- Это из какой пьесы?
- Шекспир, - не задумываясь, брякнул он.
Они вышли на улицу, звезды мерцали на небе, луна стояла над водонапорной башней, обливая серебристым светом деревянную крышу.
- Прогуляемся немного? - сказала Анфиса, властно беря его под руку. - Почитай мне стихи…
- Кого ты любишь? - поинтересовался он.
- Никого, - вздохнула она. - Не везет мне в любви.
- Я тебя спрашиваю: кто тебе из поэтов нравится? - рассмеялся Вадим. - Пушкин, Лермонтов, Есенин? Или Тихонов, Твардовский, Симонов?
- "Жди меня, и я вернусь…" - вспомнила она строку из Симонова.
Вадим подхватил и с выражением прочел популярное в то время стихотворение. Потом декламировал отрывки из Блока, Есенина, Пушкина. Однако скоро выдохся и замолчал. Не так уж много стихов он помнил наизусть.
- Ты всем девушкам читаешь стихи? - спросила Анфиса.
- Тебе - первой, - солгал он.
Они пошли вдоль заборов в сторону водокачки. Людской шум за спиной становился все глуше, лишь резкие звуки аккордеона вспарывали тишину.
- А где же твой Уксус? - поинтересовался Вадим. - Почему он нас не преследует? Не бьет мне морду?
- Его звать Вася, - улыбнулась она. - Это я его Уксусом прозвала.
- А меня как?
- Артист!
- Богатая у тебя фантазия…
- Живем в одном доме, а как чужие, - негромко произнесла она.
Он почувствовал, что локоть ее прижался к его боку. Смотрела она себе под ноги, и он обратил внимание, что ресницы у нее пушистые.
- Бабушка говорит, что сердце не лукошко, не прорежешь окошко.
- Это она про меня? - сбоку взглянула на него Анфиса.
- Я думаю, это ко всем относится.
- Ты знаешь, что твоя бабушка умеет лечить?
- Тут одна бабка жила, ее звали Сова, настоящая колдунья была, - вспомнил Вадим. - Могла запросто приворожить девушку к парню, и наоборот. Года три как умерла.
- Глупости все это, - вздохнула Анфиса. - Если сердце к кому не лежит, и ворожба не поможет. - Она снова по-птичьи взглянула на него: - Вот ты стал бы привораживать к себе девушку, которая тебя не любит?
- Меня никто не любит, - вырвалось у него. - Да и я никого не люблю.
- Вы только посмотрите, какие мы демонические! - рассмеялась она. - Какие мы все из себя таинственные, такие-разэтакие! Ну прямо Печорин!
- Ты Лермонтова читаешь?
- Мы в лесу живем, пню молимся, лаптем щи хлебаем… Куда уж нам до вас уж! Больно заносишься, артист! Будто сам не жил тут и в школу не бегал!
- Я тут партизанил, - не удержался Вадим.
- Наслышаны… Знаю даже, что награды имеешь. А почему не носишь на груди?
- Не верят, что мои, - засмеялся он. - Раз даже в милицию забрали и потребовали показать документы. Это когда еще в восьмом учился.
- Вы с Павлом ровесники?
- Он старше. - Вадим повернул к ней голову: - Нравится?
- Такой большой, а выбрал себе на танцах самую маленькую девушку.
- У нас в театре один артист сам маленький, толстенький, головастик такой, а жена у него здоровенная тетенька, почти на две головы выше его. Готов на руках ее носить, да вот беда - не поднять!
- А ты меня поднимешь? - стрельнула Анфиса веселыми глазами.
Она и охнуть не успела, как очутилась на руках юноши. Вадим пронес ее метров двадцать и осторожно опустил.
- Да ты силач! - подивилась Анфиса. - Меня не каждый поднимет.
