- Как бы то ни было, - пробормотал я, - эта свинья увезла Ярмилу.
- Смирись, сикамбр, - вздохнул Мельхиоров. - Смирись и пойми: пани Ярмила - это неутоленная жажда. Поэтому ты и впал в меланхолию. Если бы этот пражский придурок увез ее хоть неделей позже, ты бы простился с ней жизнерадостно, благодаря судьбу за подарок. Но нынче тебе еще хочется пить. Ну что же, ищи другой колодец. Так много единственных и неповторимых. Ищи и обрящешь. Твой путь тернист. Еще не раз и не два, мой мальчик, жены ближних твоих тебя пожелают. Иди и греши. Ни дня без ночки. Вперед, и помоги тебе Бог.
5
Июль семьдесят девятого года я горестно проводил в Москве. Худо, но возраст берет свое. Еще недавно в душной столице я находил очарование. Казалось, что летом она становится доступнее, в чем-то демократичней, чем в высокоградусный мороз. Естественно, эти живые краски вносили москвички - короткие платья, голые руки, голые ноги. Горячий воздух дышал соблазном.
На этот раз меня только злили урбанистические достоинства. Бессмысленно жарюсь на этой плите вместо того чтоб проснуться в Крыму, увидеть море до турецкого берега! Но так уж сложились мои обстоятельства.
Мой статус за последние годы повысился - я был нарасхват. Попасть ко мне считалось удачей. Наверно, я лучше других разобрался в судопроизводстве державы, в этом хороводе инструкций, которые, как ракушки к судну, лепились буквально к любому закону, с тем чтоб успешней его обессмыслить, уполовинить и обойти. Суть этой правовой системы была в перемене мест слагаемых, меняющей, однако, итог. Исключения становились правилом, правило, наоборот, исключением. Кроме того, иные коллеги хмуро твердили, что мне присуща некая личная суггестивность, в переводе на русский - способность внушения, в переводе на житейскую речь - определенное обаяние, которое я-де пускаю в ход. Скорей всего, в этих лестных словах невольно сквозила досада соперников. Легче бубнить, что я - милашка, чем согласиться, что я наделен необходимыми дарованьями.
Профессиональные достижения не отразились на моей жизни, а если отразились, то внешне. Подобно многим я стал наконец моторизованным человеком, говоря проще, завел машину. С помощью сердобольных дам я внес в холостяцкое жилье некоторое тепло уюта - где коврик, где пуфик, где плотные шторы, прятавшие от холода ночи. Яркая желтая клеенка скрыла мой скучный кухонный стол, главное же, где только можно было, я понаставил всяких светильников. Я научился ими орудовать, как пианист клавиатурой, с тем чтобы они соответствовали настроению и состоянию духа. Я раздобыл электрокамин и в элегические часы посиживал в своем старом кресле, посматривая на красное пламя, едва озарявшее темную комнату. В голову лезли печальные мысли, но эта печаль была утешительной и будто умащивала душу. Эстетки, которые намекали, что креслу давно уже место на свалке, быстро смекнули, что мне - не в пример - легче и проще расстаться с ними.
Взрывчатая зыбкая жизнь, похоже, унялась, затвердела. Моя вулканическая страна явно показывала намерение застыть до нового извержения. Авось, оно случится нескоро.
Однажды зазвонил телефон. Я нипочем бы не смог объяснить, откуда я знал, а я это знал: тот самый звонок, которого ждешь.
Рена сказала:
- Борис вернулся.
Я даже не сразу разобрался, о чем она мне сейчас говорит, я просто вслушивался в ее голос. Он сам по себе и значил и весил больше, чем любые слова. Потом до меня дошел их смысл.
- Ну, поздравляю. Я страшно рад.
- Придешь?
- Сегодня же буду. До встречи.
До встречи с братом или сестрой? Ответить себе мне было непросто. Мы странно, не слишком понятно устроены. Чувствительны, жестоки, нелепы.
