Я все-таки успел отхватить кусочек лета - на две недели мы съездили с Зоей к морю, в Гурзуф. Она была довольно мила, пока не заводила пластинки о социальном размежевании. Кто ж обучил ее этой музыке, кому она сейчас подпевает? Она намекнула не слишком внятно, что есть молодые здоровые силы. Все это было весьма туманно, я только просек, что кремлевским старцам нужно держать ухо востро.
Бывало, что ее обличения обрушивались и на меня. Чаще всего такие приступы случались, когда она отдыхала после неумеренных ласк. Она разглядывала меня с каким-то пристальным интересом, походя давая оценку не то моей внешности, не то моим качествам.
При этом ее мало заботило, что я нахожусь в непосредственной близости - не только предмет, но еще очевидец и свидетель этой инвентаризации.
- Да, - говорила она задумчиво, - Господь был на его стороне. От этого и точность пропорций. Взять рост. Такой, каким должен быть. Без нависающей долговязости. Узкобедрость подчеркивает мужественность, грудь внушительна, безволоса, бугриста. Ноги его длинны, мускулисты. У серых глаз серебристый отлив. Невелики они, но выразительны - смотрят холодно, нахально и нагло. Крылья носа отчетливы, ноздри очерчены и чувственны - точно так же, как губы. В подбородке читается беспощадность, если даже не скрытая жестокость. Медлителен. И во всей повадке - нечто ленивое и кошачье. Безусловно, он доволен собой.
Это последнее утверждение было откровенной натяжкой. Я не был доволен. И больше всего - тем, что она не давала уснуть. Моя естественная потребность отчего-то казалась ей оскорбительной. Растормошив меня, публицистка принималась за все те же исследования. Чудилось, что в своем тылу она обнаружила диверсанта.
- Конечно, ты из этой породы, самоуверенный, самовлюбленный, умеющий зарабатывать денежки и покупать себе удовольствия. Ты можешь, конечно, все отрицать, но ты буржуазен во всех отношениях. Ты изначально недемократичен, ты чувствуешь себя выше других. Если у тебя будет сын, то именно это самосознание внушишь ты и сыну, чтоб он понимал: есть он и другие. Другие ниже. Другим не положено того, что он имеет со дня рождения. Ты сделаешь все, чтоб он был таким же, как ты - сибаритом и обывателем. Что это? Кажется, ты засыпаешь?
Я отвечал, подавляя зевок:
- Ну что ты. Все слышу: рожу’ сибарита. И обывателя. Дай-то Бог.
Она вскидывалась, как от удара под зад:
- Не смей зевать! Не смей! Это хамство! Демонстрируешь, что ты заскучал? Что ты снизошел? Прошу запомнить: я здесь потому, что мне так захотелось.
- Кто бы спорил?.. - бормотал я сквозь сон.
Нельзя сказать, что ее монологи очень уж сильно меня допекали. Да я и не придавал им значения. Мне уже пришлось убедиться, что новая Лаура Лафарг очень не прочь пошиковать и радостей жизни не отвергает. Большею частью я дремал, с трудом ловил отдельные фразы, дабы показать, что я ей внимаю, я не хотел ее обижать. Но прозвучавшие несколько раз сожаления о моем будущем сыне, которого я воспитаю плантатором, меня безусловно насторожили. Не хочет ли Зоя затяжелеть? Мне только этого не хватало! Я написал своему приятелю, чтоб он поскорей меня вызвал в Москву. В начале сентября мы вернулись.
Я сообщил ей, что сложное дело, которое так внезапно вторглось в нашу гурзуфскую сиесту, на некоторый срок разлучит нас. Как только я его расхлебаю, я сразу же ее извещу. Она удивилась, но воздержалась от выяснений и уточнений. Я был уверен - с ее-то норовом сама она паузы не прервет.
