Матушка не решалась войти, пока я настоятельно ее не попросила. Вдруг она показалась очень старой: с трудом, будто опираясь на невидимую клюку, тяжело прошла в гостиную. Там возле журнального столика расположился Джереми. Она взглянула на него и сухо произнесла:
- Так это действительно ты.
- Несомненно.
- Подойди ко мне, - потребовала гостья, и он подчинился. Можно подумать, она выбирает арбуз в супермаркете. - Какое горе, что муж не дожил до этой встречи. Погиб в автомобильной катастрофе несколько лет назад. На Гавайях.
- Я знаю. Присаживайтесь, пожалуйста.
- Нет. Я хочу на тебя взглянуть. - Она обошла внука, изучая его со всех сторон. Джереми явно стало не по себе.
- В тебе есть что-то от деда. Лиззи, ты узнаешь?
- Немного.
Джереми предложил:
- Пожалуйста, сядьте.
Я сказала:
- Кофе хочешь?
- А "Бейлиса" не осталось?
- Весь вышел.
- Нет, спасибо. - Мать перевела взгляд на Джереми. - Где же ты вырос? В Ванкувере?
- Нет, в глуши. Где только не побывал.
- А-а, так ты воспитывался в семье военных?
- Куда там. И, кстати, семей было несколько. В целом - одиннадцать, и все из Британской Колумбии.
- Одиннадцать?
- Ага.
Мать окинула Джереми таким взглядом, словно на нем был ценник с тридцатипроцентной скидкой, однако он никак не отреагировал.
- У меня почти все семьи по-своему верили в Бога. Как только появлялись какие-то проблемы, в социальной службе задумывались о религиозных проблемах, и меня отправляли к людям с каким-нибудь другим уклоном - полагали, на свежем воздухе я исправлюсь.
- Не заметила, что тебе нужно исправляться, - сказала я.
- Однажды я рассказал соцработникам, что меня привязали к столбу для сушки белья и продержали там шестнадцать часов в самый разгар охотничьего сезона. Приемная мамаша тогда приподняла бровь, закатила глаза к потолку и изрекла: "Ну и воображение. Дети есть дети".
Мать вздохнула:
- Я только хотела узнать, где ты вырос.
- Теперь твое любопытство удовлетворено, - ответила я.
- А когда вы повстречались? При каких обстоятельствах?
- Я связался с Лиз.
- Нас уверяли, что тебя найти невозможно.
- Верно, если только…
Я перебила его:
- Джереми обнаружил в системе лазейку.
Мать ответила:
- Я столько денег на ветер выкинула, чтобы разузнать о тебе, - и все без толку.
- Что-что?
- Я молилась за него в кладовке. Ночи спокойно не проспала с тех пор, как мы подписали бумаги на отказ.
- Почему же ты мне ничего не рассказывала?
- Мы с тобой вообще не говорили о нем… о тебе, Джереми. Никогда.
Сын предложил:
- Знаете что, выпейте по чашечке кофе.
Мать стала разговаривать в какой-то особой манере, будто во сне.
- Я и днем о тебе думала. Обычно, когда обед готовлю, прикидываю - на сколько человек рассчитывать. Бывает, стоишь у раковины и руки чем-нибудь заняты, чистишь картошку или гладишь белье… Не спрашивай - почему. У Лесли с Уильямом тоже дети, но я только о тебе всегда тосковала. Ты же первенец. Я и за детишек Лесли переживаю, хотя с тобой по-другому: бывает, как мысли нахлынут, свернешь на обочину - будто в живот ударили, как гром среди ясного неба.
У меня дыхание сперло.
- Мам, я не вынесу здесь такого накала страстей.
Мать не обратила внимания.
- Лесли говорит, у тебя со здоровьем проблемы. Будто ты Лиз из больницы позвонил?
- В каком-то смысле да.
- А по тебе не скажешь. Так что с тобой?
Я ответила за него:
- Рассеянный склероз.
- Ох.
Поверьте мне, эти слова несут в себе огромный заряд - правда, никто не знает какой. Может, людям сразу представляется, как темнеют и крошатся кости; синяки, которые появляются без всякой причины, или зуд, как от пчелиного жала. Видится отмирающая во сне кожа. Пугающее кресло-каталка, пластиковый мочеприемник и дюжины коричневых пузырьков. Каждому, наверное, свое. Даже теперь, когда я знаю о проклятой напасти все, в голове по-прежнему не укладывается, как такое происходит.
Заметив, что мы обе умолкли, не в силах подобрать верных слов, сын проявил сострадание и вкратце описал свой недуг. Мать слушала, закусив губу. Потом мы спросили Джереми, как он себя чувствует.
- Нормально. Поспал.
- Он останется переночевать.
