Эта сценка часто возникала в его памяти, странным молодым образом волновала. Ну как он может уехать от тех ткачих, что так, сквозь дикую и подлую жизнь вот так поют его песни?
Потом он продолжил свое обращение к друзьям: "Ребята, я не уеду, но те, кто уедет, останутся моими друзьями!" И вернулся на прежнее место, между Анкой и Ралиской.
И тут Барлахский сказал басовито: "Вот это правильная позиция!"
И некоторые, почти все, зааплодировали. Но другие остались со скрещенными на груди руками.
"Ну а вы, Антоша и Фоска, что скажете?" - спросил Тушинский.
Притомившийся Андреотис слегка дремал на плече у Фоски. Прямой вопрос его разбудил. Он улыбнулся Фоске, и та улыбнулась ему. Потом они вдвоем прочли несколько строк, слагающихся в ответ:
Милая, милая, что с тобой?
Мы эмигрировали в край чужой,
Ну что за город, глухой, как чушки,
Где прячут чувства?
…………………………
Куда-то душу уносили -
Забыли принести.
"Господь, - скажу, - или Россия,
назад не отпусти!"
Вот тут уж и Тушинский похлопал ладошками. Трудно сказать, о чем думал он "в глубине своей души", если там, в глубине, еще можно о чем-то смекалисто думать, но он догадывался, о чем говорят Антоша и Фоска во время долгих лесных прогулок вокруг Переделкино. Это все ради языка, говорит Антоша. Ради него я вхожу к тем и лгу то, что те хотят. Ради его волшебных или ошеломляющих звуков. Ради его фигур. Ты это понимаешь? А Фоска отвечает: это все понимают, мой друг, все люди из русской интеллигенции, если она еще существует.
Тушинский поворачивается к тому, чей ответ он заранее знает, к самому радикальному контрреволюционеру Ваксону, к коммунистическому отродью, ставшему белым. "А ты, Вакса, что-нибудь скажешь? Или ты все уже сказал на Чистых прудах?"
Примерно год назад, то есть меньше года после того, как растоптали и засрали весну в Чехословакии, в этой компании произошло неожиданное излияние чувств и идей. Был "мальчишник" в "гарсоньерке" Тушинского на Чистых прудах. Старались не говорить на политические темы, а Прага вообще была табу. Поднимали тосты, рассказывали анекдоты, которые, между прочим, с каждым годом становились все злее. Роб поглядывал на тахту, что в раздвинутом виде занимала полкомнаты, и вспоминал, как юная Милка врачевала его здесь своей л-ью. Потом Тушинский передал Кукушу гитару, и тот сразу запел, воздев глаза в притворной печали:
Лежать бы Гусаку
В жаровне на боку,
Но все-таки внезапно подфартило старику.
Не то чтобы хозяин пожалел его до слез,
А просто он гусятину на завтра перенес.
И все тут, конечно, сразу же узнали портрет нового генерального секретаря компартии Чехословакии. Ржали-ржали, а потом Ян неожиданно серьезным тоном сказал, что он встречался с этим генсеком и нашел в нем настоящего преданного революционера. Тут же вспыхнул бурный, с треском, спор, и в нем прорезался Ваксон. Янк прав, Гусак - это настоящая революционная сволочь! Ян ударил ладонью по столу. По всей плоскости продребезжали ножи и вилки, а также опорожненные и близко стоящие друг к дружке рюмки. Постыдись, Вакс! Я познакомился в Булгарах с твоим отцом, настоящим революционером; он никогда бы не выразился как ты! Савелий Ваксон 18 лет провел в сталинских лагерях, но остался ленинцем! Надеюсь, ты отличаешь ленинизм от сталинизма? Ваксон в ответ тоже хлопнул по столу, но не так сильно. Только огурцы взбаламутились в литровой банке. Напрасно надеешься, Янк: никакой разницы между ленинизмом и сталинизмом нет. Красный террор начал Ленин. Он же придушил Учредительное собрание. Он же уничтожил все политические партии. Он же основал первый в истории концлагерь. Вся эта большевизна есть не что иное, как происки чертей. Ян вскочил и вылупил на него свои вроде бы гневные, то ли темно-зеленые, то ли светло-карие глаза. Что ты несешь?! Где ты набрался этого бреда? Ведь мы же все вместе очищали от сталинских пятен светлое знамя нашей революции! Ваксон выбрался из теснотищи застолья и пошел к выходу. В дверях обернулся, чтобы сказать: "За меня не расписывайся!" Кукуш крикнул ему вслед: "Вакс, подожди, я с тобой!" Интересно отметить, что Тушинский не затаил злобы против "белого" Ваксона. Через несколько дней он пригласил его к своему столу в ресторане ЦДЛ, весело рассказывал об островах Фиджи и делал вид, что на Чистых прудах ничего не случилось.
