Она невесело улыбнулась. В моих рассуждениях есть зерно. Сердце религии - это тайна. Просто ужасно, когда она входит в этот политический рынок, становится предметом бонтона, козырем в шулерской колоде. Тут сразу и пошлость и фарисейство. А может быть, все это неизбежно. Однажды она прочла об исследовании, написанном шесть столетий назад двумя отчаянными монахами. Они изучали с великим тщанием договор, заключенный Богом и Дьяволом. В нем при известных обстоятельствах Бог попустительствует Сатане. Размеры этого попустительства определяются соглашением. Вот так и подумаешь, что в синтоизме есть свой резон - обещание счастья в этой, а не в загробной жизни.
Випер сказал, что прочтет стихи. Он написал их совсем недавно. На этом и кончилась наша беседа. После литературной части я почти сразу уехал домой.
В первой декаде декабря три новоявленных президента собрались на свою тайную вечерю в укромном охотничьем заповеднике и объявили, что мы суверенны. Отец авторитетно сказал, что это решение нам во благо. Он сослался на Арину Семеновну. Эта недюжинная женщина поставила все на свои места. Для светлого будущего демократии подобный развод будет только полезен. Я был безутешен. Веселое дело! Сначала у меня отняли Юрмалу. Теперь у меня отбирают Крым. Некуда будет поехать летом. Арина и Випер, конечно, устроятся. Они проведут свой медовый месяц на заседаниях прогрессистов, а что прикажете делать мне? У каждого есть свои привычки, они-то и составляют плоть жизни.
Естественно, что для отца мои речи были дегтярной каплей в цистерне, наполненной упоительным хмелем. Он лишь дивился причудам генетики, подбросившей ему странного сына. Нет даже капли сходства с отцом! Досадно. Но - мне бы его заботы.
Насыщенный год катился к финишу. Морозным вечером я устроился удобнее в старом отцовском кресле - была обещана речь Горбачева. Как можно догадаться - прощальная. И вдруг прогремел дверной звонок.
Я недовольно побрел в прихожую. Кого это черти ко мне несут в столь судьбоносную минуту? К тому же я просто терпеть не мог, когда меня ставили перед фактом. За дверью, цветущая от мороза, но сильно взволнованная, стояла Анна Ивановна Пономарева.
Она оттеснила меня плечом, быстро вошла и, сбросив шубу, сказала:
- Прости, что я - без звонка. Душа горит. Авось не прогонишь.
Когда-то она у меня побывала. Диссертация о морали атлетов была завершена, нам пришлось отдать кабинет для совместной работы. Но мне удалось ее убедить, что милицейский генерал явно почуял запах паленого - дымится его очаг, его тыл! Я даже намекнул, что, по-моему, он дал своим сыскарям задание. Мне наплевать, но она - не я. Она и жена, и общественный деятель. Я не прощу себе, если вновь стану причиной ее печалей. Мой альтруизм ее растрогал. Больше она не появлялась. И вот она здесь - сама не своя. Ох, Нюра, не зря я тебя уверял, что мама меня остерегала от девушек из города Сальска.
- Душа горит, - повторила она и вытащила из сумки бутылку. - Разлей быстрее, хочу надраться. Какую страну пустили на ветер…
Мы выпили и по второй, и по третьей. Она стащила с ног сапоги.
- Пономарев пьет третью неделю, - вздохнула она. - Ах, будь ты неладна… Колготка поехала… кто их делает?..
- Когда же он охраняет порядок? - спросил я.
Она махнула рукой.
- Да он уж три месяца - отставник. Все - прахом, а ты говоришь - порядок… Какой там, к едрене фене, порядок…
Она еще шумно сокрушалась, выпрастывая из юбки и свитера жаркое нетерпеливое печево. Рядом вещал наш бедный Горби. Но было уже не до него. Ни даже до того, что сейчас на наших глазах испускает дух непостижимейшая империя.
