Вздыхая, я погасил ночник. И чем она его проняла? А впрочем, лишь расхожие мысли и, кстати, лишь расхожие фразы имеют влияние на умы. Поскольку наши умы - ленивы.
Дня через два она позвонила.
- Белан, это ты? Говорит Арина. Свела знакомство с твоим отцом.
- Я знаю. Он от тебя в восторге.
- Он - необыкновенно живой, мобильный, мыслящий человек.
- Что и говорить…
- Ну а ты? Не киснешь?
- Держу себя в рукавицах.
- Женился? (Я внутренне напружинился. Такие вопросы всегда - прелюдия.)
- Представь себе, еще не собрался.
- Не можешь меня забыть? (Начинается.)
- Естественно.
- Ой ли? (Опять это "ой ли"? Вот уж истинно - пронесла через жизнь.)
Вслух сказал:
- В этом нет ничего удивительного.
- Белан! А ведь надо бы повидаться. (Ну да. Только этого не хватало.)
Я спросил ее:
- Как твой контрабасист?
- Мы расстались. Я уходила к Курляндскому.
- В самом деле? Кто же это такой?
- Белан! Ты что - газет не читаешь? (Вот горе. Ну откуда мне знать?)
- Прости. А что про него написали?
Она призвала меня к порядку.
- Белан! Он - Курляндский. Он пишет сам.
- Ах, вот что. Действительно, я отличаюсь. Постой, а почему же ты - Веникова?
- А я ушла от Курляндского к Веникову.
- Черт побери. За тобой не угонишься.
- Еще бы! Ты это должен знать. (Внимание. Опасное место. Возможен лирический поворот.)
- А Веников тоже где-нибудь пишет?
- Он - архитектор. И - не последний.
- Опять я дал маху. И что ж он возводит?
Она вздохнула, потом сказала:
- Сейчас для него - не лучшее время. Всюду - такая неразбериха.
- Во всяком случае, ты довольна?
- Более-менее. Он, разумеется, хотел бы, чтоб я сидела дома.
- Еще чего! - я возмутился. - Стоило уходить от Курляндского!
Она озабоченно проговорила:
- Курляндский, в сущности, очень с ним схож. Тоже не мог понять - в наше время мыслящий деятельный человек не смеет остаться в стороне. Ты видишь, как помудрел народ? Как он социально отзывчив?
Я с чувством заверил ее, что вижу. Она сказала, что хочет встретиться. Я понял, что нужно скорее слинять из разгоряченной столицы. Не зря учил меня Мельхиоров: спрятаться - это цель, а не средство. Если б я мог ему позвонить, услышать его хрипловатый голос: "Здравствуй, сикамбр!" Но в нашей юдоли этого больше уже не будет. Бедняга! И двух недель он не пожил в своей автономной конуре, казавшейся ему царским чертогом. Всякий раз, когда я об этом думал, я чувствовал, как некто безжалостный, искусный мастер пыточных дел, проводит прямо по сердцу бритвой.
Августа я ждал с нетерпением. Я сильно устал. Душой, а не телом. Мне плохо удавалось укрыться от девяносто первого года, хотя я старался ему показать, что не хочу с ним иметь отношений. И все-таки он меня доставал. С первого дня своего воцарения год разговаривал на басах, и в этом угрожающем тоне слышалась сдавленная истерика. С первого дня сотрясалась почва. И вот она заходила в Вильнюсе, и вот уже вздыбилась в Баку. Сначала лилась армянская кровь, потом - азербайджанская кровь, а чем одна от другой отличалась, пусть населению объясняют авторы заказных откровений.
Бездарный конец семьи единой! Я вспомнил тропическую Асмик. Где она? Где ее юный Лятиф? Навряд ли я узнаю о нем, о его страстном друге Панахе и, уж тем более, - о Менашире.
Охотней всего я б уехал в Юрмалу, в которой когда-то увидел Ярмилу, но Латвия уже стала недружественной и, в сущности, закордонной страной. Поэтому - в один день с Горбачевым - я отправился на полуостров Крым. Но он - вместе с Раисой Максимовной - в Форос, а я в одиночку - в Мисхор.
