чая делают речь Ключаревых взаимопонятной и взаимоуступчивой. Жена рассказывает о своей работе, прошел отчет. А Ключарев вспоминает, что надо закончить статью Рюрика. Он сейчас же, в ночь, ее закончит, а Майя пусть-ка сделает ему кофе.
- По-турецки кофе, - добавляет он с этаким остаточным смешком (предварительное поджаривание, рецепт Наташи Гусаровой, - даже в житейских мелочах Наташа стала частью их жизни). Ключарев зевает. Затем идет к своему столу, а запах кофе с кухни уже саднит и пьянит ему ноздри.
А это уже поздний вечер - Ключарев отрывается от статьи. Сидит. И мысль о том, что вот ведь он, Ключарев, один остался. Без друзей. Без приятелей даже. А ведь люди, и это понятно, группой живут. Помогают друг другу. Пьют и то вместе. Развлекаются, или дело делают, или, скажем, просто языками чешут. Один защитил диссертацию, другой с женой развелся - и все равно это с кем-то обговаривается. И главное, конечно, помощь друг другу, жизнь не мед.
Так и есть. Этакое взаимное существование. То есть, разумеется, никто и никому клятв не дает и договором не скрепляет, но, видимо, как-то само собой понималось, что если он, Ключарев, приходит к Наташе Гусаровой в дом, - "дружим домами, сейчас только так, мой милый!" - то однажды ему придется что-то такое для нее или для них сделать. И не просто любезность, не Эдгара По подарить. А нечто побольше. Н-да. Группа Наташи Гусаровой. Группочки. И не обязательно они со знаком минус или со знаком плюс. Группочки, как люди, - разные. У Ивана Серафимовича его "стариканы", человек пять или шесть. Он без "стариканов" не может и не умеет. Так и живут в большом городе.
У Игорька Ясенева своя группа. Смешно получилось. Встретил он, Ключарев, Игоря Ясенева. Разговорились и покурили. То да се. "Я, - говорит Игорек Ясенев, - в гости иду. К знакомым". - "Сейчас идешь?" - "Нет, вечером. Интересные люди. Мы с женой частенько к ним ходим". - И начал он, Игорь Ясенев, рассказывать. А Ключарев слушал. И получалось: люди действительно интересные. И работы у них любопытные. И биографии с вехами. И как-то даже на слово верится, что там интересно. И он, Ключарев, не очень стал вдумываться, а может, жалобы жены вспомнил, а может, просто поплыл по разговору, - бывает.
- Сводил бы ты меня к ним, - сказал вдруг Ключарев. Сказал, оживляясь и про себя соображая, что ведь и без Наташи Гусаровой обойтись можно. Не клином же свет.