9
В том роковом девяносто пятом меня ждала юбилейная дата. Стремительно приближался полтинник. Впервые я стал подмечать за собой какую-то старческую брюзгливость. С утра выводило меня из себя обилие рекламных проектов и разных газеток такого же свойства. Каждое утро я выгребал из своего почтового ящика листовки неведомых зазывал. Не меньше меня раздражала и пресса, которую я по привычке выписывал, - мутная смесь зловещих прогнозов, глупых скандалов и криминала. Мало-помалу я перешел на чтение одних заголовков. В сущности, теперь я читал лишь специальные издания, имевшие связь с моей профессией. И сны мои были подстать этой яви - решительно ни одного из них не хотелось досмотреть до конца. Да это было и невозможно, все они были дробные, рваные, к тому же совершенно бессмысленные - как говорится, ни ладу, ни складу.
А между тем, я совсем не имел каких-либо видимых причин жаловаться на свое положение. Все еще был достаточно крепок, гляделся моложе собственных лет, я уберегся от седины, тучности, скучных недомоганий. Когда наш лифт выходил из строя, легко взбегал на шестой этаж, не чувствовал коварной одышки. Да и дела мои шли отменно, круг моих повседневных занятий и расширялся, и обретал все более респектабельный облик. Теперь я способствовал и подготовке учредительных документов, и получению лицензий, и регистрации корпораций. Я то и дело погружался в конфликты разноплеменных фирм и их отношения с державой. Я наблюдал за оформлением продажи и купли земельных участков - потом на них возводились дома, иной раз и настоящие виллы. Я близко увидел богатых людей - характеры их были несходны, но все они источали энергию и непреклонную готовность принять условия новой игры. И в самом деле были способны отдать за свое обретенное жизнь.
Глядя на этот суровый мир, в котором внешняя непроницаемость искусно скрывала азарт и страсть, я часто испытывал тихую радость при мысли, что сам-то я не таков, что мой предел и мой потолок - стать во главе адвокатской фирмы. Но даже и эти скромные замыслы я не спешил осуществить, я не желал подвергать испытаниям свой устоявшийся образ жизни. Надежнее плыть, держась за трубу.
Я все еще оставался холост. Не то чтобы я дорожил свободой, - пугала необходимость общения независимо от состояния духа. Я рисковал угодить в ловушку. Тем более, опыт мой был невесел - как правило, мои милые гостьи не были сильны в диалоге. Одни - по необоримой склонности к чисто монологической форме, другие - по скудости их ресурсов. Должно быть, мне не слишком везло - то гневный камнепад обличений по схеме Марии Гавриловны Плющ, то псевдосмиренные ламентации - на них была особенно падкой одна лирическая юница. Она кокетливо сокрушалась: "Я только кукла в твоих руках". На куклу она была похожа не больше, чем на Орлеанскую девственницу.
И все-таки привычная жизнь так же исчерпала себя, как прежняя жизнь всего отечества. Я понимал - и вполне отчетливо - даже насильственные меры уже никогда ее не восстановят. И если бы с помощью репрессалий вернуть ей старую униформу - под ней бы таилась другая плоть. И даже - совсем другая душа. Та, что когда-то в ней поселилась, незрячая, непонятная, темная, не то облетела, не то изошла. Нет, новой еще не народилось, но место, хоть и не было свято, все же оказалось не пусто. Там клокотало нечто пульсирующее, неутомимое, как кровоток. Чем обернется? Да кто ж его знает!
В ночь на двадцать второе июня слетел ко мне необычный сон. В отличие от дурацких обрывков, которые меня донимали, в нем был и сюжет, и протяженность, и ощущение полной реальности. Не знаю, что было тому причиной. То ли что наступивший день считается самым длинным в году, к тому же он был зловещей датой начала давно минувшей войны, то ли что уже долгое время томила меня душевная смута и сон вобрал ее в свой состав - суть в том, что я увидел его, и он, как нож, вошел в мое сердце.
