К вечеру гости плавучего литературного форума "Понт Евксинский" стали собираться на ужин в капитанском салоне. Кроме уже названных в ходе посадки на борт там были и другие персонажи: Юра Атаманов, например, Рюр Турковский, который снимал в Крыму, а точнее в пещерах Чуфут-Кале, большой эпизод своего фильма, Глад Подгурский с ассистенткой Кис, Энерг Месхиев с его величавой Гюльнар, композитор Джефферсон с композиторшей Ибатуллиной, ну и пр. Многие давно не виделись и потому, пользуясь такой счастливой оказией, болтали напропалую. Капитан временами заглядывал в салон, чтобы проверить, как размещаются гости вокруг большого стола, и улыбался с наслаждением при звуках этого густого литературного гур-гура.
Между прочим, дамы этого ужина выглядели вполне неплохо, несмотря на оставленные на Севере неприятности. Анка Эр, например, просто расцвела после рождения второй дочери. Ассистентка Гладиолуса, о которой тот говорил, что она ему ближе, чем родная собака, с детской рожицей подсела к роялю и стала наигрывать и петь свой излюбленный польский репертуар, например "Вальс на Гнойной улице":
Гармонь играет на три счета нам,
Ферайна танчит, я не танчу…
Когда все более или менее уселись, в дверях с церемониальной значительностью выросла фигура капитана в парадном кителе с золотыми шевронами. Он поднял руку и заговорил: "Лэдис и джентльмены, дорогие товарки и товарищи! Оргкомитет плавучего форума "Понт Евксинский" на борту теплохода "Ян Собесский" горячо и категорически вас всех приветствует! Мне поручено также объявить удивительный сюрприз. Нас почтила своим присутствием удивительная дама наших дней, которую мы и не ждали в сиянии наших лампад. Ее Превосходительство… ну, в общем, кое-кого прошу не падать! - он протянул руку за дверь и продолжил по-английски: - Your Excellency, be so kind and join us at our table!" Ведомая его рукой, в салон вошла Ралисса Кочевая-Ваксон. Все дамы ахнули: "Еще больше похудела!"
"Глазищи-сволочи сияют как!" - стали орать поэты. "Нет в мире более желанной бабы", - Турковский прошептал Месхиеву. И тот сверкнул, скрытно от величавой.
"Девчонки!" - взвизгнуло Ее Превосходительство и по-девчачьи пронеслось к подружкам, Татьяне Тушинской и Нэлке Аххо, а по дороге к Фоске Теофиловой щекой прижалась, и в суматохе даже Анке Эр достался мимолетный поцелуй.
"Ну что, дождался?" - довольно ядовитым шепотком спросила та законного супруга.
"Послушай, Анка, перестань", - ответил тот, слегка побагровев.
Меж тем средь общего кружения умов Ралисса все оглядывала салон, пытаясь обнаружить своего аманта; уж не залез ли он под стол? "А где же мой?" - глазами она Барлахского спросила. Тот так же мысленно ее обжег: его, мол, нет, ко мне готовься в койку!
Вдруг прояснилось: нет средь нас Ваксона. Все удивились: где же мелодрама? Куда он, черт, пропал? Небось в подвале "Вина и Напитки" страдает с одиночеством своим. И тут вошел Ваксон.
Увидев гриву, смесь пшеницы с медом, увидев губы, нежности ловушки, увидев грудь и очертанья бедер, он только руку к милой протянул. Она дрожала, поднимаясь с места, она страдала комплексом измены, она боялась, что он "плюнет в морду", а он ей только руку протянул.
Очень быстро, не говоря друг другу ни слова, они прошли по коридору к его каюте. Там в середине пространства лежал ее раскрытый чемодан. Значит, прямо сюда принесла команда, значит, по точному адресу. По-прежнему не говоря ни слова, они стремительно разоблачились и в этом пламенном разоблаченьи разоблачили бешеную страсть. Он руки положил свои на бедра дамы и тут же их отдернул: так много кочевало в этих бедрах открытого л-вью электричества. Она прильнула обнаженной грудью к его соскам и продрожала словно нимфа в контактах этих. Он положил ее в постель и сам склонился над любимым телом. И прошептал в уме из молодого Пастернака:
Как я трогал тебя! Даже губ моих медью
Трогал так, как трагедией трогают зал.
Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,
Лишь потом разражалась гроза.
И она под ним, изгибаясь и раздвигаясь вся шире и шире, забираясь пятками на его торс, повторяла про себя следующую строфу:
Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.
Звезды долго горлом текут в пищевод.
Соловьи же заводят глаза с содроганьем,
Осушая по капле ночной небосвод.
Она лежала, закрыв лицо ладонями, пока не услышала странные звуки. Сняла ладони с глаз и увидела, что он плачет. Сильный поршень ходит внутри, а снаружи плачет дитя. Мальчик мой любимый, как ты жил без меня, без этой предательской пи-ды? И сама расплакалась, сквозь слезы повторила то, что у них повелось с Коктебеля: "Не щади, не щади!"
Потом они долго шалили в постели, как дети: кувыркались, прокручивались вокруг оси, словно в воде, она забиралась к нему на спину и прыгала, как лягушка. Кого я вам напоминаю, сударь, скажите честно? Она ждала, что он брякнет "проститутку Ралиску", но вместо этого сказал смешное: "Ты прыгаешь на мне, как горячая лягушка!"
Потом она сказала с любовной серьезностью: "Заходи теперь сзади, я покажу тебе британский изыск". Он содрогнулся от гнева и от похоти. Почему меня тянет к блядям, а из них к самой блядской? Она расположилась поперек кровати в обещанной позиции, а он встал сзади ногами на полу. Теперь вступай! Он вступил. Давай! Он дал. Теперь внимание! Он внял. Теперь, не теряя тебя, я опускаю свои стопы на твои и медленно выпрямляюсь. Держи меня за живот. Продолжай и вникай! Он продолжил и вник. Ты видишь, мы стоим теперь неразлучно, как двойная фигура на первомайской демонстрации. Товарищ Брежнев осеняет нас своей заскорузлой клешней. А вот теперь я поднимаю нас обоих в полет. Крепко держи меня то за бедра, то за живот. То за грудь, но так, чтобы не разрушилась фигура полета. Я начинаю махать крыльями, сиречь любимыми тобой в. к. Мы уходим все выше и все дальше, и пусть они все провалятся к своим чертям. Мы завершаем свой полет в Эмпиреях и там переходим к неистощимой нежности, то есть я переворачиваюсь лицом к тебе, мой кумир.
Он поносил свою летучую немного в охапке, но вскоре обессилел и расположил ее среди подушек и одеял. Приспел неизбежный вопрос: "Это кто же тебя обучил таким полетам?"
"Никто, - бойко ответила она. - Это я сама придумала, когда грезила тобой".
Было видно, что не врет. Он запускал ей пальцы в пшенично-медовые волны. Она целомудренно их ловила (пальцы) и обсасывала один за другим.
"Почему ты сбежала от меня. Ралик?"
"Не знаю, - задумчиво ответила она. - И тогда не знала, и теперь не знаю. Скорее всего, хотела тебя от себя освободить. Но, может быть, также был и соблазн: Лондон, Блумсбери Плэйс, образ Вирджинии Вулф… Между прочим, я завела там литературные связи. Они там все обалдели, когда советская послиха стала с ними водить знакомство. Если кто-нибудь набирался, обязательно спрашивал: какой у вас чин, мэдам?"
"А какой у тебя чин, мэдам?" - спросил Ваксон.
"Майор КГБ, сэр, - бойко ответствовала она. - Первый отдел, секция орального секса, сэр".
Только сейчас они поняли, что теплоход пришел в движение и норовит покинуть створ ялтинского порта. В приоткрытое окно интенсивно входил исторический воздух влюбленных пар, от Гектора и Елены к Ваксону и Ралиссе через Ягайлов и Ядвиг.
По завершении заверения только что сделанного признания, сорри, сэр, любимая майор резво прыгнула к своему чемодану и извлекла оттуда два журнала, "Энкаунтер" и "Нью-Йоркер", в которых любитель современной литературы, и в частности жанра рассказа, мог найти творения некого Джона Аксельбанта. Судя по лексикону и стилистическому своеобразию, можно было представить, что автор провел добрую часть жизни на американском авианосце. Впрочем, связь с плавучими центрами сквернословия на этом и заканчивалась. Фабула и сюжетные повороты уводили читателя в советское алкогольное подполье.