Осень прошла почти незаметно - моя клиентура лишь увеличивалась, и мне приходилось трудиться без продыха. Иной раз мне искренне представлялось, что вся страна - от Посьета до Кушки - только и делает, что сутяжничает. При этом - бессмысленно и бесплодно. Советский закон, что английский монарх - он представительствует, но не правит. Мы с ним живем в занятном мире, он устоялся, он и подвижен. В нем все невозможно и все возможно. Создана цепкая система переливающихся сосудов - личных связей, взаимной выручки, сплетенных между собой интересов. Гражданский и Уголовный Кодексы не стоят и гривенника, если раздастся звонок из горкома или райкома. Либо из некоей грозной конторы. А тот, кто слишком много ораторствует про правовое государство, рискует однажды с ним познакомиться поближе и не в лучших условиях.
С Борисом я виделся несколько раз, но встречи были невнятны и коротки. Когда мы были наедине, казалось, что все приступаем к делу, но так и не соберемся с духом. Оказываясь среди людей, мы были как в оркестровой яме - вокруг настраивают инструменты, порхают в воздухе разные звуки, никак не сольются в один поток, что-то мешает им стать мелодией.
Мое колесо совершало круг, бесшумно я въехал на нем в декабрь, не предвещавший душевных гроз.
Однако в самый короткий день года раздался звонок. То была Зоя Веская. Голос ее звучал насмешливо, но одновременно и требовательно.
- Привет, Белан.
- Ответный салют. Хочешь, должно быть, поздравить меня со столетием рождения Кобы?
- Тебя - не хочу. Изволь объяснить, что означает это молчание? Принял монашество?
- Вроде того.
После маленькой паузы она процедила:
- Так. Чем это я не подошла?
- Мировоззренческая нестыковка. По мне - ты слишком эгалитарна.
- Так. Я давно тебя раскусила. Буржуазность не могла не сказаться.
Я согласился с этой гипотезой:
- Видимо, так и есть. Сказалась. Боюсь, что ты станешь грабить награбленное.
Она сардонически рассмеялась.
- Ты полагал, что ради тебя я откажусь от своих взглядов?
- Даже и не мечтал, дорогая. Террор бесплоден, но так заманчив!
Она объявила с такою страстью, как будто приносила присягу:
- Еще не родился тот мужчина…
Я даже не дал ей договорить - заверил, что сразу же это понял. Естественно, принципы выше мужчин.
Зоя сказала не то с презреньем, не то с угрозой:
- Хорошо, что ты понял.
- Что и говорить, моя прелесть. Будь счастлива, спасибо за все. Если я что-то тебе завещаю, не отказывайся в пользу державы.
- Прощайте, господин Кошелек. Вам больше нечем меня удивить.
Она с проклятьем бросила трубку. Может быть, даже ее сломала.
Намек на мою платежеспособность меня не особенно уязвил. Не скрою, я ощутил чувство легкости. Прощай! Надеюсь, что в час испытаний тебя поддержат и подопрут здоровые молодые силы. Надеюсь, однажды они погорят. Во всяком случае, очень хотелось бы.
Я вспомнил диалог с Мельхиоровым - вторжение женщины в мой быт всегда предвестие неких событий. Пусть даже встреча с пани Ярмилой. Когда я пылал в дюнах под Ригой, горели торфяники под Москвой, а Випер метался, ища убежища. Несколько дней я себя успокаивал - трезвые люди не суеверны - и все же позвонил Богушевичам.
Трубку взяла далекая Рена. Голос ее долетал до меня не из другого района Москвы, а из космического пространства. Я сказал: этот год вернул ей брата, и восьмидесятый будет спокойней.
- Ты, Господи, веси, - вздохнула Рена.
Мне показалось, тут есть подтекст. Но я не стал до него докапываться. Спросил только, с кем она будет встречать.
- С Борисом, с Надеждой - и только. Непразднично. Я тоже тебе желаю, Вадим, самого лучшего. Хоть и не знаю, что это значит на самом деле. Счастья? Его, наверное, нет. Удачи? Она у тебя уже есть. Желаю, чтоб не было новостей.
- Немного, - подумал я про себя. Англосаксонский вариант. "Нет новостей - хорошие новости". Возможно, что так в их устойчивом обществе. Мне все-таки хотелось бы большего. Особенно когда молодость кончилась. Четвертый десяток - страшное дело! Но счастья нет, есть только удача. Чего же хотеть, коль она - с тобой? Но вот - со мной ли? Ты, Господи, веси.