В том сне я отчетливо видел себя в промытый дождем предзакатный час. Я шел по Кутузовскому проспекту, а в небе над Триумфальной аркой горела небывалая радуга - еще две арки, одна над другой. Я был сокрушен неистовством красок - фиолетовой, зеленой, лимонной, синей, карминовой, голубой. Между этими воздушными дугами не то колыхалась, не то дрожала темная дымчатая кисея. Казалось, что волей искусного зодчего над улицей выгнулся виадук.
Я еще не успел себе объяснить, что предвещает воздушное чудо, когда на самом углу квартала увидел стоящего человека. Встречные его обтекали, он не двигался, точно кого-то ждал. Он обращал на себя внимание счастливой притягательной внешностью - строен, высок и хорош собою, - а между тем это был Мельхиоров. Помнится, я сразу подумал, что он одет не по погоде - в черном застегнутом пальто. Кроме того, меня поразила бледность лица, мне показалось, что Мельхиоров густо напудрен. Я тщетно пытался найти рябины, не мог понять, по какой причине он так отчаянно похорошел.
Он посмотрел на меня смущенно, будто хотел попросить прощения за то, что задал мне эту загадку. Потом негромко проговорил с несвойственной ему неуверенностью: "Вы разрешите мне вас обнять? Я уже больше не ваш учитель".
Странный вопрос, странная фраза. И почему он со мной на "вы"? Но я ни о чем его не спросил. Я просто сказал ему: "Разумеется". И мы обнялись. В этот миг я проснулся.
Все утро мой сон не отпускал меня. Я то и дело к нему возвращался, скорее даже - душой, чем мыслью. Я был взволнован и его связностью, и тем, что он меня посетил. Должно быть, не так я неуязвим, как кажется это моим знакомым. Но главным, что из него я вынес, было сознание одиночества.
Что ж, значит, так Бог распорядился: живым закрывать глаза мертвецам, а мертвым открывать их живым.
В полдень пришли Богушевич с Випером - "держать совет", как они объявили. Я все еще был в непонятной власти ночного сна и не сразу врубился в проблему, поставленную на обсуждение. Зато я был рад, что она у них - общая. После того, как Борис вернулся, у них начались серьезные трения. Тут было нечто парадоксальное - Борис, проживший двенадцать лет в комфортной мюнхенской повседневности и относительном достатке, носился с аббатом-социалистом, а вечно неблагополучный Випер твердил о трагедии России, которая однажды пошла за соблазнителем-крысоловом, сыгравшим на дудочке свою песенку о том, что равенство выше свободы. Долгое время они ограничивались послеобеденными дебатами, но в октябре девяносто третьего было два шага до рукоприкладства. Борис защищал Верховный Совет, а Випер выражал свою радость по поводу его поражения. Я присутствовал при исторической ссоре и должен сознаться, что в этот день они ненавидели друг друга. В какой-то момент мне показалось, что дело дойдет до рукопашной.
Весь белый, Богушевич кричал, что Випер - враг парламентаризма, а депутаты - это избранники отдавшего им голоса народа.
Випер спрашивал его, с каких это пор дурдом называется парламентом, а эти придурки - депутатами.
Богушевич напоминал, что Випер не знает никого из них лично и, стало быть, не имеет права огульно всех окрестить придурками.
Випер насмешливо отвечал, что, слава Богу, он не глухой, слышал божественные звуки их эллинской речи, а был бы глухой, тоже имел бы все основания, чтобы назвать их именно так - достаточно посмотреть на их лица.
Богушевич торжественно объявил, что Саня Випер - не демократ. Випер сказал, что быть демократом и быть дебилом - разные вещи.
Богушевич крикнул, что интеллигенция оплакивает разгон парламента. Випер ответил, что климактерички не представляют интеллигенции. Борис назвал Випера бардом диктатора, а Випер Бориса - бойцом Макашова.