Первый рассказ назывался Check Your Point, Charlie. Там опустившийся советский перебежчик бродит по Западному Берлину, пытаясь по надписям в сортирах найти следы своей возлюбленной. Второй рассказ под названием That’s Hooey, построенный на игре различноязыких матерщин, повествовал о западном агенте, который привез в Москву сверхсекретное измерительное устройство, а потом продал это устройство за пол-литра водки.
"Ралик, неужели это ты сама, да еще по-английски, крутосваренно так накатала, моя л-вь?" - поражался Ваксон.
Она хохотала.
"Это не я, а Джон, который Аксельбант! И между прочим, с ним уже договор на книгу заключил "Рэндом Хауз", единственное издательство в Нью-Йорке, которое получает прибыль от серьезной литературы".
"И аванс дали проходимцу Джону?"
"А как же! Отслюнявили пол-лимона. Теперь он может жить спокойно и даже подкармливать своих друзей, Вакси и Ралика".
Он подтащил ее ухо к своему рту.
"У нас тут за валюту расстреливают, мэм".
Она решительно опровергла: "Это при Никите расстреливали, а при Брежневе просто дают десять лет. Так что успеем еще немного пое-ться. А может быть, и молодыми еще выйдем по УДО".
"Это что еще за японщина?"
"Условно-досрочное освобождение".
"Лучше все-таки улететь вдвоем".
"Согласна".
Засим они крепко заснули в обнимку и не слышали даже, как в каюту вошла буфетчица с подносом, на котором среди прочего были шашлыки по-карски и бутылка "Нового света".
Проснулись они в девять по Гринвичу и в полночь Москвы. Съели все, что было на подносе, вплоть до вазочки аджики. Выпили пузырящегося в честь л-ви. Отправились гулять по плавсредству, он в пиджаке с Пикадилли, она в советских байковых шароварах и босиком. Все серебрилось под Луной: ну, в общем, описывать всего этого куинджи нет ни малейшей охоты: читатель нашего романа и сам знает, почем ночное серебро. Добавим только, что тиха была черноморская ночь. И вдруг дошел до их ушей какой-то галдеж умеренной громкости. Прошли по палубе несколько шагов и увидели, что широкий трап, спускающийся со шканцев к корме, усажен почти до предела участниками "Плавучего форума". На верхней ступеньке оказалось место, достаточное для двух задков, там и уселись. Слева от Ралиссы оказался Эр, справа от Ваксона дама, с которой он тоже когда-то играл.
"Как дела, Роберт?" - спросила Ралисса.
"Твоими молитвами", - ответил тот.
"Поздравляю, к вам вернулся ваш идеал", - с неоправданной дозой ехидства сказала Ваксону знакомая дама.
"Премного благодарен", - ответил тот.
Галдеж, возникший по вопросу эмиграции, слегка утих, потому что "площадку захватил" самый информированный по щекотливым политическим делам Ян Александрович Тушинский. Он стал рассказывать, как встретился недавно в одном доме на Соколе с главным правительственным толмачом. Фамилии он не назвал, но все присутствующие поняли, что речь идет о Влажнодреве. Догадаться было нетрудно, хотя бы потому, что этот стильный молодой человек был вхож в их собственную художественную среду. Обстановка в том шикарном доме в тот вечер была дружелюбной и порядком хмельноватой, языки у всех развязались, и Влажнодрев не был исключением. Ему хотелось обратить на себя внимание присутствующих дам, и он стал рассказывать о недавнем визите американского президента Никсона.
Оказалось, что Никсон и Брежнев очень понравились друг другу; можно сказать подружились. После завершения официальных переговоров оба лидера отправились на отдых в Крым. Вместе охотились в заповеднике "Красный камень". Настреляли немало специально подогнанной дичи. Потом кутили и рассказывали друг другу анекдоты, а Влажнодрев всегда сидел между ними. Потом поехали вместе в аэропорт, сидели вместе на заднем диване лимузина, а он, Влажнодрев, был между ними, как начинка сэндвича. Вот тут и произошел весьма интересный разговор, о котором можно рассказать, потому что тема вскоре будет известна всем.