Впрочем, еще через два денька я убедился, что Мельхиоров не ошибается по определению. Стоит лишь прорезаться женщине, и возникает катаклизм. Наши Вооруженные Силы вошли в сопредельный Афганистан.
Ну что так неймется нашим песочникам? Тоже ведь имеют детей. Но это вряд ли на них влияет. Эти один к одному. На подбор. Глупо взывать к их родительским чувствам. Тут я подумал, что Новый год мне предстоит встречать у отца, и окончательно приуныл. Не избежать политических диспутов.
Впрочем, на сей раз почти обошлось. Разумеется, отец растревожился: не рассориться бы со свободным миром… Но Вера Антоновна нас заверила, что разрядке нету альтернативы. На чем проблема была исчерпана. Выяснилось, что существует другая, более важная и волнующая.
Павел Антонович вновь пытался разжечь своими сырыми дровишками очередной семейный очаг. Но дама, для этого предназначенная, динамила его беспардонно, то мямлила что-то нечленораздельное, то по-русалочьи хохотала. Сулила встретить с ним Новый год, но неожиданно уклонилась. Вера Антоновна возмущалась, да и отец осуждал кокетку. Я-то ее хорошо понимал, но все же советовал претенденту не отступать, проявить характер.
- Поверьте, однажды она убедится, что легче отдаться вам, чем втолковать, что ей не очень этого хочется.
Павел Антонович забурлил.
- Как вы надменны… какая желчь…
- Он не хотел тебя обидеть, - поспешно вмешалась Вера Антоновна.
- Нет, добрая сестра, он хотел. Мне надо было прийти вдругорядь.
- Ах, Павел, - мягко сказал отец. - Когда вы привыкнете к его юмору?
- Я не позволю себе привыкать к тому, что ваш сын считает юмором, - гордо ответил Павел Антонович.
- Слова вам не скажи, - повздыхал я. - Горец какой-то… Чуть что - за кинжал. Наверно, вы просто ее запугали.
Он еще долго бурлил и булькал, но после пятой рюмки унялся. Мы выпили за его успех. Я сказал, что нисколько не сомневаюсь в том, что ветреница обречена и скоро он примет капитуляцию. Павел Антонович вздохнул озабоченно:
- Все зависит от моего здоровья.
Я понял, что любовная тема идет на коду, мощно вступает тема желудочно-кишечного тракта, и начал прощаться. Спокойной ночи! До новой встречи в новом году.
Я ехал мимо витрин магазинов, мимо опустевших контор, мимо знакомого кинотеатра. Непостижимое темное небо с яркими золотистыми крапинками висело над уснувшей Москвой. Казалось, что над столицей - вверх дном - плывет перевернутый океан, горят электрические медузы и нежно посверкивают актинии. Мелькали одинокие путники и тихо щебетавшие парочки, возвращавшиеся в свои постели. Неслись заштрихованные клетчатым поясом, призывно подмигивающие зеленоглазики. Мы жили уже в восьмидесятом.
Каким он будет? На всякий случай я дал себе слово - в который раз! - жить трезво и не читать самиздата. Равно как официальных изданий. Гребовать даже программой "Время". И пусть исторический процесс обгонит меня, как ночной автобус.
Я вспомнил, как любил Мельхиоров ссылаться на одного инженера, который последовательно отвергал любые заманчивые предложения. Известно было, какой он дока, за ним гонялись, но все напрасно. Нет, нет, с завода он не уйдет. У малого была своя заповедь: "Ни шагу вперед! Держись за трубу". Рассказывая о нем, Мельхиоров теплел лицом и все повторял: "Вадим Белан, держись за трубу".
И тут я словно увидел Рену. И словно услышал подавленный вздох: "Ты, Господи, веси". Что бы он значил?
Я верно почувствовал, что на донышке предновогоднего диалога таились несказанные слова. В конце января она позвонила.
- Приди попрощаться. Они уезжают.
Видимо, я не сразу врубился.
- Прости, я не понял - кто и куда?
- Борис и Надя. Совсем. В Германию.
Выяснилось, что все это время на них оказывалось давление. В конце концов попросту предложили уехать подобру-поздорову. Предложение было не из тех, что можно принять или не принять.