Мать пренебрежительно отрезала:
- Здесь? Неужели кому-то хочется спать в таком месте?
- Ну спасибо, мамуль.
Джереми сказал:
- Лягу на кушетке.
- Ничего не желаю слышать. Погостишь у меня. В доме две отличные гостевые комнаты, в одной даже своя ванная есть. И еще я только что испекла батончики с шоколадом.
- Вот как? А вы смелый кулинар. Нет, миссис Данн, я останусь у Лиз.
Солнце зашло за горизонт, и небо залилось ослепительной синевой.
- Мам, пусть он ложится. Джереми, что с тобой?
Сына начало тихонько трясти, будто он заикал всем телом. Мы помогли ему снять брюки, оставив футболку и нижнее белье, и парень быстро заснул.
Он был красив; мы с матерью стояли и любовались им, точно произведением искусства. Не знаю, имею ли я право претендовать на авторство такого шедевра. Джереми был чудесным новогодним подарком, а я - лишь упаковкой, оберточной бумагой с почтовым штемпелем. На миг он открыл глаза и взглянул на нас, кажется, нисколько не смутившись от непрошеного внимания, и снова погрузился в сон.
Я совсем выбилась из сил. Воцарилось молчание, которое мы с матерью поддерживали многие годы. Мы быстро обнялись и решили встретиться на следующий день.
Проводив ее, я прошлась по квартире и выключила свет. Видимо, так чувствует себя обычный, нормальный человек в конце дня: мелкие и серьезные драмы; секреты и откровения; чашки из-под кофе и тарелки с подсохшей едой. Я сидела на стуле в кухне при свете зажженной конфорки и не отрываясь смотрела на сопящую на кушетке фигуру. Неужели каких-то несколько дней назад эта комната казалась мне почти необитаемой?
Тут парень изогнулся, как окунь на остроге.
- Джереми, с тобой все в порядке?
- Не знаю.
Я подошла и села рядом.
- Сон приснился?
- Нет, не сон. Опять видел фермеров.
- А-а, понятно. Что с ними произошло?
- Я расскажу, только пообещай, что это останется между нами, хорошо?
- Согласна. А можно тебя спросить? Объясни вкратце, как ты отличаешь видение от сна?
- Тут все просто. При видении я сам там присутствую. Знаешь, в кино такое случается: герой путешествует во времени, и его считают сумасшедшим, а он - раз! - извлекает из кармана кольцо или какую-нибудь вещичку. Тут всем становится ясно, что он говорил правду и на самом деле слетал в прошлое. Вот и у меня примерно то же.
- Ладно. Так что с фермерами?
- Они по-прежнему стояли на дороге, в рабочих комбинезонах, и смотрели в небо, ожидая гласа свыше. Им казалось, что их обманули, они пребывали в растерянности и, наверное, злились. А потом над самым холмом раздался голос. Женский. Я раньше считал, что откровения должны озвучиваться голосом Жанны д'Арк, которая стоит на костре в окружении ангелов. Однако эти люди услышали нечто иное: с ними будто общалась операционистка какой-нибудь бесплатной информационной службы.
- И что она сказала?
- Ничего хорошего. Мол, фермеры не способны отличить сон от яви.
- Как мы во сне?
- Не знаю. Будто они потеряли веру в возможность изменить мир к лучшему. Землепашцы просили разъяснений, и женщина ответила: "Вы решили, будто дети и внуки будут жить в точности, как вы; не ждете перемен и не верите в них".
- Похоже, им предложили выбрать между определенностью и покоем.
- Можно сказать и так. Странно, но фермеров это нисколько не смутило. Они только сказали смиренно: "Пусты". И голос ответил, что глупо опускать руки, а потому придется поступить с ними по-другому.
- О-го.
- Им сказали, что умереть, не имея возможности изменить мир, все равно что не жить. Голос пообещал, будто скоро они услышат слова, которые снова заставят их поверить в будущее.
Наступила тишина. Я сказала:
- Мне было страшно там, на шоссе. Безумие какое-то.
- Прости. Но когда на меня находит, я ничего не могу поделать. А сейчас мне бы поспать.
- Спокойной ночи, Джереми.
- Покойной.
Что было делать с этим странным человеком, только начавшим жить?
Последние недели лета, когда родился Джереми, мы с матерью были не врагами и не друзьями.