Теперь, год спустя, в ночном скольжении среди избыточного серебра, в некогда теплой компании друзей, сквозь которую вдруг подул будоражащий ветерок от внезапно приблизившейся границы, Ваксону вдруг напомнили о споре на Чистых прудах. Ну что он, заядлый "контрреволюционер", может сказать о возможностях эмиграции? Ему не хотелось отвечать на вопрос Яна, тем более, что любимая легкими пожатиями его запястья как бы говорила: молчи!
"Я никуда не уеду, - неожиданно для себя сказал он. - Буду держаться сколько можно. С какой стати все оставлять лжецам и бездарям? Надо все-таки бороться, ребята, за наши стихи и романы".
"Особенно за романы", - пропищала тут по-детски Ралиска. Хохот грохнул, как будто обвалилась этажерка книг. Роберт за ее спиной протянул руку и хлопнул Ваксона по плечу.
В это время на палубе послышались шаги и смех. Приближались Влад Вертикалов и капитан Каракуль.
"Теперь ты убедился, достопочтенный капитан Каракуль, сэр, - дурачился Влад, - что я могу пить, а могу и не пить. Я свободный человек, а вовсе не какой-нибудь абстинент. Весь мир принадлежит нам, свободным людям, включая Турцию. Ты можешь сейчас повернуть к Стамбулу?" - "Ты, наверно, не заметил, старик, что мы уже прошли Стамбул, - отвечал капитан. - А сейчас мы идем по Мраморному морю".
"Кукуш, одолжи мне свою гитару!" - крикнул Влад. Через несколько минут он уже пел:
Ой, Вань, смотри, какие клоуны!
Рот - хоть завязочки пришей…
…………………………
Ты, Зин, смотри, не лезь на шурина.
Какой ни есть, он нам родня…
И все сидящие на трапе стали слабеть от смеха, от выпитого, от споров и от сонливости - как-никак шел уже третий час.
…Каков этот Влад, он просто неподражаем… В этих его народных героях есть что-то зощенковское, обэриутское; верно?…Ну вот скажи теперь: разве уедешь от этого всенародного бреда? Ведь мы же без этого маразма жить там не сможем… Где это там?…Ну, в Новой Зеландии. Мы там все от тоски засохнем, сочинять не сможем на тех подстриженных ландшафтах… Правильно!.. Не скажите, братцы! Возьмите того же Влада: ведь у него открытый паспорт. Ездит, когда хочет и на сколько хочет к своей Франсуазе, а глаз стал еще острее и ухо чутче к нашим маразмам; я прав?…Эх, кореш, да если бы можно было так ездить, не надо было б никакой эмиграции… А ведь наши держиморды небось отрубят навсегда, без возврата; ты понял меня? Все поняли меня?.. Согласен. Небось готова уже какая-нибудь формулировочка, рисунок клейма… Что-нибудь вроде: бывший советский гражданин, отринувший Родину, или, еще хлеще, совершивший трагическую ошибку на грани преступления… Ну ладно, хватит, идемте спать, ребята… С кем ты хочешь сегодня спать, моя ласка?.. Во всяком случае не с тобой, мой мужланище… Ребята, всем спать, ведь завтра нас ждет Сухум!.. И все никак не могли разбрестись по каютам, как будто еще чего-то ждали. И дождались: по шканцам прошел неслышный, но слегка пронзительный свист, и все чуть-чуть встряхнулись, чтобы почувствовать текст:
Я Пролетающий,
Мгновенно тающий!
