- Абвер его арестовал? - спросил Гельмут.
- Его не арестовали. Он погиб.
- И ты знаешь как? - произнес Гельмут, глядя в окно, где с ревом пошел на взлет лайнер. - Я почему-то верил в его счастливую звезду.
- Я не уверен, что он где-то дал промашку. Как раз в это время произошло покушение на Гитлера. Сам понимаешь, мне интересоваться его персоной было опасно, да, признаться, и не до него было: тут такие головы полетели! Пострадало и наше ведомство… Вот о чем я подумал, Гельмут. Ведь Кузнецову ничего не стоило меня погубить.
- Он-то смолчал, а вот ты?..
- Ты мне не веришь, Гельмут?
- Мне было бы очень неприятно узнать, что ты это сделал, - уронил Гельмут.
- Давай рассуждать логично, - миролюбиво заговорил Бруно. - После встречи со мной Кузнецов еще много насолил нам… И погиб как герой, поверь мне.
- Я верю тебе, Бруно.
- После двадцатого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года - дня покушения на Гитлера - расстреливали пачками генералов, высших офицеров… - Бруно задумчиво смотрел на брата. - Почему тебя так интересует судьба этого человека?
- Ты не поймешь, Бруно, - крутя на пальце перстень, сказал Гельмут. - Жаль, что он погиб.
- А своих соотечественников тебе не жаль? - В глазах Бруно появился холодок, хотя голос был по прежнему ровный.
- Каких? Тех, кто вешал, расстреливал ни в чем не повинных людей, не жалко. Мы развязали вторую мировую войну, отправили на тот свет пятьдесят миллионов людей. Мне жалко таких, как я, обманутых пропагандой, отравленных нацизмом. Кем мы были в руках Гитлера? Оловянными солдатиками!
- А то, что ты сейчас говоришь, разве не пропаганда? Русская пропаганда! Ну ладно, допустим, Гитлер почти всю нацию оболванил, зачем же ты теперь второй раз позволяешь себя оболванивать? И кем? Нашими кровными врагами. Не забывай, что советские танки грохотали по мостовым Берлина, гибли немцы и немки, дети и старики…
- Не преувеличивай, Бруно! - оборвал Гельмут. - Русские как раз гуманно относились к нам, и ты это отлично знаешь. Так что оставь в стороне детей и стариков. А что "наработали" эсэсовцы и гестаповцы, теперь известно всему миру. Наверное, и ты побывал в лагерях смерти? Посмотрел на крематории, горы волос, детской обуви и всего прочего, от чего у нормальных людей кровь в жилах стынет.
- Я тебе уже говорил, что нацизм мне претит, - сказал Бруно. - Хватит об этом, брат! Неужели у нас не найдется других тем для разговора?
- Поедем ко мне, - спохватился Гельмут. - Жена ведь ждет!
Они расплатились и вышли из аэропорта. Гельмут подошел к стоянке машин у здания, взялся за руль мотоцикла.
- Лучше прокатимся на моей? - пригласил к новенькому, с западногерманским номером "мерседесу" Бруно.
Когда сели в машину, Гельмут то ли в шутку, то ли всерьез спросил:
- Тебя случайно не объявили разыскиваемым военным преступником?
- Со мной все в порядке, - насмешливо взглянул на него Бруно. - К банде фашистских преступников я не причислен, так что неприятностей тебе не доставлю.
- Я не это имел в виду…
- Я даже фамилию не изменил.
- Женат? Есть дети? - спросил Гельмут. - Помнится, ты еще в сорок втором собирался жениться… Кажется, на дочери генерала?
Бруно помолчал, на лбу его собрались неглубокие морщинки, на брата он не смотрел.
- У меня никого нет.
- Так женился ты или нет?
- Мы обвенчались в сорок втором, ее звали Густа, в сорок третьем она родила сына… Знаешь, как я его назвал? Гельмут…
- Значит, у меня появился племянник?
- Ты не даешь мне закончить, - ровным голосом продолжал Бруно. - В начале сорок пятого Густу и сына я отправил в Мюнхен к матери, - русские стремительно наступали, каждый день бомбежки, думал, там будет спокойнее… Ну и просчитался. Американцы превратили город в кладбище. В общем, никто в живых не остался - ни Густа, ни Гельмут. Во второй раз пока не женился.