С моего согласия мать отыскала в местной газете бесплатных объявлений некую разведенку по имени Алтея, которая жила на окраине города у самого океана и давала уроки рисования. Это была пожилая, рассеянная богиня плодородия, облаченная в шаль. Ученики (далеко не мои сверстники, обремененные сложной эмоциональной жизнью) каждое утро, в одиннадцать, заявлялись в ее подвал. До двух часов мы малевали натюрморты из оставшихся у нее после бурного вечера бутылок. Когда же головная боль хозяйки, являвшаяся прямым следствием выпитого накануне джина, стихала, мы дружно брали мольберты и направлялись в парк у маяка. Устраивались на прожаренных солнцем скалах и рисовали земляничные деревья, покореженные от соли и ветра кедры, спокойный августовский океан и проплывающие в небе облака. Мы сидели, разбившись в группки, а поскольку дело было в семидесятых, взрослые, нимало не стесняясь моего присутствия, рассуждали о множественных оргазмах, дисфункции яичек и кокаиновой зависимости. Я едва удерживала в руках мастихин, когда наша инфантильная модель предавалась воспоминаниям о прошедших выходных, изобилующих сексом и наркотиками, жаловалась на усталость и утверждала, что "к кокаину не привыкают"… В те времена из уст в уста передавалось много подобной лжи. Рисовала я из рук вон плохо, мои картины давным-давно распродали за гроши. Наверное, какой-нибудь претенциозный юнец купил их на сборе средств для Армии Спасения и хохмы ради держит это надругательство над искусством в своей квартире.
Мы с родителями ни словом не обмолвились о младенце. Так что ни Уильям, ни Лесли о нем не узнали. Так было проще. В семье мне отводилась роль тетушки, трудолюбивой старой девы, которая доит коров и кормит цыплят; рождение ребенка не входило в "сценарий", который мы будто все имели на руках.
Расшатанная психика матери сыграла мне на руку: когда у нее из-за всех этих проблем начались припадки, старшие дети решили, что настала очередная черная полоса, и перестали обращать внимание.
Папа ушел с головой в работу и все время пропадал в проектной конторе. В моем присутствии он был молчалив, хотя и не больше обычного. Временами он вздыхал ни с того ни с сего, но мне кажется, что от потрясения отец оправился быстро. А вот мать - напротив: поговорить ей было не с кем, она все держала в себе и переживала куда сильнее меня. Подросткам проще: вследствие общей бездумности им легче взять и выкинуть неугодное из головы. Я в этом отношении от других не отличалась. У меня и в мыслях не было, что с матерью происходит нечто заслуживающее серьезного внимания. Это теперь я внутренне содрогаюсь, думаю о своем тогдашнем бессердечии, а в те годы… Что ж, сделанного не воротишь.
Да, пока не забыла - мать так никогда и не узнала о том, что в первые месяцы после нашей поездки в Италию многие девочки сделали аборты. В школе об этом твердили на каждом углу, так что новость дошла даже до аутсайдеров вроде меня. Девчонки, которые бегали на станцию к "эльфам", привезли с собой "сувениры", четыре в общей сложности. У меня по сей день хранится фотография со златокудрыми красавчиками, чьи отпрыски, вполне вероятно, населяют самые разные точки земного шара. Снимок этот я сделала за день до отъезда. По злому умыслу фортуны мы остались без автобуса и куковали в гостинице, а чтобы убить время, вышли на улицу и сфотографировались все вместе. На пожелтевшей от времени карточке запечатлелась и шумная, пропахшая выхлопом автострада, и столь любимая нами заправочная станция. Однако в глаза бросается совсем иное: в одночасье повзрослевшие лица девочек.
В ту первую ночь на моей квартире Джереми, не проспав и двух часов, вскочил в холодном поту. Я даже не поняла толком - знал ли он, что я его слышу, или обращался сам к себе:
- Женщины вышли на крыльцо! О, как они похорошели - с прежними не сравнить. Они в белых платьях. Везде цветы: в вазах на перилах, в волосах - васильки и ромашки. Красавицы спрашивают голос, что делать дальше.
- И что же им ответили?
- Они получили наказ верить, что каждый из нас по-своему болен, что жизнь - работа, а награды - дело случая и редко раздаются по заслугам. Им сказали, что будет отсрочка и дара они пока не получат. По крайней мере в этом году. Сначала надо протянуть грядущую зиму.
- А дальше?
- Голос смолк. Мужчины и женщины так и остались стоять, не в силах шелохнуться от ужаса. Сеять поздно. Запасы уничтожены. Скоро наступит зима, и они понятия не имеют, как теперь быть.
Джереми умолк и снова заснул.
Существует некая аксиома семейной жизни: подростки тяготеют к своим дядюшкам, тетушкам и кузенам, разъехавшимся по стране, - к родственникам, о которых не слышали годами, к тем, кто участвовал в их судьбе крайне редко. Они рассуждают так: "Да просто родичи никогда не давали им шанса. А мне выпал шанс найти этот самородок, и я положу все силы на то, чтобы связать семью воедино".
Затем оказывается, что вновь обретенные тетушки, дядюшки и кузены очень похожи на ваше ближайшее окружение - разве что веселее, любезнее и не читают нотаций. При них ты сам себе начинаешь казаться взрослее.