Скверный был день! Глядя на Рену, я попросту испытывал страх - вот-вот и потеряет сознание. Казалось, она на глазах стареет. Я вспомнил, как, уезжая в Германию, Борис сказал, что они "советские", что эта прививка неискоренима. О, да! Извольте понять людей, чья связь была больше и крепче родственной, готовых теперь изувечить друг друга из-за неведомых им актеров политического аттракциона. Просто какое-то наваждение. Впрочем, они были не одиноки. Клуб ораторов - однодумцев Арины - тоже, перекалившись, взорвался от собственных запальных речей.
Чуть ли не год они не общались. Потом, после некоторых усилий - моих, Арины и бедной Рены - их отношения восстановились. Парламентские сражения стихли, зато оппонентов заметно сблизила наша кавказская война - оба ходили как в воду опущенные. Да и, как выяснилось, привычка - все-таки не последнее дело.
И вот они появились вместе. Ко мне их привел безумный проект, внушенный, как я полагаю, Реной. После разлуки с "Мемориалом" она посвятила свою энергию реформам в пенитенциарной системе. Был создан центр с благою целью внести перемены в жизнь за проволокой. Рена то ездила по колониям, то заседала на конференциях и жаловалась, что дело не движется. С одной стороны, не хватает средств, с другой стороны, мешают косность и откровенная предубежденность. Общество потеряло сочувствие к людям, томящимся в заключении, - оно устало от криминала.
Поэтому Богушевич и Випер замыслили издавать журнал, названный ими "Открытая зона". Привлечь внимание читающей публики к осужденным, или осу’жденным (именно это ударение делалось в правоохранительных органах). Реформирование этой системы - по мнению Випера и Богушевича - единственный путь сократить преступления, ибо сегодня система и есть их питательная среда, институт повышения квалификации.
Все это были вполне разумные и общеизвестные рассуждения, изложенные с чрезмерной горячностью. Я предложил им по чашке кофе - и как безобразно они его пили! Давясь, торопливо, наперегонки, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Они совершенно не понимали, что это минуты священнодействия, которые нельзя упускать. Я спросил их, чего они ждут от меня. Оказывается, они рассчитывали, что я помогу им найти доброхота, который рискнул бы их поддержать. И тот и другой были свято уверены, что все магнаты - мои приятели.
Я поблагодарил за доверие и лестное мнение обо мне. Но несколько остудил их пыл. Переизбыток различных изданий порядком насторожил меценатов, и обольстить их будет непросто.
Мои сомнения огорчили создателей нового рупора права. Богушевич не преминул заметить, что он никогда не питал иллюзий, он знает цену всей этой публике, остервеневшей от легких доходов. Випер был более благодушен, сказал, что Борису стоит умерить свой классовый пафос, дело есть дело, они надеются на мои связи.
Должен признать, что союз с Ариной явно пошел на пользу поэту. Он выглядел спокойней, беспечней, а главное - не в пример ухоженней. Арина вертелась в каком-то фонде и как-то втянула туда и его. Он был при деле, оброс знакомствами и начал наконец зарабатывать. Теперь в его манере держаться, острить, делиться соображениями сквозила напористость человека, берущего у жизни реванш. Впрочем, обидчив он был как прежде. Шутки по собственному адресу воспринимал еще нетерпимей, даром, что сам был колюч на язык. Что же касается Богушевича, то, если бы не его сестра, он оказался бы одиноким старым монахом с дырявым зонтиком, как называл себя Мао Цзэдун. За все эти годы Надежда Львовна гостила в Москве четыре раза, и то не слишком длительный срок. И всякий раз она удивлялась, как это все мы тут можем жить. Мне было искренне жаль ее мужа.
В том грустном растроганном состоянии, в которое меня погрузило ночное свидание с Мельхиоровым, я не сумел ответить отказом, хотя абсолютно не понимал, чем я сумею быть им полезным. Однако в последующие дни я добросовестнейше расспрашивал знакомых и малознакомых людей, нет ли какого-либо охотника облагородить свое богатство.