А он молчал, с трудом подавляя рвущееся из груди учащенное дыхание. Слабо кольнуло в сердце. Кажется, она не заметила, что он запыхался. Шла рядом и улыбалась, и снова он увидел в нижнем ряду зубов щербинку. "Зря не поцеловал, - подумал он. - А может, поцеловать?" Но почему-то не решился. И, злясь на себя за робость, стал что-то насвистывать. В партизанах ничего не боялся, а тут женщину испугался поцеловать! Он уже не раз ощущал охватывающую его непонятную робость как раз тогда, когда нужно было проявить напористость. Случалось, увидит на улице симпатичную девушку и вместо того, чтобы с ходу с ней познакомиться, тащится позади до самого дома, но так и не рискнет заговорить. Сколько раз читал в глазах девушек откровенную насмешку. Он, конечно, знал, почему не решается заговорить с незнакомой девушкой. Это не трусость, совсем другое… Знал, что, если незнакомка резко ему ответит, у него потом настроение будет на весь день испорчено… А вот артист Герка Голубков, ровесник Вадима, мог запросто с любой заговорить, познакомиться. Он не будет тащиться через весь город за понравившейся девушкой. Наверное, тут тоже нужен особый дар. А ведь артист-то Герка средненький, играет в театре лишь эпизодические роли. А послушаешь, как он рассказывает о себе незнакомкам, так по крайней мере заслуженный артист республики!
- Хорошая у тебя бабушка, - заговорила Анфиса. - Ты у нее любимый внук. Часто тебя вспоминает.
- Какой я был непутевый? - улыбнулся Вадим. - И называет наворотником?
- Говорит, был бы ум, будет и рубль; не будет ума, не будет и рубля.
- На что это она намекает?
- Иногда так мудрено скажет, что голова распухнет, а так и не сообразишь, что она имела в виду, - сказала Анфиса. - Говорит, в театре ты долго не задержишься, другая у тебя дорога…
Вадим только подивился про себя проницательности бабушки, ему она об этом ничего не говорила, хотя он знал, что к его увлечению театром она отнеслась отрицательно, не считала это настоящим делом, а так - блажью.
- Про какую же дорогу она толковала? - поинтересовался он.
- Про то мне не сказала, - ответила Анфиса. - Да и тебе не скажет.
После смерти бабки Совы односельчане потянулись к Ефимье Андреевне. Вадим не раз уходил из дома, когда приходили к ней соседки и, крестясь на образа, начинали шептаться с бабкой. Видел он в кладовке на стене пучки сухих трав, разную сушеную ягоду в мешочках. Ворожить Ефимья Андреевна не ворожила, а вот травами и настойками лечила людей и скотину. Вадим поражался, как точно она определяла по каким-то только ей одной известным приметам, какая будет завтра погода. Если сказала, что зима будет холодной, а лето сухим, жарким, то так оно и случится. Упадет нож на пол - Ефимья Андреевна негромко проговорит: "Жди гостя, мужик заявится!" И точно, кто-нибудь приходил. Ягодные и грибные места она знала в Андреевке лучше всех. Но вот была у нее одна странность: не могла себя заставить сесть в поезд. За всю свою жизнь она ни разу не покинула родной поселок. Сколько бы ее дочери или сын ни приглашали в гости, она всегда отказывалась, говорила, что у нее самой дом большой, вот, мол, и приезжайте, живите тут, это и ваш дом, а ей "крянуться" с места, как она выражалась, недосуг, да и не любит она ездить к родственникам: в гостях хорошо, а дома лучше.
Вадим тонким прутом откинул крючок с засова, через хлев они прошли в сени, из узкого окошка падал на пол голубоватый лунный свет. Он слышал совсем рядом дыхание Анфисы, касался то плечом, то рукой ее тела, снова пришло жгучее желание обхватить ее тут, в сенях, и поцеловать, он даже остановился, пошарил руками, но девушки не оказалось рядом. На цыпочках они прошли мимо русской печки, на которой спала Ефимья Андреевна. Анфиса юркнула в свою комнату, не притворив за собой белую дверь, Вадиму было постелено на кухне у окна. Когда его глаза привыкли к сумраку - лунный свет гулял по полу, стенам, - он, уже лежа на железной койке, в щель увидел, как молодая женщина, сидя на постели, раздевается: закинув обнаженные руки, стащила с себя кофту, затем нагнулась и стала спускать с ног шуршащие чулки. Она потянулась, встряхнула головой, и на миг ему показалось, что взгляды их встретились. Щекам стало жарко; облизав горячие губы, он хрипло сказал:
- Спокойной ночи.