Take your place on the steps
И покатитесь в степь
С нашей вспышкой,
Всегда возникающей.
И все расселись как сидели, чтобы позировать то ли в первой, то ли в последней "коллективке" этого поэтического поколения. И в западной части небосвода полыхнула большая зарница - снимок сделан! После этой акции Неба все стало успокаиваться. Все стали засыпать прямо на ступенях большого трапа. Капитан Каракуль приказал вахтенным матросам накрыть всю компанию теплыми пледами, недавно полученными через прогрессивную итальянскую фирму "Ностра Виа". Всем приснилось сначала страшное, а потом умиротворяющее. В страшном показалось, что "Ян Собесский" попал в горловину страшного шторма, был там раскручен центрифугой перемешавшихся течений и влеком к угрожающим скалам.
В умиротворяющей части сна оказалось, что теплоход восстановил свой курс на Сухум, не потеряв ничего и никого из такелажа и пассажирского состава. Сухум оказался древним обиталищем философов Ликейской школы. В красно-коричневых скалах своих он проявлял галереи и арки пещерного града. Фигуры мужей и жен в белых скульптурных одеяниях простирали к нашим путникам руки. Тут все один за другим проснулись с улыбкой. Никто не помнил ничего. Шел первый год нового десятилетия.
1974
Исход
За три года, что прошли с момента той, то ли где-то существующей, то ли просто совершённой "коллективки" (куда отлетают все наши снимки в контексте Вселенной и Мироздания?), протекло немало вроде бы текущих, но довольно странных событий. Прежде всего: началась интенсивная израильская эмиграция. Трудно было поверить, что советский монолит приоткрыл пока еще узкие, но во всяком случае вполне реальные щели. В эти щели ежедневно улетали самолеты, заполненные еврейскими - и не вполне еврейскими - семьями. Прямых рейсов в Землю обетованную не было; почему их не было, никто поначалу не мог понять. Потом стало ясно: Советский Союз после Шестидневной войны стал вроде бы игнорировать существование еврейского государства. Дипломатические отношения были прерваны в наказание за победу над Сирией, Иорданией и Египтом. Если и появлялись иногда новости из тех мест, то они относились только к одному аспекту: "Израильская военщина". В связи с этим во фрондерских кругах распевали издевательскую песенку Галича. В ней фигурировал некий мужчина, партийный выдвиженец, которому поручаются бесконечные выступления по актуальным вопросам. Он любит Мир и борется против Агрессии. Поет:
Израильская, говорю, военщина
Известна, говорю, всему свету!
Как мать, говорю, и как женщина
Требую, говорю, к ответу!
Так вот, прямых рейсов в агрессивный край не было, и самолеты из Москвы улетали почему-то вбок: в Бухарест, в Вену и в Рим. Там различными западными и израильскими службами были устроены перевалочные пункты, где всех эмигрантов спрашивали, куда они хотят двигаться дальше. С этого момента "советские люди" с ошеломляющей ясностью понимали, что они стали "свободными людьми": куда хочешь, туда и едешь.
В этих пунктах и центрах бывшие советские "деятели культуры" принимали решения о конечных пунктах назначения. Гладиолус Подгурский, например, выбрал Париж, потому что знал не менее трех сотен французских слов. Генри Известнов направился в Швейцарию, так как там, в Лозанне, один из гостей его мастерской на Трубной площади собирался устроить выставку его рисунков. Большинство же художественного народа устремлялось прямо в Штаты. Там они будут немедленно востребованы, там их ждут в Голливуде, в издательствах, в театрах, в худшем случае - на университетских кафедрах. Почти всем - с редкими исключениями - снились "нобелевки" и "оскарчики".