Прошло две недели, и ранним утром один мой клиент, гибкий блондин, похожий просто до неприличия на композитора Раймонда Паулса, поднял меня телефонным звонком. Гордясь собою, он объявил: "Вы знаете, дело может проклюнуться. Вас примет генеральный директор могучей фирмы "Русский кристалл". Он ждет вас сегодня в десять тридцать". Я спросил: "А как его величать?". Последовал очень странный ответ: "Он сказал мне, что хочет вам сам представиться. Вы назоветесь его референту, ассистенту, секретарю - забыл, как он ее именует - и скажете, что генеральный вас ждет".
Любопытно. Однако не было времени наводить необходимые справки. Надо было принять душ и побриться, выпить утренний кофе, заправить машину. В назначенный срок я был на месте.
Фирма "Русский кристалл" помещалась на первом и цокольном этажах старого здания на Палихе. Дирекция, видимо, не поскупилась, фасад вызывающе подтверждал успех, процветание и надежность. Все было блестящим, чистеньким, новеньким, как только что выпущенная монетка. И девушка за столом подстать - такая же свежая, отполированная. Меня она встретила полуулыбкой, являвшей своеобразную смесь приветливости и высокомерия. Я представился и был извещен, что генеральный меня ожидает. Я распахнул дубовую дверь - сначала в тамбур, потом - в кабинет.
Еще я не сделал и двух шагов, а ноздри мои затрепетали, почувствовали знакомый запах. Не то это шипр, не то с ним сходный неведомый мне дезодорант. Бесшумно ступая по чудо-ковру скользящей гуттаперчевой поступью, навстречу мне шагал Бесфамильный. Он сжал мою руку двумя своими, внимательно меня оглядел промытыми чистыми глазами и произнес своим утренним голосом:
- Хотелось сделать вам этот сюрприз. Просил не называть меня загодя. Можно меня еще узнать?
- Не сомневайтесь, - сказал я щедро.
На самом деле он был не тот. И полысел, и сильно раздался. Но выбрит, как всегда, идеально.
- Вы тоже почти не изменились, - сказал он, ощупывая меня взглядом.
"Врешь, парень", - подумал я про себя, но спорить не стал:
- Приятно слышать.
- Очень забавное совпадение, - сказал доверительно Бесфамильный, - я сам собирался к вам обратиться.
Мы сели за столик, стоявший в углу.
- Хотите кофе?
- Не откажусь.
Отполированная девица внесла две чашечки и конфеты. После чего удалилась. Директор достал коньяк и рюмки. Хозяйски наполнив их, он сказал:
- Хоть я и знаю, что вы не пьете (все знает, помнит - крепкий работник), и все же - со встречей. Я очень рад.
- Взаимно, - сказал я. - Так я вам занадобился?
- И даже очень, - вздохнул Бесфамильный. - Я ведь наслышан о ваших успехах. Видите ли, я ушел от супруги. Я начинаю новую жизнь.
- Стало быть, вас можно поздравить?
- С одной стороны, - сказал Бесфамильный. - Но вот с другой - взбеленилась жена. Не может расстаться цивилизованно. Такие имущественные претензии… я даже несколько ошарашен. Просто не узнаю человека. А очень возможно, что и не знал.
- Сочувствую, - сказал я лояльно. - У нашего брата-идеалиста случаются такие промашки.
Он посмотрел на меня с благодарностью. Снова вздохнул и развел руками.
- Я уж объяснял моей новой - она шокирована ситуацией, - что люди, к несчастью, несовершенны. В теории нам это известно, однако же, когда с этим сталкиваешься… В общем, она мне и посоветовала к вам обратиться - она вас знает. Очень тепло о вас отзывается.
Я напружинился, как пограничник.
- Вот как? И я ее тоже знаю?
- Да, вы однажды ее консультировали. Она - журналистка. Зоя Веская.
Ах! Консультировал. И не однажды. Господи, велик твой зверинец. Но вместе с тем достаточно узок. Я жизнерадостно улыбнулся:
- Было дело. Она тогда занималась как раз имущественными отношениями.
- Что-то такое. Ваши познания произвели на нее впечатление.