- Воевал с русскими, а сильнее всего пострадал от американцев, - помолчав, заметил Гельмут.
- Американцы сейчас единственная наша надежда, - проговорил Бруно.
- Наша? - усмехнулся Гельмут.
- Все забываю, что ты член СЕПГ, - рассмеялся брат. - На улицу Карл-Маркс-аллее? В высотный дом с часами?
- Сразу видно, что ты бывший разведчик, - покосился на него Гельмут. - Наверное, знаешь, сколько денег у меня в сберкассе?
- Думаю, что и за десять лет в ГДР ты не скопишь необходимую сумму, чтобы купить "мерседес".
- У нас тоже есть свои автомобильные заводы, - сказал Гельмут. - А на "мерседес" я и не замахиваюсь!
- Наши фирмы на весь мир славятся, а вот чтобы в ГДР покупали автомобили, я не слышал, - подтрунивал Бруно. - Или вы в основном марксистскими идеями торгуете?
- А вы - нацистскими, - не остался в долгу Гельмут. - Соскучились по новому Гитлеру?
- Сдаюсь! - рассмеялся Бруно, легко обгоняя довоенный черный "оппель". - Я смотрю, ты стал опасным противником…
- А ты думал, приехал, прокатил меня на своем роскошном "мерседесе" - и я лапки кверху?
- Да ну ее к черту, политику! - сказал Бруно. - Мне до смерти хочется увидеть своих племянников! Конечно, и твою ненаглядную Клаву.
- Только не говори ей, что ты был абверовцем, - предупредил Гельмут.
- А что? Яду подсыплет в вино или кофе?
- Эсэсовцы сожгли в коровнике ее брата и мать.
До самого дома они молчали.
2
Вадим и Павел сидели на деревянном настиле железнодорожного моста, большой зеленый луг с редкими соснами и елями расстилался перед ними, за лугом - сплошной бор без конца и края. Над вершинами деревьев медленно багровело небо, солнце еще не село, оно укрылось в большом розовом облаке в ярко-желтом ореоле. Облако таяло на глазах, косые лучи вырывались из него, рассекали бор на просеки. Был тот предвечерний час, когда природа затихала, даже птицы одна за другой замолкали.
- "Юнкерсы" сбросили на этот мост, наверное, с десяток фугасок, но так и не попали, - сказал Вадим.
- Я помню, в Лысухе всплыла после бомбежки здоровенная щука, - проговорил Павел. - Ванька Широков ее зацапал.
- Про щуку не помню, - заметил Вадим.
- А как Игоря Шмелева вытащил из-под моста, помнишь?
- Где он сейчас? - задумчиво посмотрел на речку Вадим. - Связался с воришками, наверное, в тюрьму попал.
- Или под поезд, - вставил Павел. - От кого-то я слышал, что его видели в Ярославле. Кажется, в милицию тащили - у кого-то чемодан спер!
- Как же ты так о брате? - насмешливо посмотрел на него Вадим.
- Какой он мне брат, - нахмурился Павел. - Чужими мы были и мальчишками.
- Это война нас сделала злыми, - проговорил Вадим. - Тогда все было просто: кто против немцев, тот друг, а кто с ними - враг.
- А теперь? - пытливо заглянул ему в глаза Павел.
- Теперь? - сузил свои серые глаза Вадим. - Теперь враги затаились, попрятались, прикидываются друзьями. Небось читаешь в газетах, как карателей и полицаев разоблачают? Некоторые даже пластические операции сделали, чтобы их не узнали.
- Леньку Супроновича я под любой личиной узнал бы, - помолчав, сказал Павел. - У него глаза как у волка… - Он потрогал пальцем голову чуть выше уха. - На всю жизнь оставил мне отметку.
- Это когда он молодежь отправлял в Германию?
- Я шел мимо комендатуры, а они там в карты резались, - стал рассказывать Павел. - Ленька и поманил меня пальцем, я подошел, а он развернулся и мне в ухо. Ни за здорово живешь! Наверное, проигрывал.