Богушевич стал суше, но и нервнее. Раньше он был, пожалуй, сдержанней. Может быть, больше следил за собою. Он представил мне сухопарую женщину, с очками на остром птичьем носу, с короткой стрижкой - Надежду Львовну. Это была его жена. Более года после колонии Борис жил в ссылке, в пыльном поселке - там-то их и свела судьба. Она была так же нервна, озабочена, но, видимо, немногоречива. Зато курила безостановочно - одна сигарета сменяла другую. В углу за столом сидел Саня Випер. Он сдержанно помахал мне рукой.
Но мне было трудно сосредоточиться на Випере, на Надежде Львовне и даже - покаюсь - на Богушевиче. Украдкой я все смотрел на Рену. Сердце мое болезненно ныло. Рена не просто стала старше на несколько лет, она постарела. В черных пушистых волосах были особенно заметны мелькавшие в них белые нити. И даже зеленый цвет ее глаз стал глуше, словно он потемнел. Но все это не имело значения. Передо мной стояла Рена, и этим все уже было сказано.
- Садись, - Богушевич пожал мою руку. - Рассказывай, как живешь-поживаешь.
- Все то же, - сказал я, - без важных событий.
Випер заметил не без яда:
- Все тот же. Некогда Бомарше распевал песенку о себе самом: "Все тот же он, дела его неплохи. Доволен он житьем-бытьем".
Я отозвался, немного помедлив:
- От параллелей с Бомарше грех отказываться, но не уверен, что я бы так о себе написал.
Випер сказал:
- Ты не так откровенен, а драматурги - открытые люди. Это связано с их публичной профессией.
Надежда Львовна, гася сигарету, проговорила:
- Все-таки странно, что автор "Свадьбы Фигаро" был таким гибким человеком.
- Потому он и был доволен жизнью, - сказал Випер, поглядывая на меня.
Богушевич угрюмо пробормотал:
- Гибкие выигрывают жизнь, прямолинейные - судьбу.
"Уж не о нас ли он говорит?" - подумал я, но не стал допытываться. Очень хотелось ему напомнить, что судьба проясняется, когда жизнь кончается. Но, разумеется, я промолчал.
Випер как будто меня услышал:
- Ну, что касается Бомарше, у него и судьба сложилась не худо. Был не последний комедиограф.
Богушевич сказал:
- Когда-то Саня страстно хотел написать комедию.
Я спросил:
- Отчего же не написал?
- Что-то сдерживало, - Випер вздохнул. - Хотя и не требовательность к себе.
Надежда Львовна негромко бросила:
- Видимо, вспомнил Лихтенберга. "Мы выведем немецкие характеры на сцене, а немецкие характеры закуют нас за это в кандалы".
Випер почему-то надулся и стал, как обычно, рассматривать стену.
Рена сказала:
- Грустные шутки.
Надежда Львовна пожала плечами:
- Ирония, говорят, спасительна.
- Я не большой ее поклонник, - сказал Богушевич со скрытой запальчивостью. - Иронию любят пиротехники, а землекопы внедряются вглубь. Я землю и копал и кайлил.
Я мысленно ему посочувствовал. Не скоро вернет он себе равновесие.
За ужином и после за чаем шел тот же судорожный, клочковатый, неуправляемый разговор. Випер прочел свои стихи. Сначала одни, потом другие. Но и на этом не остановился. Впрочем, он не часто имел и эту скромную аудиторию. Стихи были очень даже неплохи, но, как мне казалось, им сильно мешала старая виперовская болезнь - отсутствие должного покоя.
И для него последние годы прошли не бесследно - ему досталось. Конечно, не так, как Богушевичу. Когда он вернулся из Прибалтики, выяснилось, что о нем не забыли. Три месяца он провел "на работах". Тогда это называлось - "на химии". Но этим, в конце концов, обошлось. Он даже открыл в себе дарование, дремавшее со школьной скамьи, - стал хорошо чинить приемники. Не только чинить. Он их совершенствовал - пройдя его искусные руки, они лучше сопротивлялись глушению. Я заметил, что Випер таким манером борется за свободу слова. И добавил, что, наконец, диссидентство улучшает материальную базу - на Випера был немалый спрос.
Впрочем, стихи я тоже хвалил. Випер сказал, что это - впервые.