Она негромко ответила:
- Какая нынче красивая ночь…
- Тебе не холодно? - с трудом выдавил он из себя глупые слова.
Она тихонько рассмеялась:
- Согреть хочешь?
И не поймешь - в голосе призыв или насмешка.
- Возьму и приду… - чуть слышно произнес он. Она долго молчала, наверное, не расслышала. Ее кровать чуть слышно скрипнула, она зевнула:
- Ты, наверное, и целоваться-то не умеешь?
- Я даже на сцене целовался.
- То на сцене.
Ее тихий грудной смех бросил его в дрожь. Он понимал, что нужно встать и на цыпочках преодолеть каких-то несколько шагов до ее кровати. Бабушка спит, слышен с печи ее негромкий храп… А вдруг оттолкнет, рассмеется в лицо? Он тогда до утра не заснет от стыда и как завтра посмотрит ей в глаза? Нужно будет бежать на вокзал и брать билет до Великополя!
- Можно, я приду к тебе? - хрипло произнес он и даже зажмурился, дожидаясь, что она скажет.
- Ты меня спрашиваешь? - немного погодя, насмешливо отозвалась она.
- Можно без спросу? - слушая свое бухавшее в груди сердце, спросил он. Ну что стоит ей сказать: "Да!"
- Боже мой, ты еще совсем мальчик, - тихонько засмеялась она.
А ему захотелось крикнуть ей, что это не так, он обнимал и целовал в Харькове Богданову Люду. Он понимал, что слова излишни: нужно немедленно встать, подойти к ней, лечь рядом и властно прижать к себе! Однако ноги налились свинцовой тяжестью, голову не оторвать от подушки, неистовое желание распирало его, душило…
- У тебя кровать узкая… - сами собой вырвались у него дурацкие слова.
- Твоя бабушка еще считает тебя умным! - насмешливо произнесла она, будто вылив на него ушат холодной воды. - Дурак ты, артист! У тебя еще молоко-то на губах не обсохло… - Встала и, шлепая по половицам босыми ногами, плотно закрыла белую дверь в свою комнату.
Чуть не плача от злости на самого себя, он почти до утра проворочался на жесткой койке. Один раз он встал, подошел к двери, но так и не решился открыть ее. Наверное, перед самым рассветом он еще раз повторил свою попытку, но тут на печи заворочалась Ефимья Андреевна, и он поспешно юркнул под свое одеяло.
Когда он утром раскрыл глаза, бабушка сидела за столом, медный самовар пускал в потолок пары, в резной хрустальной сахарнице белели наколотые кусочки сахара. Держа блюдце в растопыренных пальцах, Ефимья Андреевна с улыбкой посмотрела на него и сказала:
- Сон милее отца и матери. Кому и подушка милая подружка!
3
Перед отъездом в Ленинград Павел Абросимов с чемоданчиком зашел попрощаться к матери. Было часов девять вечера, а поезд прибывал в Андреевку ровно в двенадцать. В прошлые приезды Павел останавливался у Ефимьи Андреевны, а в этот раз уговорил его остаться у них Иван Широков. У матери он был всего два раза: помог напилить дров, починил крышу в сарае, сколотил для кроликов пару клеток. Разговаривали они мало, все больше о хозяйстве да о погоде. Павел не чувствовал к ней никаких родственных чувств, приходил так, по обязанности. Да и Александра не проявляла к нему особенной любви, она всегда была к детям сдержанна. Даже когда Павел вручил ей красивый, в цветах платок, скупо кивнула и равнодушно убрала в комод. Она не спрашивала его про жизнь в Ленинграде, а он сам ничего не рассказывал.
Поднявшись на крыльцо, Павел потянул за ручку, но дверь оказалась на запоре. Это его удивило: обычно мать не закрывалась в эту пору. Мелькнула мысль повернуться и уйти, но что-то его остановило. Он постучал, потом сильнее и, наконец, нетерпеливо загрохотал в дверь носком ботинка. Дверь в сени распахнулась, прошлепали по полу, заскрипел засов. Лицо матери было оживленное, глаза светились, щеки раскраснелись. "Уж не прикладывается ли к бутылке? - неприязненно подумал Павел. - Вроде на нее не похоже. Сроду вина не любила…"
- Чего запираешься-то? - спросил он. Мамой он ее не называл, язык почему-то не поворачивался.