Август не обманул ожиданий. Почти девятнадцать оранжевых дней истомы и неги, без всякой печати. История дала передышку. И вдруг за сутки она спрессовалась, ускорила свои обороты, и сразу же хрустнули на весь мир косточки трех московских мальчиков, попавших под ее колесо. Столица вошла в Мисхор, словно танк, и все стало шатким, почти что призрачным - и запах моря, и свет луны, бегущий золотистой полоской по смуглой черноморской волне, и крутолобая сибирячка, приехавшая в Крым из Инты с надеждой отмерзнуть и оттянуться.
В конце августа я вернулся в Москву. То было своеобразное время - знакомые люди не столько ходили, сколько порхали, даже парили. Лица приобрели выражение новой значительности - в ней ощущалась сопричастность к небывалым событиям, второму великому перелому. Даже в глазах, помутневших от старости, можно было легко прочесть пьяную юношескую восторженность. Отец меня обнял и сообщил, что может теперь умереть спокойно. Павел Антонович, уже не похожий на загнанного в угол оленя, выразил стойкую уверенность, что та седмица - начало эры истинно мыслящих людей. Розалия Карловна, всегда молчаливая, была непривычно оживлена и больше не выглядела жертвой, смирившейся со своею долей. Вера Антоновна резюмировала общее настроение родственников: похоже, что наконец страна находит настоящего лидера.
Я обнаружил немало просьб, записанных на автоответчике, чтоб я отозвался, когда приеду. Первые дни я только и делал, что накручивал телефонный диск. Было и следующее обращение, озвученное голосом Випера: "Прошу советского Пелама, сбежавшего на юг Белана, Чтоб сей достойный озорник, Мне позвонил в свободный миг".
Эти стихи мне не слишком понравились. Не ощущал я себя ни Пеламом, ни беглецом, ни озорником. И вообще это слово - "сбежавший" - звучало достаточно уничижительно. Поэт несомненно давал понять, что я намеренно удалился под сень кипарисов, пока он сам вышел на рандеву с Историей. Уже не в первый раз я почувствовал, что Саня не прочь меня уколоть.
Однако, когда я ему отзвонил, он был достаточно лаконичен. Выяснилось, что он припас действительно незаурядную новость: Борис Богушевич намерен вернуться. Об этом ему сообщила Рена. Кстати, она и просила Випера при случае меня известить.
Наш разговор во мне поселил самые смутные ощущения. Прежде всего, меня удивила его сдержанность - ни слова о том, как он провел боевые дни. Было не слишком приятно и то, что Рене понадобился посредник, могла бы и сама позвонить. Да и Борис меня огорошил. Он был одним из немногих людей, не затерявшихся в эмиграции. Напротив, стал заметной фигурой. А главное - из его выступлений следовало, что он распростился с неласковой родиной бесповоротно. И вот - пожалуйста! - что его ждет? Я вспоминал слова Мельхиорова: "Российской свободе не доверяй".
Эфир буквально бурлил и дымился - он был заряжен речами, исповедями, беседами, новостями, сенсациями. Частенько до меня доносился воркующий голос Марии Плющ, но он - я отмечал это с грустью - не вызывал ответной вибрации.
Вдосталь перекормившись словами, охотней всего я слушал музыку. Возможно, сегодня я бы поладил и с этой изменницей Сирануш. Теперь бы я не свалил в антракте из богомольной Консерватории. Тем более, был обещан Брамс. Я вспомнил вопрос Франсуазы Саган, ставший названием романа: "Любите ли вы Брамса?". О, да! С удовольствием послушал бы Брамса.
Впрочем, и музыка не избежала отчетливых гражданских мотивов. Ахматовский "Реквием" вдохновил композитора. Он был сыгран - и с немалым подъемом - оркестром Министерства внутренних дел.