- Когда мы ходили в клуб к Мельхиорову и ты узнал, что я стихотворствую, ты предложил плоскую рифму: "Випер впал в поэтический триппер". Думаешь, я это забыл?
Я миролюбиво покаялся:
- Не будь злопамятен, я был глуп. Теперь-то я понял, как ошибался.
Богушевич вздохнул:
- Где сейчас Мельхиоров?
- Здоров, - сказал я. - Мы перезваниваемся.
- Играет в турнирах?
- Почти не играет. Говорит, что политика обесчестила шахматы. Посягнула на главную их идею.
- Какую же?
- Идею укрытия.
Я нарочно сказал это Богушевичу. Цитируя нашего Мельхиорова, хотел воззвать к его здравому смыслу. При этом, не вступая в дискуссии.
Богушевич невесело усмехнулся:
- Береженого бог бережет, а небереженого конвой стережет.
Випер, естественно, прокомментировал мельхиоровские слова по-своему:
- Некоторая порция злости очерчивает индивидуальность.
Надежда Львовна слегка поморщилась:
- Это о Бунине можно сказать. Он, кстати, тоже коллег не жаловал. Что-то прочел, что ему не понравилось и записал в своем дневничке: "О Боже! За что ты оставил Россию?"
Похоже, что она поглощала печатное слово, почти как смолила - практически без интервалов.
- Это неправда, - сказала Рена, - Бог никогда нас не оставлял. Скорее, мы его предаем. Когда начинаем его делить. Растаскивать по народам и странам.
Что-то новое. Сам не пойму отчего, но эти слова меня растревожили. Куда-то снова ее швырнуло.
Перед тем как уйти, я успел улучить полминутки и спросил:
- Все нормально?
Она взглянула не то удивленно, не то печально и бормотнула:
- Нормально уже никогда не будет.
- А ты довольна браком Бориса?
- Не знаю, - она повела плечом. - Она порядочна, образованна, кажется, предана ему. Не знаю. Оба они измучены.
"Ты больше их", - подумалось мне.
Я поцеловал ее в щеку и медленно зашагал домой. Нелегкий вечер. Но, бог с ним, с вечером - главное, Борис на свободе.
Что может быть радостней? И тем не менее столь утешительная мысль не исправила моего настроения. И встреча была невесела, а пуще всего свидание с Реной лишило меня равновесия духа. Меня преследовал этот взгляд, он стал еще больней и тревожней.
Неожиданно для себя самого я снял трубку и позвонил Мельхиорову.
- Что-то стряслось? - спросил Учитель.
- Вернулся Борис. Я от него.
- Как ты нашел его?
- Он женился.
- Это естественное последствие его передряг, - сказал Мельхиоров. И помолчав, со вздохом добавил: - О, счастье народное, много ты весишь. Недаром народ от тебя уклоняется. И так уж кладь его велика. Но что до того народолюбцам? Все тащат этот камешек в гору.
- Грустно, Учитель. И скучно и грустно, - сказал я, дивясь себе самому.
- Уж не вспомнил ли ты пани Ярмилу? - спросил участливо Мельхиоров. - Не отрицаю, есть кого вспомнить. Женщина, созданная для страсти. Скажи мне, сынок, кем ныне ты полон, кто тешит тебя в часы досуга?
Я скорбно признался:
- Никем я не полон, ничто не тешит. И это тревожит.
- Я снова, выходит, попал в пересменку, - лирически вздохнул Мельхиоров.
Я сказал:
- Может, оно и к лучшему. Каждое новое знакомство связано с внезапными взрывами - либо происходящими в мире, либо - в моей собственной жизни. Никак не пойму, что безопасней.
- Сикамбр, ты - мистик? Это приятно. Мистики - люди особого склада. Не буду скрывать - пусть это нескромно - и сам я не чужд такой консистенции.
- Учитель, - спросил я, - что означает такая странная закономерность?
- Мистик не должен анализировать, - жестко произнес Мельхиоров, - мистик прислушивается к судьбе. Твоя удача или неудача - оценка зависит от взгляда на вещи - в том, что твоя психосфера сейсмична. Женщина - это тот сигнал, который тебе посылает почва, предупреждая о переменах и важных тектонических сдвигах. Но, может быть, не только сигнал. Возможно, что женщина - это твой щит. Приходит в предвиденье катастрофы и заслоняет тебя собой.