- Поясницу с вечера заломило, вот пораньше и собралась лечь.
- Я вообще-то попрощаться, - проговорил Павел, раздумывая, заходить или нет.
- Чайку-то хоть попей, - пригласила мать. - Я тебе кое-что сготовила в дорогу.
Он оставил чемодан на крыльце и прошел за ней в дом. На кухонном столе невымытая посуда с остатками еды, вроде бы пахло табаком. "Неужто на старости лет мужика завела?" - подивился про себя Павел. Будто прочтя его мысли, мать усмехнулась:
- Свет погас, пришлось монтера звать, а он без бутылки и зад не оторвет от табуретки.
Она быстро поставила самовар, принесла из кладовки снедь. Прижимая к полной груди буханку, большим ножом с деревянной ручкой нарезала хлеба, достала из буфета початую бутылку "московской", рюмку.
- Кто монтер-то? - просто так спросил он, без всякого желания усаживаясь за стол. Вчера Вадима Казакова провожали в Великополь, сегодня уже отметили с Иваном его отъезд, и вот опять за стол… К спиртному он не тянулся. Мать поставила перед ним одну рюмку, значит, напрасно он в мыслях грешил на нее.
- Лешка-лектрик, раньше жил в Кленове, - ответила мать, пододвигая ему соленые грузди.
"Для Лехи достала из подпола грузди…" - подумал Павел, вспоминая Лешку Антипова, с которым в детстве как-то раз подрался. Парень крепкий, вот только ростом не вышел. Лицо у него всегда красное, - любит выпить, - рот большой, зубы лошадиные, в плечах широкий, а короткие ноги кривые. Кажется, он женат на старшей дочери Лидки Корниловой, такой же длинной и тощей, как мамаша. Как же звать ее? Нонна или Надя? Видел на танцах, здоровался, а как звать, забыл.
- Когда снова-то приедешь? - спросила мать, усаживаясь напротив.
- Как звать старшую дочку Корниловых? - думая о своем, поинтересовался Павел.
- Анютка… Приглянулась, что ли?
- Она выше Лешки-электрика на голову…
- Ты тоже облюбовал себе кралю, едва до плеча достает, - подковырнула мать.
"Вот деревня! - усмехнулся про себя Павел. - Все уже знают".
- Хорошие грузди, - пробормотал он, выпив рюмку и закусив сизым, будто отлакированным, грибом.
- Аль в Питере-то не нашлось подходящей девки? - выпытывала мать. - Зачем тебе нашенскую, деревенскую? Тебе надо, как батьке, городскую, ученую…
- Кто знает, что нам нужно? - глядя в окно, сказал он.
Почему-то всем всегда все ясно, что тебе нужно и как лучше поступить. Даже тем, кто сам свою жизнь не смог по-человечески устроить… Лида Добычина неглупа, начитанна. Ее мечта - стать театральным режиссером. Такая маленькая, хрупкая, а гляди - замахнулась на серьезную мужскую профессию! Ну разве можно представить ее в зрительном зале на репетиции с актерами? Кто ее будет слушаться? Вадим Казаков сделал такое уморительное лицо, когда она заявила, что будет режиссером, что Павел от души расхохотался. Потом Вадим сказал ему, что в театральном искусстве она "шурупит".
- Мое дело маленькое, а только Лидка Добычина тебе не пара, - заметила мать, наливая в чашки крепко заваренный чай.
- Про Игоря так ничего и не слышно? - спросил Павел.
- Сгинул мой Игорек, такое время страшное было… - Она тяжко вздохнула. - Да и я, видать, виновата. Ну что поделаешь, коли я такая неласковая вам мать? Меня ведь жизнь тоже не баловала: нас было у матушки десятеро. В пять лет уже стирала, а в одиннадцать коня с сохой вдоль борозды водила.
- Ты со Шмелевым жила, - не удержался и упрекнул сын.
- Неужто я никогда не замолю свой грех? - помолчав, ответила она. - Видно, бог простит, а люди - нет. Сын-то родной и тот волком глядит!