Когда в мою звучную Нирвану ворвался телефонный звонок, я выругался - всегда не вовремя. Естественно, это была Арина. Она осведомилась с обидой: в порядке ли мой автоответчик? Я буркнул, что иногда он буксует, пасует перед мощной энергией. Этот уклончиво льстивый ответ был принят - Арина сообщила, что в августе она мне звонила. Здоров ли я? Да, более-менее. Она сказала:
- Я думала, что тебя встречу.
- Где это?
- У Белого дома.
- Ах, ты там была?
- Ты меня поражаешь. Где же мне быть?
- Извини, ради Бога. Глупый вопрос.
- И кого я там встретила?
- Контрабаса?
- Белан!
- Тогда - Курляндского.
- Ну что за шутки?!
- Ельцина?!
- Випера! Саню Випера! Можешь себе представить?
Я выразил свое восхищение:
- Замечательно. Место встречи - эффектное.
Арина прочувствованно объявила:
- Он очень созрел за это время.
- Что и говорить.
- Сильно вырос. Я очень обрадовалась ему.
- А он - я убежден - еще больше.
- Ой ли? Почему ты так думаешь?
- Мой ум аналитика мне подсказывает.
Арина была безмерно довольна. И одарила меня хохотком.
- Ну, ты от скромности не умрешь.
Я сказал:
- Слава Богу. С этим успеется.
Она вернулась к приятной теме:
- Встретиться через столько лет… И где! В самом деле - тут что-то есть.
- Что и говорить. Просто здорово. Веников уже знает об этом?
- Белан! Не выходи из границ. Я ведь могла с тобой не делиться. Очень уж было мне занимательно, как примешь ты такой поворот.
Я заверил, что все от нее приму. Хоть пулю в лоб. Она снова пришла в доброе расположение духа.
На этом стоило бы проститься, но ей, как видно, хотелось подробней просмаковать всю ситуацию. Она спросила:
- Ты очень занят?
- Как никогда. Вершится история, а люди продолжают сутяжничать.
- Тебе бы стоило однажды прийти на наш "Форум". Там звучит истинная музыка будущего.
В списке любимых моих изречений было одно - чрезвычайно уместное - и я ввернул его в нашу беседу:
- Я вовсе не против музыки будущего, если только меня не заставляют слушать ее в настоящем.
- Ах, вот как? - проговорила она недовольно. - Сам придумал?
- Ну, куда мне?.. Князь Вяземский.
- Вот уж нашел, на кого ссылаться. Он был убежденный консерватор.
- Возможно. Но далеко не глупый.
На этом наш живой диалог умер естественной смертью. Но на прощанье она посулила, что приобщит меня к прогрессу.
В последней декаде ноября в Москву вернулся Борис Богушевич. Вечером, приглашенный Реной, я снова вошел в знакомый дом.
Давно же я не был под этим кровом! Тогда я пришел проводить Бориса. Народу здесь было гораздо больше, теперь явились лишь я да Випер. Рена сказала мне, что ее брат не пожелал шумной компании. Он хочет сам присмотреться к людям.
Он изменился, и очень заметно. Черные волосы посерели, они приобрели непонятный, какой-то промежуточный цвет, кроме того, их стало меньше. Костистое лицо округлилось, пожалуй, и не только оно, под бежевым пушистым пуловером уже угадывался животик. В глазах, однако, спокойствия не было, стоило ему бросить взгляд - и сразу возник былой Богушевич.
Он взял мои плечи двумя руками - не то подержал их, не то потряс. Этакий скуповатый жест, обозначающий дружелюбие. Мужчины обходятся без сантиментов. Я спросил его, где же Надежда Львовна. Он сказал, что она осталась в Мюнхене - привыкла к новому ритму и стилю. С возрастом становится трудно резко поворачивать жизнь. Но он убежден, что все образуется. Время обладает способностью выделить приоритетные ценности.
Он протянул мне ее фотографию. Я нипочем бы ее не узнал. Куда подевалась ее сухопарость? И где ее короткая стрижка? В плетеном кресле близ розовой клумбы сидела полная рыхлая дама, на лоб ее падали куделечки. Даже профиль ее не выглядел птичьим. И вся она, подобно Борису, сделалась овальней, круглее, подстать очкам с притемненными стеклами. Я вспомнил растрепанную синичку, которая без конца повторяла: "Ну почему я должна уехать?". Похоже, она нашла ответ.