Однако право первого отсева Советский Союз оставлял за собой. Большой процент устремившихся в ОВИР получали от ворот поворот. Выдача виз тем, кто работал в "оборонке" или, как сейчас говорят, в "наукоемких" учреждениях, объявлялась "нецелесообразной". В другое время народ сразу бы заткнулся, остался бы посапывать в тряпочку, в Семидесятые он ответил движением "отказников". Чудо из чудес, в Москве на многолюдных улицах стали возникать пикеты протестантов под лозунгом "Отпусти, народ мой!". Высоколобые физики-отказники стали устраивать на своих квартирах международные научные семинары. На одном из таких мероприятий был замечен сенатор Тэд Кеннеди.
Однако главную крамолу выказывали современные художники земли российской. Выставки и вернисажи проходили почти еженедельно на чердаках и в подвалах. Однажды больше сотни растрепанных усато-бородатых устроили выставку а-ля пленэр на пустыре посреди новой застройки. Власть подтянула туда бульдозеры и спровоцировала варварский погром. Художники во главе с "Лианозовской группой" сдаваться не собирались, и вскоре в Измайловском парке вдоль дренажной канавы расположились со своими холстами не менее двух сотен художников. Начались занудные переговоры в партийных органах, и вдруг - о чудо! - для следующей массированной выставки был выделен "Павильон пчеловодства" на Выставке достижений народного хозяйства. Туда повалили многие тысячи москвичей и "гостей столицы". Милиция, выстроенная цепью от триумфальной арки до "пчел", всех любезно спрашивала: "Товарищи, вы к формалистам? Пожалуйте сюда!" В конце концов многие из ведущих художников отправились за лавровыми венками в суп буйябез туда, на Запад, о котором еще недавно Алик Городницкий пел: "Туманный Запад, неверный лживый Запад…"
Борьба "отказников" достигла своего апогея, когда группа молодых питерских евреев решила захватить самолет и перелететь на Запад. Увы, произошел какой-то сбой и все ребята оказались в тюрьме.
В конце концов в верхах возникла зернистая мысль. Основатель нашего государства Ленин Владимир Ильич в свое время сформулировал эту мысль таким образом: "…а врагов нашего государства будем наказывать высшей карой - лишением советского гражданства!" Именно тогда возник план высылки в Европу всех членов Вол филы, академии "философов-идеалистов". Незадолго до этого почтенные мыслители еще обсуждали на своей сессии, является ли Ленин Антихристом. Большинство склонилось к тому, что на Антихриста вождь большевиков еще не тянет, однако легко может снискать себе славу его предтечи. И вот пришло подтверждение аксиомы: ночная облава, аресты, погрузка на пароходик-калошу, отплывающий курсом на Любек. Так возник "Корабль философов", одна из невероятных легенд социалистической революции. Вся школа русских экзистенциалистов была в одночасье выброшена вон.
Предполагается, что Ленин вообще-то был против высшей кары, он предлагал некоторое смягчение, то есть расстрел. Троцкий, однако, Лев Давыдович возразил: "Расстрел даст нашим врагам сильное идеологическое оружие. Высылка даст оружие нашим друзьям по подготовке перманентной революции. Все эти так называемые "философы" никому в Европе не нужны. Они будут там просто-напросто валяться в канаве и просить подаяние. Вот таким образом, Владимир Ильич, мы решим эту довольно серьезную проблему".