"Послушай, Леонид, - обратился к нашенскому ихний, - не можешь ли ты мне дать совет как выдающийся политический деятель нашего времени? Понимаешь, у нас приближаются выборы, и в этой кампании, как всегда, очень существенную роль будут играть наши евреи. Ты знаешь, сколько их у нас?"
"Сколько, Дик?" - заинтересовался наш, как будто он сам не знал.
"Шесть миллионов, то есть в два раза больше, чем в Израиле".
"Ай-я-яй", - покрутил головой генсек, но больше ничего не сказал.
"Конечно, это большой процент голосов, - продолжил "Дик", - однако их влияние через средства массовой информации, а то и просто в толпе, никакими процентами не измеришь. Спрашиваю тебя по-дружески: ты можешь помочь нашей Республиканской партии?" - "Каким образом, Дик?" - прокряхтел нашенский. "Сейчас объясню, - оживился ихний. - Понимаешь, в Америке очень многим не нравится ваша политика в области еврейской эмиграции, или, как израильтяне это называют, репатриации. От вас течет туда слишком маленький ручеек, Леонид, большинство получает отказ. Вот если бы вы смогли превратить этот ручеек в стабильный поток, американцы бы поняли, что это произошло под влиянием наших переговоров и наших с тобой, Леонид, личных бесед. Результат выборов был бы в нашу пользу. Что ты скажешь по этому поводу?" Ответ пришел не сразу. Брежнев довольно долго молчал. Никсон, не скрывая напряжения, смотрел на него. Влажнодрев наблюдал генсека в зеркале заднего вида. В конце концов Брежнев начал кехать и чмокать и наконец разродился: "Ну что ж, Дик, - он произносил "Дык" - Берите евреев". Счастливый Никсон тогда по-дружески его приобнял, для чего Влажнодреву пришлось пригнуться. Рассказав эту историю, что называется, из первых уст, или, как американцы говорят, from the horse’s mouth. Ян Тушинский обратился к своим еще вчера сплоченным, а сейчас уже слегка отчужденным друзьям. "Представьте, ребята, что сейчас начнется! Какое количество евреев, полуевреев и даже вовсе не-евреев ринется под эту марку через рубеж! И среди нас найдутся желающие сквозануть в пресловутый "свободный мир". Мы должны сохранить наше творческое поколение!" Он сидел прислонившись к пилястру трапа и мог обозреть сразу все собравшееся ночное общество. Под интенсивным светом Луны все это имело слегка нереальный вид. Первым откликнулся на риторическое обращение общий любимец Гладиолус Подгурский.
"Что касается меня, то я первым отсюда свалю, - убежденно сказал он. - Все свое еврейство соберу по перышкам, авось четвертинка с маминой стороны наберется".
"Нет, Глад, тебе не удастся уехать первым, потому что первым уеду я!" - воскликнул Генри Известнов, и все содрогнулись, потому что без этого гения не очень-то представляли Москву. Роберт схватился за голову и так мотал ею (башкой). Ян бил себя кулаком по колену. Нэлла из-под ладони смотрела в серебристое пространство и молчала, но видно было, что она потрясена. Ведь был с самого начала, с конца Пятидесятых стоял вместе с ними в контексте наступательного послесталинского искусства. Быть может, всем в эти моменты припомнилось Яновское:
Здесь разговоров нет окольных,
Здесь скульптор в кедах баскетбольных
Кричит, махая колбасой…
А что он тогда кричал, ребята? "Пошла бы она на йух, эта ваша смрадная революция!" - вот что он уже тогда кричал.
Никому тогда в самых дерзких мечтах не приснился бы отъезд, между тем он такие проклятия кричал, ставя под угрозу весь свой уральский исток. Роберт, между прочим, нередко размышлял о своем поколении - откуда эта дерзостность взялась? Казалось бы, бесконечные аресты и расстрелы отцов должны были породить рабов, а вместо этого появились парни с поднятыми воротниками; террор детерминировал протест.