Проходят годы, а с ними исчезают легкость и простота общения с найденной родней. Проявляются какие-то трудноразрешимые межличностные проблемы, раздражение и злость друг на друга. Велика вероятность, что просто ты, ты сам, постепенно превращаешься в одного из своих родителей - тех самых людей, от которых твои родственники предпочли смотаться подальше. И наступает полный бардак, что вполне в порядке вещей: семья - бардак по определению.
Я говорю об этом, потому что так происходило и с Джереми. Для всех он стал неким неизвестным родственником, жившим где-то очень далеко и в один прекрасный день постучавшимся к нам в дверь. Мне, конечно, хотелось видеть его остроумным, ловким и чудесным во всех отношениях. Он же, воздадим ему должное, никогда не пытался узреть во мне воплощенное совершенство. Наверное, поэтому я и полюбила его так сильно. К тому же какое-то время до нашей встречи он не скажу, что шпионил за мной, но успел приглядеться, и вряд ли что в моей жизни могло его сильно удивить.
Наутро, после первой ночи, которую Джереми провел в моей квартире, я проснулась от запаха горячей еды. Вскочила на постели и потянула носом: яйца, сливочное масло, соль, растительное мало и легкий привкус зеленого лука - все эти ароматы завитками просачивались в щель под дверью моей спальни. Я накинула плюшевый халат и заглянула на кухню. Джереми, свеженький, как консультант из "Гэп", спросил:
- Ты какой омлет предпочитаешь, ломтиками или "бэвиз"?
- А что такое "бэвиз"?
- Жидкий.
- Тогда "бэвиз", будьте добры.
Я зашла в ванную и придирчиво осмотрела себя в зеркало: легкая желтизна на щеках, едва заметная отечность. Подумать только, в моей квартире кто-то есть. Готовит завтрак. Он хоть и родной сын, но все-таки… у меня дома еще никто не ночевал. Я стала задумываться о таких практических вещах, как ванная комната: вдруг ее содержимое производит недолжное впечатление? Я не говорю о гигиенических прокладках и прочей женской ерунде, главное - похожа ли она на ванную нормального живого человека. Причудливые технические приспособления вызывают у меня чувство беспомощности; высушенные губки и морские звезды наводят на мысль о вымирании флоры и фауны; стерильная белизна кафеля напоминает о римской гостинице.
Я оценила комнату придирчивым взглядом: все ли тут в порядке в плане обстановки и чистоты. Запахи? Пятна? Желтизна? Недостаток воображения?
Когда я наконец-таки появилась на кухне, Джереми признался:
- По утрам я лучше всего себя чувствую. Тело в основном слушается до обеда, так что стараюсь успеть побольше.
- Ты не обязан готовить завтраки.
- Меня всегда спасало умение приносить пользу.
- Знаешь, у меня похожие ощущения.
- Да? - Он завернул одну половинку пышного бледно-желтого омлета на другую; видимо, добавил взбитые белки.
Я пояснила:
- Мне иногда кажется, что стоит стать бесполезной для общества, как к тебе заявятся посреди ночи и вышвырнут из постели; а все твое барахло, квартиру, работу и счет в банке отдадут тем, кто этого по-настоящему заслуживает.
- И давно у тебя такие мысли?
- Это не мысли: я чувствую так, сколько себя помню.
Он поставил передо мной омлет, толстый, как блинчик, и воздушный. Я ткнула лакомство вилкой: омлет опал.
Джереми спросил, приносит ли мне работа удовлетворение.
- Когда я думаю о крупных компаниях, на ум приходит военный оркестр. Вот в чем, по-твоему, суть военных оркестров?
- Не знаю. В чем же?
- Даже если половина оркестра играет что Бог на душу положит, все равно создастся впечатление, будто звучит музыка. Вся задумка в том, чтобы скрыть фальшь. Это как пианино - пока нажимаешь только черные клавиши и не трогаешь белых, звучит вроде бы нормально, хотя до настоящей музыки далеко.
- Как тебе омлет?
- Отлично. - Я нечаянно взглянула в гостиную. Там царила безупречная чистота, ни единого пятнышка.
- Ну и ну. Джереми, не стоило так напрягаться.
- Кстати, я обратил внимание, что у тебя ни одной семейной фотки, даже на холодильнике.
- Все мечтаю повесить, да никак не соберусь.
- Когда поживешь с людьми подольше, друзей заведешь, в гости начинают приглашать. И все, как водится, показывают семейные альбомы. А мне так странно: смотришь на тех же людей, видишь их на однотипных фотографиях, и раз за разом они становятся старше. У меня мало снимков до двадцати лет - штуки три от силы. Школьные фотографии.
- Ты был прелестным младенцем. Я сразу это поняла, едва ты родился.