Не исключено, что и в 70-е годы кто-то близкий по демагогическим способностям к Троцкому как раз и вошел в ЦК с близкой идеей. Все эти наши так называемые диссиденты нужны империалистическим подрывным центрам только здесь, в СССР, неважно - на воле или в тюрьме. Оказавшись на Западе, они потеряют почти весь свой идеологический потенциал. Они там мало кому нужны, а с их мегаломанией тем более. Они погрязнут в трясине общества потребления, многие сопьются и взвоют от тоски по стремительно идущей вперед родине социализма. Что касается писателей, общеизвестно, что русский писатель не может творить вне родины; зачахнут! В ЦК, конечно, могли бы спросить хитреца: а как же Гоголь, Достоевский, Тургенев, Бунин, Мережковский, Алданов, Набоков? Никто там этого не спросил то ли по невежеству, то ли по собственной хитрости, близкой к хитрости хитреца. В общем, идея была принята во всех инстанциях и началась осторожная высылка, подчас сопряженная с техникой "выдавливания" - не на Восток, на Запад!
Однажды в первой половине Семидесятых, но ближе к середине, секретарь Союза писателей СССР и депутат Верховного Совета СССР и лауреат Государственной премии Роба Эр был приглашен зайти по неотложному делу к ответственному секретарю Союза писателей СССР и носителю секретного, но безусловно генеральского чина Юре Юрченко. В назначенный час Роберт явился и был секретаршами под белы руки проведен в столь знакомый ему начальственный кабинет с ампирными окнами, который вкупе с медлительным снегопадом вызывал прямо-таки ностальгические чувства.
При входе, помнится, мелькнула у приглашенного огорченная мыслишка в адрес приглашателя: "Жиреет Юрка и тяжелеет органами головы. Надо все-таки вытаскивать его на волейбол, как бывало". Юрченко слегка поднялся из кресла, и они обнялись, слегка похлопав друг друга по спинам, по очень крепкой и по очень пухлой. "Роб, познакомься с Максимом Денисовичем!" Из кресла в глубине кабинета поднимался навстречу ему весьма значительный человек, которого звали как раз наоборот - Денисом Максимовичем - и чью фамилию и чин в кругах не полагалось произносить, хотя многие из приближенных знали его как генерал-полковника Вовкова. Роберт однажды уже видел этого генерала на концерте в Кремлевском Дворце съездов. Сейчас он выглядел как тогда, как будто на концерт собрался: темно-синий, явно сшитый по фигуре костюм, в галстуке булавка с камнем, накрахмаленные манжеты. "Очень рад с вами лично познакомиться, Роберт Петрович. Вашими песнями очарован вместе со всей страной".
Они уселись в углу за столиком наполеоновской эпохи. Секретарши принесли любимый товарищем Юрченко кутузовский самоварчик, кузнецовский сервиз и бутылочку сталинского коньячку-с. Все уже в те времена курили вирджинский табачок, и потому смесь ароматов получилась изрядная. Заговорили, разумеется, о литературе, об энергичном подъеме так называемых "деревенщиков", а на самом деле, как считал Максим Денисович, просто настоящих патриотов, людей не только близких народу, но и возросших прямо из народа. Их, конечно, надо очень активно поощрять, чтобы не скатились к "солженицынщине".
Отсюда по вполне понятным причинам перекатились к писателям, страдающим недостатком патриотического гормона. Юрченко стал перечислять тех, кто "уехали": Мандел-Коржев, Галлов, Сибирский, Мима Генбрун, Осип Гродский, Подгурский… Максим Денисович махнул холеной кистью с отманикюренными ноготками. "Ну, на этих-то можно крест поставить. Пусть гниют там в своих палестинах".
"Как прикажете это понимать, Максим Денисович?" - с некоторой жестковатостью спросил Роберт и решился посмотреть начальственному субъекту прямо в глаза. Зафиксироваться на несколько секунд. Решимость была вознаграждена: в глубине водянистых проявилась некоторая дзержизновизна. Подержалась несколько секунд и смоталась в исчезающий клубочек. МД хохотнул: "Вы, конечно, понимаете, что я говорю это фигурально. Ведь русский писатель не может творить вдали от родины. Вы согласны?"