- Ты хоть знала, что Карнаков-Шмелев - враг?
- У него на лбу не написано было. - Горькая усмешка искривила губы матери. - Он мне муж… И если хочешь знать, Григорий был мне лучшим мужем, чем твой родной батька!
- Пойду я, - поднялся Павел.
- До поезда еще не скоро, - взглянув на ходики, сказала мать.
- Может, зимой на каникулы приеду, - сказал он. - Чего тебе привезти?
- Белых сушек к чаю, - ответила мать.
- И всего-то? - удивился он.
- У меня все есть, хоть и без мужика живу, - с гордостью сказала мать.
Она проводила его до калитки, ни он, ни она не сделали попытки ни обняться, ни поцеловаться, даже руки не пожали друг другу.
- Пока, - сказал Павел.
- Ты бы не околачивался у людей-то, - упрекнула мать. - У тебя свой дом есть.
- Наверное, к ночи дождь ударит, - сказал Павел, глядя на узкие тучи над бором.
- Я уж не иду на вокзал, небось там провожальница ждет тебя?
Павел закрыл за собой калитку, подергал за ручку.
- Забыл петли заменить, на честном слове держатся, - сказал он и, не оглядываясь, зашагал вдоль ряда домов.
Александра Волокова, опустив полные руки, смотрела ему вслед, в светлых глазах ее не блеснуло и слезинки. Закрыла калитку на железную щеколду, внимательно поглядела на пустынную улицу. В домах уже засветились огни.
Когда она вернулась, с чердака слез рослый седоволосый мужчина. У него была борода, к ней прицепился клочок пыльной паутины. Человек сам задвинул в сенях засов в скобы, вошел вслед за женщиной в избу. Александра плотно занавесила окна, стол пододвинула к самой стене, чтобы с улицы было не видно.
- Чего это он к тебе вдруг ходить стал? - усевшись в темном углу на крашеную табуретку, ворчливо проговорил он.
- Одолжение делает, - усмехнулась Александра. - Со мной почти не разговаривает, постучит молотком или топором - и вон со двора. Ни разу дома не переночевал. Родной сын, а тепла между нами нету.
- Здоровенный вымахал, но до деда, Андрея Ивановича, ему далеко.
- Ненавижу я всю их абросимовскую породу, - со злостью вырвалось у Александры. - Ефимья проходит мимо - вроде меня и не видит. У-у, вредная! И внук ее Вадька такой же: за версту обходит… Это они с Пашкой Игорька отсюда выгнали!
- Из-за меня? - закуривая папиросу, спросил мужчина.
- Зря ты сюда приехал, - сказала она. - Хотя обличье у тебя и другое, а узнать можно. Чего бороду-то, как поп-расстрига, отпустил?
- Не могу я без тебя, Саша, - негромко произнес он. - Живу, как волк в логове. Днем ладно, а ночами ты передо мной маячишь как наваждение! Знаю, что головой рискую, а вот не смог, приехал в эту проклятую Андреевку!
- Промахнулся ты, выходит, Ростислав Евгеньевич? - насмешливо бросила она на него взгляд. - Мне-то толковал, когда немцы заявились, что Советской власти конец на веки вечные, а вон как оно все повернулось! Гитлер сгинул, а в Германии строят социализм?
- Две Германии есть, Саша, две. В одной социализм строят, как ты говоришь, а в другой - оружие куют, чтобы его свергнуть.
- Что ж, опять война?
- История еще свой окончательный приговор не вынесла.
- Тебе бы на печке бока греть, а ты еще на что-то надеешься, - рассудительно заметила она. - Чего с немцами-то не ушел?
- Я - русский, Саша, - произнес он. - И без России не могу.
- Зато она без таких, как ты, обходится… Что вы людям-то дали - войну, голод, разруху. Да что говорить… Какую теперь фамилию-то носишь?
- Для тебя я - Ростислав Карнаков.
- Не думала не гадала тебя больше увидеть! Как снег на голову…
- Может, последний раз свиделись, - с грустью произнес он. - Продай ты, Саша, дом, хозяйство - и со мной! - Карнаков и сам не верил тому, что говорил.