Я подкрепил оптимизм супруга. Бесспорно, мы скоро ее увидим. Слишком значительно то, что их связывает. Ее биография перевесит привязанность к новому очагу, который она сумела построить.
Он бодро кивнул - она поймет. Он объяснял ей, что просто обязан вернуться на освобожденную родину. Страна на решающем рубеже, и место его сегодня - в Союзе.
Я заметил, что такое решение, естественно, делает ему честь. Свидетельствует не только о мужестве, но и о верности идеалам. Накануне я прочел о скворцах, не пожелавших вернуться в Россию. К ужасу почтенных голландцев, они остались жить в Нидерландах.
Випер поморщился. Он сказал, что Богушевич, должно быть, отвык от моей ернической манеры. Я удивился: какое ж тут ерничанье? Это орнитологический факт. Борис посмотрел на меня с подозрением. Мягко и подчеркнуто внятно, совсем как терпеливый учитель, сказал, что, как видно, ему надлежит ясней изложить свою позицию. Пятнадцать лет выходил он в эфир, как дятел стучался своей головой в чугунную стену непонимания, в советский клишированный уклад. Есть и его капелька крови, частица разума и души в том, что в конце концов произошло. И он отвечает за новый век. Не мог он остаться в уютном убежище, издалека посылая советы. Можно и доживать жизнь, но это - как дожевать пайку. Однако дело не в нем, а в нас. В отличие от него, мы не видим, в какую западню мы стремимся. Соблазн вестернизации явен, мы можем выплеснуть вместе с водой социалистического младенца.
Я спросил его, должен ли я понимать, что он приехал сюда сражаться за распределительный идеал. Он подтвердил, что именно так. Отечество, можно сказать, в опасности. К власти зовут монетаристов, а он эту публику знает отменно. Они одержимы и немилосердны, он просто обязан раскрыть нам глаза.
Я осторожно его остерег. Мне кажется, что ему после Мюнхена будет непросто войти в магазин, где можно купить одних продавщиц, что, впрочем, небольшая отрада. Но Богушевич лишь отмахнулся. Уж он-то знает реальную цену рекламной прелести изобилия. Витрина - это Большой Обман. Я напомнил, что именно эти речи его довели до резистанса. Он снова нетерпеливо поморщился. Само собою, что в экономике были существенные изъяны. Но можно поставить ее на рельсы, не нарушая великих принципов. Он прочитал мне длинную лекцию о некоем испанском священнике, не то из Бильбао, не то из Севильи, апостоле групповых предприятий. Коллективистское начало - неоспоримый залог процветания! Он спросил, отчего это я улыбаюсь? Я буркнул, что мне сейчас не до улыбок. Один знакомый мне парикмахер любил говорить своим клиентам: "Берусь вам сделать красивую голову, умную голову - не берусь". Все политические цирюльники, даже если они и севильские, божатся, что сделают нас умнее, а не сделают и красивой витрины.
Випер заметно заскучал. Он сказал, что сейчас в большом ходу экономические бенефисы. Но лично ему от того не легче. Стихи никогда никому не нужны, но раньше, когда вся мощь державы глушила свободную речь Богушевича, он, Випер, так оснащал приемники, что это давало прожиточный минимум. Теперь же, когда эфир очистился, эта статья дохода ушла.
Я сказал ему с неподдельным участием:
- Занятно. Ты способствовал гласности, но именно гласность тебя разорила.
Невинная шутка, но Випер обиделся. Все то же, что тридцать лет назад. Его закручинившиеся глаза сразу же обратились в сторону. Потом, драматически посопев, сказал, что ни о чем не жалеет. Нет ничего невыносимей, чем укрощенный голос поэта. Пусть я богат и пусть он беден, теперь он свободен, а значит - счастлив.