Вечером я отправился к ним. В двух комнатах беспокойно томились какие-то незнакомые люди. Кроме Рены, простуженного Випера и Рымаря, я не знал никого. Борис был вздернут, взвинчен, растерян, все рассказывал, как нынче полдня его продержали на таможне. Надежда курила, по обыкновению, одну сигарету за другой, то и дело большим носовым платком протирала стекла своих очков. Клювик ее совсем заострился.
Люди входили и уходили. Я с любопытством на них поглядывал. Мне чудилось, что на каждом из них есть какое-то общее тавро, по нему они узнают друг друга. Внезапно в моей голове, как спичка, чиркнула странная мутная мысль: "Имеет ли кто-нибудь здесь отношение к Московской Чека"? - видать, в моей памяти застрял тот телефонный звонок и то, с каким специфическим шиком представился мне тогда Бесфамильный. Я даже поймал себя на том, что я почти машинально принюхиваюсь - не донесется ли запах шипра, бесстыдный, как запах резеды.
Я видел, что разговор не вяжется. Необязательные слова - одно к другому не притиралось. Фразы не склеивались меж собою, взлетали, на миг повисали в воздухе и тут же растворялись бесследно. Один Рымарь вел себя молодцом, пытался хоть как-то поднять настроение.
Он вспомнил, что, когда Федора Тютчева вдруг отозвали из Германии - тот служил по дипломатической части, - поэт на родине затосковал. Как раз в то время Жоржа Дантеса после его роковой дуэли выслали за пределы России. Тютчев сказал своим друзьям: пойду-ка я и убью Жуковского.
Випер громогласно чихнул и авторитетно добавил:
- Неглупые люди давно уже поняли: весь мир - твой дом. Боккаччо писал, когда его выгнали из Флоренции, что мудрецу вся земля - отечество.
Богушевич поморщился и вздохнул:
- Утешительный набор для изгоев. Должно быть, и Данте тем утешался, а тысячелетием раньше - Овидий. Но я не поэт. Не мудрец, тем более.
Рена ходила из комнаты в кухню, из кухни в комнату - все приносила какую-то снедь.
Она подошла ко мне:
- Поешь хоть что-нибудь. Ты, верно, голоден.
Випер кивнул:
- Он спал с лица.
Я посмотрел на него с удивлением. Его словно тянет меня укусить.
- Не хочется, - признался я Рене. - Что-то мне нынче не по себе.
- Ну почему я должна уезжать? - внезапно спросила Надежда Львовна.
Все неожиданно замолчали. Богушевич холодно усмехнулся:
- Ну что ж, мы - ритуальный народ. Помолчим. Из коллекции ритуалов советским людям легче всего дается как раз минута молчания. Она затягивается на всю жизнь.
- Мы уже не советские люди, - резко сказала его жена.
- Советские, - сказал Богушевич. - Мы были ими и здесь и в зоне. В Германии тоже ими останемся. Эта прививка неизлечима.
Я подошел к супругам с рюмкой, все еще на три четверти полной.
- Дай бог вам удачи, - сказал я с чувством. - Рена считает, что счастья нет, однако удача нет-нет и случается. Удачи. Я верю, что мы увидимся.
Випер полемически высморкался:
- Советские люди всегда оптимисты.
Я снова на него покосился. Только завидит меня - и взвивается. Я действую на него возбуждающе. Почти как на гордого Павла Антоновича. Надежда Львовна пробормотала:
- Ну что ж, в связи с новой германской реальностью уместно вспомнить немецкого классика: "Нынче жребий выпал Трое, завтра выпадет другим".
"Кого она имеет в виду?" - подумал я и начал прощаться.
Рена спросила:
- Уже собрался?
- Пока Випер не заразил своим насморком. Что-то я не в своей тарелке.
В прихожей она сказала:
- Ну, с Богом. Ты выглядишь и вправду усталым. Они улетают завтра в одиннадцать. Приедешь в аэропорт?
- Я надеюсь.
Я возвращался с тяжелой душой. Випер не прав - оптимистом я не был. И я не верил своим словам - я знал, что не увижу Бориса. В сущности, он летит на тот свет.
Впрочем, и нынче я побывал в мире ином. За один лишь вечер столько незнакомых людей. Как будто я оказался в театре. Снова повеяло запахом шипра, и я непроизвольно поежился.