- А мне пинка дал немецким сапогом, - вспомнил Вадим. - Я летел через лужу и плечом изгородь у Широковых проломил.
- Редкая сволочь был!
- Был? - сказал Павел. - А может, он жив. Где-нибудь прячется.
- С фрицами утек, - заметил Вадим. - Он же знал, что его ждет. В Андреевке на сосне бы повесили, гада!
Было тихо, только слышалось комариное зудение, но вот в камышах крякнула утка, скрипуче отозвался удод, из-за той стороны насыпи послышалось протяжное мычание - стадо возвращалось с пастбища домой.
- Сходим на танцы? - предложил Павел.
- Не знал, что ты такой любитель, - посмотрел на него Вадим. - Ни один вечер не пропускаешь!
- Я думал, тебе интересно, - отвернулся Павел. - Ты же артист.
Вадим долго смотрел на речку, где крякали утки, лицо у него было озабоченным, серые глаза сузились.
- Я разочаровался в этой профессии, - сказал он. - Пока репетируешь, премьера - интересно, а потом каждый день одно и то же! Ладно, если роль приличная, а то пять минут на сцене, а потом два часа дожидаешься конца спектакля, чтобы вместе со всеми выйти на сцену и кланяться зрителям. Спектакли-то иногда заканчиваются в половине двенадцатого ночи. Почитать даже некогда…
- Только в этом причина? - пытливо посмотрел на него Павел.
- Как тебе сказать… - задумался Вадим. - Классику еще можно играть - Гоголя, Чехова, Островского. А тут нам местный драматург Рыжий…
- Прозвище? - перебил Павел.
- Фамилия - Рыжий, - улыбнулся Вадим. - И пьеса - рыжая. Ей-богу стыдно выходить на сцену и перед зрителями нести ахинею про бригадира, который не спал, не ел, а только думал, как свою бригаду вывести в передовые… Я там играл маленькую роль - слесаря Кремнева, попробовал экспромтом придумывать свой текст, так мне главреж влепил строгий выговор!
- Так и скажи: не поладил с начальством, - усмехнулся Павел.
- Уйду я из театра, - вздохнул Вадим. - Не по мне эта работа. Приклеиваешь чуть ли не столярным клеем усы, бороду, мажешь рожу гримом, напяливаешь на себя дурацкие одежки… Хожу по сцене, а сам думаю: мол, поскорее бы кончалась вся эта канитель, прибежать бы поскорее в уборную, содрать бороду и кремом стереть грим… А режиссер толкует, что каждый артист должен чувствовать себя в образе. Не чувствую я себя в образе, Паша! Хоть убей, не чувствую. Дураком я себя на сцене чувствую, а он говорит: в таком случае, конечно, уходи из театра.
- Ты же мне присылал газетные вырезки, - стал урезонивать друга Павел, - тебя же хвалят, пишут, что талантливый!
- Может, две-три роли и хорошо сыграл, а сколько было безликих, проходящих!
- А как с институтом?
- Перешел на второй курс педагогического, - вяло ответил Вадим. - Кстати, театр и учебе мешает. Даже заочной. Как сессия, так у меня с дирекцией скандал! Не отпускают - и баста. Я ведь этим летом не поехал на гастроли, - началась сессия, - так директор второй выговор мне вкатил!
- Не имел права, - ввернул Павел.
- Уйду из театра, - повторил Вадим. - Ну его к черту!
- И куда же?
- Пошли на танцы! - рассмеялся Вадим и первым поднялся с настила.
* * *
На освещенной тремя электрическими лампочками площадке, напротив дома Абросимовых, играл на аккордеоне быстрый фокстрот Кузьма Петухов. Парни и девушки гулко притоптывали в такт музыке, слышался смех. Снаружи, прижав к ограде носы, смотрели на танцующих мальчишки и девчонки, которых еще не пускали на площадку. Коренастый, с рыжим чубом над правым глазом, Кузьма, казалось, врос в табуретку, на которой сидел. Трофейный аккордеон на его коленях сверкал никелем, переливался перламутром, ловкие пальцы музыканта бегали по многочисленным пуговкам и клавишам. Резкие мощные аккорды, казалось, взлетали к самым звездам.