- Да, но она ее и притягивает.
- Такая двухполюсность тоже возможна. Важно лишь, какой полюс сильнее. Это как в шахматах - взрыв позиции может быть твоим шансом спастись.
Мы заговорили о шахматах. Я спросил, кто станет соперником Карпова.
- Соперником Карпова будет Каспаров, - уверенно изрек Мельхиоров. - Есть такой шустрый бакинский мальчик. Не завтра. Но каждый миг он усиливается. Да, Карпов могуч и ведает тайны, кроме того, он вошел в зрелость, читает позицию, как никто. Но в мальчике - адская музыкальность. Не только бесовское чувство ритма - он ощущает каждый мотив, который вдруг начинает звучать по ходу меняющейся обстановки. А музыка шахматной доски - я все внушал вам - особая музыка. Либо она в тебе отзывается и ты попадаешь в ее поток и не боишься ему довериться, либо ты глух и делаешь ход из здравых общих соображений. Но этого мало, трагически мало, чтобы извлечь из позиции корень. А в мальчике есть этот камертон, он резонирует непроизвольно. Ну и - само собой - Юг, кураж, молодость, колдовская молодость! Это не то, что твой собеседник, который превращается в пепел.
Я начал усиленно возражать:
- По-моему, вы - в отличной форме. А что касается тайны шахмат, то вы ее чуете лучше многих.
Мельхиоров покачал головой.
- "Отныне с рубежа на поприще гляжу и скромно кланяюсь прохожим", - продекламировал он печально. - Годы не проходят бесследно. Я больше умею, но меньше могу. Чертова старость! Она все ближе. Верхняя губа исчезает, словно уходит куда-то в песок, словно погружается в воду, словно всасывает ее злобно чвакающее болото. Не мне грустить о былой красоте, а все же анафемски это обидно! Ты помнишь, как жрали меня комары, я плакался о том тебе в Юрмале. Теперь они меня не едят, ушла из меня вся моя сладость. Что делать? Не зря говорят тинейджеры: мир - шар, а солнце - фонарь. Вот и все.
Так эпически говорил Мельхиоров, и я не знал, как утешить Учителя, вернуть ему боевой задор. Возможно, в том и был его умысел - слушая его скорбную речь, я вдруг забыл о своем нытье.
Утром следующего дня - солнце, впрочем, уже раскалилось - ко мне пришла журналистка 3. Веская. Ее натравил на меня мой приятель, которому я не мог отказать.
Зоя Веская была долговяза, угловата, но весьма миловидна. Впрочем, девушке в двадцать три года от роду совсем несложно быть привлекательной. Ее напористость и решительность были много выше обычных кондиций. Ей занадобилась моя консультация. Одна семья делила наследство. И - нужно ей отдать справедливость - оказалась незаурядным гадюшником. Зоя Веская точила перо, готовясь заклеймить эту свору.
Я сказал, что история заурядная. При делении наследства звереют. Немногие сохраняют достоинство. Особенно когда нет завещания. Но и оно не помеха разборкам. Я, разумеется, ей проясню, какие претензии справедливы, какие беспочвенны и бесплодны.
Она сказала, что дело не в этом. Права наследников ей - без разницы. Она бы хотела провентилировать принципиальную проблему. Эта история - только повод. В своей статье, даже в цикле статей, она собралась поставить вопрос об отмене института наследства.
Гром и молния! Я потерял равновесие. А вернув его, попросил разъяснений.
Зоя Веская, видимо, все продумала. Говорила она короткими фразами, заряженными порохом и энергией. При этом рукой рассекала воздух. Казалось, что она рубит головы тем, кто осмелился ей возразить. В желтых зрачках мерцал фанатизм.