"Довольно всех этих ужимок! - бомбил сейчас Известнов. - Придет к власти очередная свинья, и опять перед ним вилять? Хватит с меня! Ко мне в мастерскую недавно Сартр заезжал и сказал; "Вы великий сюрреалист!" Знаете, сколько по каталогам стоит "Взрыв", обосранный Хрущевым? Миллион сто тысяч франков!"
Тушинский поднялся над трапом, тень его закачалась, ломаясь, над теплоходным белым хозяйством.
"Я протестую против отъездов!" - воскликнул он. Тут махнула на него прекрасною своей рукою Фалькон Татьяна, решившая, должно быть, разоблачать лукавого поэта со всею страстью друга и жены. "Да ты опупел, Янк! Протестует против отъездов! Опять всех в зоне жаждешь запереть?!"
"Молчи, дурища! - он ей ответил с ожесточением. - Тебе лишь бы меня унизить! Не понимаешь, что я пекусь о нашем поколении?"
"Пекусь проездом, - хохотнул Турковский. - Между Гавайями и Таити, так что ли, Ян?"
Поднялся хаотический гур-гур, и тут Кукуш взял аккорд на первоклассной акустической гитаре, привезенной ему все тем же Тушинским.
Я говорю ему шутя:
Перекроите все иначе!
Сулит нам новые удачи
Искусство кройки и шитья.
"Вот именно! - завопил Янк. - Новые удачи! Спасибо тебе, мудрый Кукуш! Эти мальчишки вокруг ни хрена не понимают! Им невдомек, что я им всем прокладываю дорогу на те же Гавайи, на те же Таити! Потерпите немного, и вы будете бороздить мир! Но только не уходите в глухую эмиграцию! Не опускайтесь до черного дна! Ведь там вас всякие "Голоса" и "Свободы" в свои лапы возьмут!" Ралисса тут, откинув назад свое медово-пшеничное, небрежно вопросила: "А чем тебе не нравятся "Голоса" и "Свободы"? Они не врут". И пошевелила обнаженной стопою.
"С тобою, Ралик, я надеюсь, мы еще поговорим на эти темы. Ну что вы хохочете, ослы? А теперь я хочу обратиться к твоему соседу слева. Ну что ты отмалчиваешься, Роб? Выскажись наконец, черт тебя побери!"
"Наш Робик, кажется, наполовину остолбенел", - пошутила Анка, всем показывая, что слухи о ее чрезмерной ревности не соответствуют действительности. Роберт разозлился. Похоже на то, что меня тут запросто употребляют. Янк просто нарывается с его постоянными выговорами. Ралиска, с которой прежде, совсем еще вроде бы недавно, были такие чудесные, товарищеские отношения на "ты", теперь у всех на глазах лижется с Ваксоном: то подбородок ему на плечо положит, то прижмется щекой к щеке. И даже родная жена начинает при всех ребятах подтрунивать.
"Послушай, Янк, тебе не кажется, что ты слишком сильно давишь? - сказал он сурово. - И особенно сильно ты давишь на меня, не замечаешь? Что я тебе - ученик, первокурсник, молчун? - он встал и, не глядя на своих соседок, спустился по трапу на овальное пространство палубы. Там он, словно актер в амфитеатре, повернулся лицом к публике. - Что касается эмиграции, то я хочу вам сказать, ребята, что я никогда не уеду. Никогда не оставлю своей страны…" Сказав это, он на минуту замолчал, потому что вспомнил ночную зимнюю дорогу из дома отдыха ВТО в Старую Рузу. Он шел, скользя, к своей оставленной у обочины машине, а впереди ковыляли и матерились две пьяные девчонки. Вдруг одна из них полностью забуксовала и, увлекая за собой подружку, свалилась в заснеженный кювет. Хохот, вопли: "Ну, Людка, я издыкнулась!", "Ну, Томка, я уякнулась!" И лежа на спинах, глядя в небо, запели с романтическим чувством:
Смотри, какое небо звездное!
Смотри, звезда летит, летит звезда!
Хочу, чтоб зимы стали веснами!
Хочу, чтоб было так всегда, всегда!