Кузьма был сыном погибшего на фронте баяниста Петра Петухова, - видно, от отца передалось ему это искусство, вон как ловко бегают его пальцы по кнопкам и клавишам!
Вадим с интересом смотрел на танцующих. Смотреть интереснее, чем танцевать. В театре он научился разным танцам, но желания войти в круг не испытывал. Народу на площадке набилось много, пары толкались, задевали локтями друг друга. Павел, почти на голову возвышаясь над всеми, танцевал с круглолицей голубоглазой девушкой в светлой кофточке с плечиками и в узкой коричневой юбке. Она едва доставала до плеча своему кавалеру. Девушка поднимала к нему лицо и, смеясь, что-то говорила. Тоненькая, стройная, глаза блестят. Она казалась школьницей, случайно попавшей сюда. Почти у всех девушек - короткая шестимесячная завивка, а у парней - полубокс с чисто выбритыми висками. В городе женщины носят длинные платья и юбки, а до Андреевки, видно, мода еще не докатилась, здесь юбки были чуть ниже колен.
Девушку Павла звали Лидой Добычиной. Вообще-то она была Михалевой, но мать после смерти мужа снова взяла свою девичью фамилию. В поселке поговаривали, что Лида - дочь Леонида Супроновича, ведь ни для кого не было секретом, что старший полицай ходил к ее матери Любе Добычиной в любое время дня и ночи.
Павел смотрел на девушку влюбленными глазами. Он и танцевал только с ней. Его большая рука с нежностью обнимала Лиду за тонкую талию, ноги он передвигал медленно, будто боялся наступить на ее лакированные туфельки. Высокий медлительный Павел и маленькая живая девушка с детским личиком выглядели комично. Глядя на них, Вадим не смог скрыть улыбки. Ни Павел, ни Лида не смотрели на него, точнее, они вообще никого не замечали. В голубых глазах девушки отражались крошечные электрические лампочки, белые зубы сверкали в улыбке, тонкие подведенные брови изгибались дугой.
Вадим поймал на себе внимательный взгляд молодой темноволосой женщины, танцующей с плечистым железнодорожником. У того было сердитое лицо, форменная фуражка с молоточками надвинута на лоб, загорелые скулы так и ходили на его щеках. Женщина улыбнулась и кивнула, Вадим в ответ помахал рукой. Это была бабушкина квартирантка акушерка Анфиса. Она снимала бывшую дедушкину комнату, оклеенную царскими ассигнациями. Высокая, с яркими подкрашенными губами и ямочками на белых щеках, Анфиса с утра до вечера пропадала в амбулатории и больнице, даже обедать домой не приходила. Когда Вадим поинтересовался, что за человек квартирантка, Ефимья Андреевна коротко ответила: "Есть сердце, да закрыто дверцей… Сердце не лукошко, не прорежешь окошко". Вадим так и не понял, как относится к Анфисе бабушка. Раз живет у нее уже третий год, значит, ладят. Квартирантке лет двадцать пять, лицо у нее круглое, глаза карие, губы пухлые, улыбчивые. Вот и сейчас танцует с сердитым железнодорожником и чуть приметно улыбается. Чего это он рассердился? И на кого?
После небольшого перерыва объявили дамский танец. К Вадиму сразу же подошла Анфиса, пригласила.
- Скучаешь тут у нас, артист? - спросила она.
В танце женщина взяла инициативу в свои руки. Как Вадим ни старался соблюдать дистанцию, их то и дело прижимали друг к другу, горячее дыхание волновало его, карие глаза смотрели весело, с вызовом. Железнодорожник ревниво наблюдал за ними, тогда Вадим назло ему увлек Анфису на середину площадки, Кузьма Петухов играл медленное танго, этот танец нравился Вадиму. У него даже сердце замирало, когда его нога в танце мягко касалась ее бедра. Еще несколько минут назад он и не думал об акушерке, даже не знал, что она на танцах, а сейчас испытывал такое ощущение, будто сто лет с ней знаком. Она как-то сразу, естественно перешла с ним на "ты". Раз или два он назвал ее на "вы", потом тоже перешел на "ты".
- Вадик, у тебя есть девушка в городе? - улыбаясь, спрашивала Анфиса. - Небось артистка?