Итак, институт наследства порочен. Он мерзок и отвратителен всюду, но в социалистическом обществе он попросту смешон и нелеп. Общество, созданное в борьбе за социальную справедливость, узаконивает свое расслоение. Одни молодцы вступают в жизнь, имея автомобили и дачи, другие начинают с нуля. Такое неравенство нетерпимо. Стало быть, после смерти владельца его имущество переходит в полную собственность государства. В этом случае молодые люди будут на старте в равных условиях.
Оказывается, у наших правителей есть и еще одна оппозиция! Третья! И я о ней не догадывался. Она святее и папы римского, и генерального секретаря, и всей его закаленной компании. Святее Афиногена Рычкова, готового грызть чужие гортани за обожаемый социализм. Полтинника не дам за того, кто покусится на дачку дочки, а также на все остальные цацки, которые ей однажды достанутся.
Но, если вдуматься, Зоя Веская бесспорно имеет свои резоны. То, что она сейчас изложила, это и есть социализм в чистом виде - здесь он освобожден от теоретической мути, дышит той самой могучей страстью, которая его породила, - бессонной испепеляющей завистью.
Я смотрел на нее почти с восхищением. В двадцать три года такая прыть! Неужто сама до всего доперла? Уж верно кто-то ее заводит. Так чей это социальный заказ?
Я спросил: Веская - ее псевдоним? Она страдальчески усмехнулась. Этот вопрос ей надоел. И кто бы выбрал такую вывеску? Во всяком случае, не она. Может быть, я имею в виду, что эта фамилия ей подходит? И это ей доводилось слышать.
Я сказал, что вряд ли ей стоит рассчитывать на публикацию этих мыслей. Конечно, дискуссия не возбраняется, однако должна же существовать какая-то правовая основа. Нельзя завещать? А просто дарить? Может она объяснить различие меж завещанием и подарком? В сущности, то, что она предлагает, есть конфискация имущества. За что? За какие же преступления? По приговору какого суда?
Она фыркнула: не опубликуют? Посмотрим. То, что вы говорите, возможно, убедительно для коллег-юристов. Но для меня это - казуистика. Главней всего - существо проблемы. И, если хотите, не так уж мне важно быть - в вашем понимании - правой. Я прежде всего хочу быть искренней.
Я улыбнулся. И в самом деле! Зачем быть правой, если можно быть Веской? Неукоснительной Зоей Веской! Дерзайте, дорогое дитя.
Когда социалистка ушла, я сознался себе, что она мне занятна. Хочется надавать ей шлепков по голой попке - такое желание чревато известными последствиями.
Она явилась деньков через десять, торжественно протянула газету - статья ее была напечатана. Я согласился, что посрамлен, поздравил и пригласил к столу, который накрыл к ее приходу. Нужно отметить такое событие. Мы с ходу выпили коньяку. Она, не умолкая, рассказывала о том, какой резонанс имеет ее сокрушительное творение ("с одной стороны - восторг, с другой - злоба"). Я думал, кто же ей ворожит? Кому так важно посеять семя, грозящее опасными всходами? Я снова вспомнил шахматный клуб и четкие формулы Мельхиорова. Не тот ли здесь классический случай, когда угроза важней исполнения?
Впрочем, не мое это дело. Мои интересы сейчас клубились в более важной и близкой мне сфере. Я выпил рюмку, Зоя - четыре. Она сказала, что стало душно. Я возразил: не душно, а жарко. И, как гостеприимный хозяин, заботливо предложил сбросить блузку. Зоины губки сложились в гримасу, высокомерную и ядовитую: само собой, ничего другого от вас я не могла ожидать. С презрительным вздохом она разделась.
Когда мы закончили наши игры, она сказала:
- Не мните себя победителем.
Я заверил ее, что и в мыслях нет.
- Мне этого самой захотелось.
Я сказал, что это ей делает честь.
Оставшись один, я стал гадать, куда она от меня направилась. Должно быть, к какой-нибудь подружке. Сидит, покуривает сигарету и делится своим достижением: "Все состоялось довольно быстро". "Надеюсь, ты получила кайф?" - спрашивает ее наперсница. "Знаешь, он был совсем неплох".
Вычислить такой диалог было несложно. Труднее понять, с каким это трясением почвы связано явление Зои. Ясно, что тут есть вдохновители, подумывающие об экспроприации.