Я спросил его, откуда он взял, что мой бумажник набит так туго. Богатством я никогда не хвастал, считаю это такой же пошлостью, как хвастать бедностью. Он замолчал и снова уставился на стену.
Рена решила снять напряжение. Она торжественно оповестила о скорых и важных переменах - на сей раз не в обществе и не в мире, а в личной жизни нашего друга. При этих словах Випер зарделся.
Вот это сенсация! Саня женится. И разумеется - на Арине. Нежданная встреча у Белого дома и героическое стояние соединило тела и души. Немного смущенно он объяснил, что, в сущности, этот союз предначертан. Все его страсти кончились крахом. Ей тоже не слишком везло в ее жизни. Пусть поздно, но оба нашли друг друга.
Я от души его поздравил. Трудный затянувшийся путь. Но я с ним совершенно согласен - счастливый исход был неизбежен.
Стало быть, Веников разгримировывается и сходит со сцены - его отправляют на встречу с Курляндским и контрабасом. Все трое будут делиться опытом. Мы чокнулись за жениха и невесту.
Наша беседа утратила стройность, все обаятельно перепархивали с темы на тему, как с ветки на ветку. Борис рассказал, что в прошлом году был на Земле Обетованной и повидался там с Рымарем. Слава грустит по ушедшей молодости, но, в общем, настроен вполне благодушно. В делах - порядок, в семействе - мир. Вспомнили они и меня. Слава Рымарь даже расчувствовался.
- Приятно, - вздохнул я, - хоть кто-то на свете сказал обо мне доброе слово.
Рена медленно меня оглядела своими внимательными светильниками. Ночное такси спешит на выручку ко мне, одинокому пешеходу - шутил я бывало, когда ловил эти зеленые огоньки. Сегодня она совсем не участвовала в спорах, куталась в свой платок, то уходила, то появлялась - подпитывала наше застолье.
Господи, как поработало время над этим пленительным лицом! Поблекли щеки, одрябла кожа, страдальческое выражение глаз еще отчетливей и тревожней. Пользуясь тем, что Борис и Саня заговорили о Кейнсе и Фридмане, она отозвала меня в уголок к маленькому круглому столику и усадила в хрупкое креслице - оно уже рассыхалось от ветхости.
Она сказала, что, как ей кажется, я нынче был не в своей тарелке. Ей хочется знать, что происходит.
Я никогда не мог с ней лукавить. Не больно мне весело, это правда. Боюсь, что Борис нас всех удивит. Что он привез из всех своих странствий? Какого-то баскского аббата с экономическим фаланстером. Европа ему не пошла на пользу.
- Жизнь ему не пошла на пользу, - сказала Рена. - Как всем остальным.
Она помолчала, потом вздохнула:
- Он благороден и простодушен.
Простодушен? Недурной эвфемизм. Но вслух я этого не произнес. Попросил ее рассказать о себе. Я уже знал, что последние годы Рена работала в "Мемориале". Но оказалось - она ушла. Слишком сгустилась там атмосфера, возникли противостоящие группы. Как я понял из ее сбивчивых слов, ее потрясло, что достойные люди, столько изведавшие на свете, меченые одной судьбой, никак не могут ужиться друг с другом. Везде и всюду - не только религии - и души ближних не экуменичны. Бог разделен и мир разделен - в этом-то все наше горькое горе. Печально, но я оказался прав - в конечном счете и католичество немногим терпимее православия. И все-таки она не жалеет, что занималась им столько лет. Все это не прошло бесследно, а в католическом катехизисе есть замечательные слова: "Каким я родился - это дар Бога мне, а каким я умру - это уж мой дар Богу".
Мне захотелось ее ободрить. Очень возможно, все дело в том, что и христианская церковь не стояла на месте - в процессе развития неузнаваемо изменилась. Она ведь начиналась с того, что не знала пафоса государственности. Но вот уже сколько веков она служит государственности вернейшей опорой. Коммунистическая диктатура дала ей, по сути, счастливый шанс - стать снова прибежищем гонимых. Куда там! Ее служители сразу же ухватились за кусок пирога.