- Последний мой роман был с Диной Дурбин, - в тон ей скромно заметил Вадим.
- Кто это такая?
- Ты не знаешь Дину Дурбин? - искренне удивился Вадим. - Главная героиня из американского кинофильма "Сестра его дворецкого"!
- А-а, - небрежно протянула Анфиса. - Она мне не нравится.
В это Вадим никак не мог поверить: все фильмы с участием Дины Дурбин пользовались в Великополе успехом. У женщин и мужчин.
- А Целиковская тебе нравится? - спросила Анфиса. - Или Любовь Орлова?
- Артистки меня не привлекают, - пижоня, небрежно ответил он.
- Кто же тебе нравится, герой-любовник? - сузила блестящие глаза Анфиса. Она как-то непонятно улыбнулась. Вадим обратил внимание, что спереди ее зубы сильно разрежены.
- Акушерки, - не подумав, брякнул Вадим. Однако женщина не обиделась, весело рассмеявшись, сказала:
- Пойдем вместе домой, ладно?
- А… тот товарищ? - кивнул Вадим в сторону мрачного железнодорожника, курившего на скамье.
- Уксус? - смеясь, произнесла она. - Он надоел мне хуже горькой редьки!
- Уксус, редька… - пробормотал Вадим. - А я кто?
- Морковка! - горячо шепнула она и посмотрела в глаза.
Танец кончился. Кузьма поставил сверкающий аккордеон на табуретку и пошел к ограде покурить. Инструмент пускал в глаза желтые зайчики. Нахальная летучая мышь спикировала со звездного неба прямо на аккордеон и снова резко взмыла вверх.
- Станцевал бы хоть раз, - сказал Павел Вадиму, когда тот к нему подошел. Двоюродный брат невидяще смотрел прямо перед собой и курил.
- Никак влюбился, Паша? - засмеялся Вадим, подивившись, что тот не заметил его с Анфисой, ведь они два или три раза носом к носу столкнулись на площадке.
- Она славная, - рассеянно ответил Павел.
- Лидка-то? Да она тебе по пуп!
- Разве дело в росте? Она человек хороший.
- Паша, ты пропал! - ахнул Вадим. - Ты никого не видишь, кроме Лидки Добычиной. И рожа у тебя глупая-глупая!
- Очень даже не глупая, - думая о своем, сказал Павел. - Вот всегда так! - вдруг рассердился он. - Не знаем человека, а наговариваем на него… Будто мы сами закон для всех и совесть!
- Да я не про нее! - Вадим давно не видел Павла таким возбужденным, обычно его трудно было расшевелить, а уж разойдется - не остановишь.
- Выходит, я дурак? - гневно взглянул Павел на приятеля.
- Паша, я буду шафером на твоей свадьбе, - широко улыбнулся Вадим.
- Свадьба? - вытаращил на него глаза Павел. - О какой свадьбе может быть речь, если я еще не закончил университет? Да и она еще учится в школе.
- Везет же людям - влюбляются, - вздохнул Вадим. - А я пуст и холоден! - Последние слова он произнес с ноткой самолюбования. - На концертах я иногда читаю Пушкина…
В дверях Эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный,
Над адской бездною летал…
- Посмотреть бы на тебя на сцене, - сказал Павел. Суровые складки на его лице разгладились. Стихи он прослушал с вниманием, да и стоявшие поблизости парни и девушки с интересом поглядывали в их сторону.
- Не придется тебе больше увидеть меня на сцене, - проговорил Вадим. - Вернусь в Великополь и подам заявление. Прощай, театр! - И еще раз, громче, с выражением, прочел:
Артист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Пришел Кузьма Петухов и снова взялся за аккордеон. Павел поспешно направился к появившейся на площадке Лиде Добычиной. Вадим стал искать глазами Анфису, но ее нигде вроде не видно было. Он уже подумал было податься к дому, как акушерка сама подошла к нему.
- Потанцуем? - запросто предложила она.
- Не хочется, - отказался Вадим.
- Честно говоря, и мне не хочется, хоть ты и артист, а на ноги как слон наступаешь… - отомстила она.
- Ты изволишь шутить, герцогиня, - улыбнулся он.