Я не поехал в аэропорт - нездоровилось, да и до меня ли им там? Ближе к вечеру позвонила Рена.
- Что-нибудь произошло? Тебя не было.
- Ничего. Просто чувствую себя скверно.
- Я так и подумала. Сейчас я приеду.
Когда через полчаса Рена вошла, я колдовал над нехитрым ужином. Но Рена сказала, что есть не будет.
- Ты вчера отказался, а я сегодня. Догоняю. Так что с тобою? Хандришь?
- Расклеился, - сказал я ворчливо.
- Может быть, вызвать к тебе врача?
- Потерпим. Возможно, я обойдусь.
Она оглядела мое жилье и нахмурилась.
- Трудно жить одному?
- Как-то справляюсь. Привык, должно быть.
- Дамы могли бы и позаботиться.
Я посмотрел на нее с удивлением. Впервые она заговорила на эту деликатную тему. Забралась с ногами в отцовское кресло, прикрыла ладонями глаза.
Выдержав паузу, я осведомился:
- Как там все было?
- Лучше не спрашивай. Просто бессмысленная возня. Все вышло как-то дерганно, скомканно. Надежда твердила одно и то же: "Ну почему я должна уезжать?". Борис нервничал, задирал таможенников. Мы не успели толком проститься. Саня все время давал советы - вот уж не его это дело. Слава Рымарь старался шутить. Пушкин-де еще говорил: "За морем житье не худо".
- Пушкина туда не пустили.
- Что же, Борис заплатил свою цену за эту свободу передвижения. Но - без обратного билета. Односторонняя свобода.
Я осторожно сказал:
- Все наладится.
Она вздохнула:
- Кому это ведомо? Как они там приживутся в бюргерстве? Как они уживутся друг с другом? Чужбина должна бы сплачивать семьи, но слышно, что чаще она - разбивает.
- Думаю, не тот это случай.
- Дай Бог, - сказала она, - дай Бог.
Потом негромко проговорила:
- Ну вот, опять вокруг - никого.
- Это не так, - пробормотал я. - Тебе известно, что это не так.
Она ничего мне не ответила. Ни возразила, ни согласилась. Потом усмехнулась:
- Знаешь, Вадим - Випер сделал мне предложение.
Я был ошарашен. Потом прозрел. Вот почему он так задирался. Возможно, тут и старые счеты. Могла ведь и мудрая Арина что-то ляпнуть самоутверждения ради. Если это имело место, то он еще неплохо держался. Все же я ворчливо заметил:
- Мало тебе своих собственных бед.
- Чужие беды меня не пугают, - сказала Рена. - Дело не в том. Из этого ничего бы не вышло. Поэтам нужно, чтоб их любили.
- "Поэтам нужно"…
- Вадим, он поэт. Наш Саня талантлив. А это - редкость.
- Не знаю, - сказал я. - Может быть. Легче встретить талантливого, чем умного. "Поэтам нужно, чтоб их любили". Скажите, пожалуйста… Мне тоже нужно.
Я был раздражен и не мог это скрыть. Она улыбнулась:
- Ты ошибаешься. Быть любимым - достаточно обременительно.
Эти слова меня смутили. Я неуверенно пробурчал:
- Мне лучше знать, что мне - не в подъем.
Она сказала:
- Випер решил, что ты потому не пришел в Шереметьево, чтобы не попасть на заметку.
Я возмутился:
- Вот это уж свинство!
Она не спеша осветила меня своими зелеными глазами. Когда-то давным-давно я шутил, что она удивительно напоминает ночное такси - зеленый глазок сигнализирует: я свободно. Но сколько бы ты его ни призывал, оно неуклонно проносится мимо.
- Я сказала ему: ничего не требуй. Ни от кого и никогда. Пусть каждый живет так, как он хочет.
Я был задет и не мог это скрыть.
- Благодарю за такую защиту. Что до меня, я иду еще дальше: никто не обязан мне делать добро, пусть хотя бы не делает зла. Кстати, коль речь зашла о Борисе - все, кого это интересует, знают о наших с ним отношениях.
Рена подергала меня за ухо: