В конце концов Процкий вычислил все до конца и свалил в Нью-Йорк-Сити, где снял "инглиш бэйзмент" в районе Сохо. Купил автомобиль, чтобы ездить из дома в его излюбленные коннектикутские и массачусетские колледжи, где вел семинары за весьма приличное вознаграждение. Он очень гордился той быстротой, с какой он овладел искусством автомобилевождения. Однажды, через неделю после получения водительского ай-ди, когда в Лос-Анджелесе вдруг появился Ваксон (подробности этого визита, надеемся, выплывут позже), Яшка собрался тут же катить собственноручно через все соединенные общей судьбой и географией штаты. К счастью, кто-то его отговорил. Вам кажется по карте, что это недалеко, но это очень далеко, доктор Процкий. В Америке его нередко называли доктором, на что он вздрагивал и отбивался шуткой: "Show me your tongue!"
Вообще-то он временами грустил по оставленной родине и особенно, конечно, по плоскостным гармониям Санкта, на одном из островов которого он собирался когда-нибудь умереть…
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать…
Но больше всего грустил по московско-питерской кодле, которая его обожала до истерического всхлипа "Наш Моня гениал!" А если уж говорить о кодле, то из нее больше всего ему вспоминались те, с кем он купался в канале Москва - Волга, особенно Ралик Аксельбант-Кочевая-Ваксон. Все ему тогда сострадали, кроме этой девушки, которая не сострадала, сострадая своему Ваксе.
Прошло не более двух лет, и Яша Процкий стал на Манхэттене непререкаемым экспертом по русской литературе. Временами он объявлял творца номер два, но не по стихам, а вообще, по прозе. Вот, например, прибыл в Новый Йорк забубенный Фьюз Алехин. Он был на родине известен как автор лагерных баллад, но по этому жанру в Нью он не прохилял. Была также у него повестуха о торговле спермой в столице мира и социализма, и вот по этому жанру на суаре у Татьяны Яковлевой-Розенталь доктор Процкий объявил его "Доницетти русской прозы". До Моцарта все же не дотянул, поскольку место было уже занято.
Довольно часто в НЙ заезжал Ян Тушинский: то за мир, то за гуманизм. Всякий раз они встречались и шли поужинать в соседний к Процкому японский ресторанчик. Там сидели вдвоем во всей комнате, тихо беседовали о разном, выделяли что-то слишком искривленное, или слишком распрямленное. Ян уже почитал Якова как эксперта и иногда жаловался ему на какой-нибудь скандал; ну, скажем, на появление какого-нибудь очередного антисоветского свинства. Процкий кривовато улыбался: разве может быть антисвинское свинство? И оба смеялись. Ян передавал ему приветы и письма от родителей. Иван Евсеевич Процкий по-прежнему работал замдиректора железнодорожного дома культуры Северо-Западного куста. Мама Лия Борисовна в Пятидесятые годы была известна как дамский мастер по прическам. Несколько лет назад она вышла на пенсию и прически делала только избранному кругу своих клиенток в выгородке из китайских ширм и кафельной печки их просторной, но единственной комнаты. Яша глотал слезы и даже сжимал обеими руками свое большое горло. Только здесь, в грубом коммерческом городе, столь непохожем ни на Лиговку, ни на набережные Невы, он понял, что любовь к родителям выражает большую часть его души.
Ян протягивал руку через столик и пожимал мягкое плечо своего, можно сказать, протеже. "Яша, я обещаю тебе, что ваша встреча состоится. Ну, нужно только слегка ублаготворить Василия Романовича, то есть сделать то, о чем мы прошлый раз говорили, ну, как раз, когда говорили о тщеславии Ваксона; вот и все. А сейчас, дружище, почитай мне что-нибудь из своих последних циклов".
Яша сглатывал густые слезы почти хронической простуды и начинал читать сначала тихо, а потом все выше, вызывая мелкое дребезжание японского хлама:
В те времена в стране зубных врачей,
Чьи дочери выписывают вещи
Из Лондона, чьи стиснутые клещи
Вздымают вверх на знамени ничей
Зуб Мудрости, я, прячущий во рту
Развалины почище Парфенона,
Шпион, лазутчик, пятая колонна
Гнилой цивилизации - в быту
Профессор красноречия - я жил
В колледже возле главного из Пресных
Озер, куда из недорослей местных
Был призван для вытягиванья жил.
Все то, что я писал в те времена,
Сводилось неизбежно к многоточью.
Я падал, не расстегиваясь, на
Постель свою. И ежели я ночью
Отыскивал звезду на потолке,
Она, согласно правилам сгоранья,
Сбегала на подушку по щеке
Быстрей, чем я загадывал желанья.
"А теперь ты почитай что-нибудь, Янки. Что-нибудь из старого, а? Знаешь, мне сейчас будет в масть что-нибудь из твоей классики. Почитай из "Братской ГЭС" - нет?"
Тушинский начинал читать из этого монстра, которым десять лет назад пытался отмазаться от "Преждевременной автобиографии". Черт его знает, этого Яшку, думал он, может быть, ему как раз нужна такая советская ностальгия.
……………………………………
Вроде все бы спокойно, все в норме,
А в руках моих детская дрожь,
Я задумываюсь: по форме
Мастерок на сердечко похож.
Я конечно в детали не влажу,
Что нам в будущем суждено.
Но сердечком своим его мажу,
чтобы было без трещин оно.
Чтобы бабы сирот не рожали,
Чтобы хлеба хватало на всех,
Чтоб невинных людей не сажали,
Чтоб никто не стрелялся вовек.
Чтобы все и в любви было чисто
(а любви и сама я хочу),
чтоб у нас коммунизм получился
не по шкурникам - по Ильичу.
……………………………………
Пусть запомнят внуки и внучки.
Все светлей и светлей становясь,
Этот свет им достался от Нюшки
Из деревни Великая Грязь…
Процкий слушал, держась за свой подбородок и стеная слегка. Когда Тушинский выдохся, он сказал ему: "Послушай, Янки, ну как ты мог наворотить такую паскудную советчину? Ведь ты поэт - нет? Где твои знаменитые рифмы? Влажу - мажу? Рожали - сажали?
Боже мой, ну почитай мне про снег! Ведь ты же снегом был славен! Ну - нет?" И Ян тут же менял пластинку.
А снег повалится, повалится,
И я прочту в его канве…
И далее старался без всяких "Ильичей". А в ответ сквозь хлюпанье наплывали приметы влажных берегов.
Выползая из недр океана, краб на пустынном
пляже
Зарывается в мокрый песок с кольцами мыльной
пряжи,
Дабы остынуть, и засыпает…
И так без конца, чуть ли не до утра, забыв про все обоюдные козни, долдонили и долдонили в пустом японском суши-баре, а буфетчик Долдони только и успевал не забывать менять кассетки в машинке своей под прилавком.
1975–1980
Крути-крути
Роберт Эр давно уже стал замечать за собой некоторую раздвоенность жизни, от которой страдал. Все-таки еще совсем недавно он полагал себя непременным членом "оттепельного" авангарда. Более того, одним из заводил. Решив вступить в партию, он собрался там как бы представлять послесталинских идеалистов, а получалось так, что он то и дело вроде бы ловил себя на том, что вместе с ним партаппаратная задница (ну, скажем, в образе того же Юрки Юрченко) как бы оседает в глубь авангарда.
Это еще полбеды. Свои и чужие. Чужие и свои. Две маски. Быстрая перемена двух личин. Однако появляется что-то еще, третье. И это третье опять же делится на постоянно делимые образины: "свои, но чужеватые", "чужие, но свойские", "чужеватые чужие", "свойские свои"; дальнейшее - мельканье. И явный дискомфорт, или, как говорили тогда, "вегетативка".
Перед "чужими, но свойскими", например, было ему как-то неловко демонстрировать своячество богемы, а перед "своими, но чужеватыми" было неловко садиться в номенклатурный автомобиль. Особенно малоприятно как-то получалось, когда в каком-нибудь сборище, ну, скажем, на концертах, сходились малоофициальные поэты и вполне официальные певцы и композиторы. Или вот, например, зимний сезон в Доме творчества "Малеевка". Приближается Новый год. Как организовать праздничный стол - вот головная боль и для Роберта, и для Анки. Ну, скажем, гармонируют ли друг с другом Ваксоны и Бокзоны. Во-первых, анекдотическое сходство фамильных окончаний. Это, впрочем, может помочь - будем все время хохмить на эту тему. Но все-таки, кто такой Эммануил Бокзон с его мужественным баритоном? Записной певец Армии и Флота, носитель бесценной патриотической идеи, исполнитель половины песен на слова Роберта Эра.
Об этом, товарищ,
Не вспомнить нельзя.
В одной эскадрилье
служили друзья.
И было на службе
И в сердце у них
Огромное небо -
Одно на двоих.
А кто такой Ваксон, сердешный дружище Вакса? Человек под строгим наблюдением, автор подозрительного романа. К тому же вместе с ним равно неотразимая и подозрительная жена, в которой Анка с ее патологически острым чутьем подозревала когда-то соперницу.
Малеевка вообще-то, товарищи, - это райский сугроб! Там миролюбиво ярится морозное солнце. Писатель там нагнетает картину просто при помощи ледяных слов; путем перечисления. Эту крамольную идею вшептывал Ваксон в любимое ухо во время прогулки. А девчонка их Вероникочка дергала его за капюшон парки и требовала; "Перестаньте шептаться!" Он повторяет громко то, что только что произносил тихо. Надо считаться с этой милейшей персоной: все-таки дочь бывшего посла.
По идеально расчищенным снежным дорожкам навстречу Ваксонам идет семья Эров. Солнце бьет последним в лицо, а первым греет зады. Может быть. Эры ослеплены, ничего не видят? Может быть, Ваксоны думают, что Эры их чураются? Эры тормозят. Ваксоны тоже.
"Привет!"
"Привет!"
"Вы где, ребята, встречаете Н. Г.?" - спросил Роберт.
"Здесь притулимся", - ответил Ваксон. Ралисса держала его под руку и задирала нос. Все-таки бывшая жена бывшего посла.
"Может, сядете за наш стол? - Роб подтолкнул друга. - Давай, Вакса, причаливайте!"
Вероникочка локотком, на манер голливудских кокеток, подтолкнула старшую дочь Эров, свою ровесницу.
"А ты, Полинка, с предками будешь?"
Та посмотрела на нее с отрепетированной надменностью и ничего не ответила.
Тогда вмешалась младшая крошка.
"Она будет, будет! Со всеми нами, с предками, будет сидеть как миленькая. И даже ее Тим будет с нами!" Все, конечно, расхохотались на "предков".
"Благодарим за приглашение, - с наигранной величавостью проговорила Ралик. - Мы им, конечно, воспользуемся. Не так ли, Вакс?"
"Охотно, - тут же подтвердил Ваксон. - Итак, до вечера, любезные Эры".
Стали расходиться на не очень-то широкой снежной аллее. Вероникочка, расходясь с Полинкой, довольно громко шепнула: "Вот увидишь, кадрану твоего Тимофея!"
Полинка за наглость такого рода столкнула ее в сугроб. Ну, променада семей продолжалась.
"Ты что, с ума сошел, Роб? - шепотом возмутилась Анка. - Зачем ты их пригласил? Ведь с нами будет Бок-зон! Да и вообще, к чему это? Неужли ты не понимаешь, что мы расходимся с Ваксом? Может, ты просто хочешь, чтобы Ралик сидела рядом? Никак не можешь ее забыть? Признайся!"
Она дергала его за рукав, чтобы отвечал. Но он молчал. Подбежала и тоже дернула младшая дочь. "Папок, забрось меня на сугроб!" Нас просят, мы делаем. Теща Ритка, не выпуская изо рта сигареты, делает снимки своей "Практикоматкой". Идиллия!
После боя кремлевских курантов и брежневского чмоканья вся публика в колонном обеденном зале Дома творчества повернулась к популярнейшему Бокзону - "Эммануил, осчастливьте!" Певец с его неподвижной черной шапкой волос, с лицом, будто слепленным из папье-маше, и прямой несгибаемой статью спины прошел меж столов на маленькую сцену, где его приветствовало трио музыкантов. Ралисса подумала, что он похож на часового Букингемского дворца. Ваксон сразу понял, о чем она подумала, и улыбнулся ей. Вдвоем они были похожи на светскую пару иностранцев: мадам - декольте, месье - в лоснящемся такседо.
Бокзон скорее понравился им, чем нет. Во всяком случае, отвращения не вызвал; это факт. Он так запросто начал беседу: "Послушай, Вакс, у нас тут был спор в музыкальной среде о твоих сочинениях. Одни говорили, что лучшая вещь - это "Затоваренная бочкотара", а вот мне, например, больше нравится "Затоваренная стеклотара"; а вот вы, Ралисса, как считаете?"
Замаскированный под Ралиссу Джон Аксельбант тут же сострил цитатой из Козьмы Пруткова; "Мне нравятся больше обои, сказал он и выбежал вон".
Бокзон поднялся на сцену с такой прямотой, что некоторые уже выпившие убоялись, как бы не опрокинулся назад. Благополучно приблизился к микрофону. "С Новым годом, товарищи писатели, а в основном сопровождающие персоны!" Все расплылись в благодушии, которое, как известно, распространяется до двух пятнадцати утра. После этого - анархизм.
"Мы с Робертом подготовили для вас сюрприз. Песня "Притяжение земли"!" И он запел своим героическим баритоном:
Там горы высокие,
Там реки глубокие,
Там ветры летят,
На проселках пылят.
Мы - дети романтики,
Но самое главное,
Мы - дети твои,
Дорогая Земля-а-а…
"Браво, Роб, - сказала Ралисса и посмотрела через стол прямо в глаза. - Это, может быть, лучшее твое певческое". Анка для отвода своих глаз потянулась к Ритке с сигаретой за огоньком. Зимним загаром вспыхнуло Робертовское лицо, но побелели уши.
Вернулся Бокзон, спросил не без волнения: "Ну как?" - "Здорово, Бок, - сказал Ваксон. - Хорошо, что космическое, а не патриотическое".
"Недавно в Кремле ее пел, - похвастался лауреат премии Ленинского комсомола. - Все там рассупонились, а Сам даже выжал слезу".
Тут оркестр заиграл американщину, танец "крути-крути", и ринулась в бой вся писательская молодежь. Вот преимущество этого танца - идет без прикосновения рук, а потому не парами можно танцевать, а трио. Вот так и Полинкин "бойфренд" Тимофей, высокий и спортивный, самым лихим образом отплясывает сразу с двумя барышнями - с "герлфрендихой" своей, а заодно и с Вероникочкой, которая привносит в этот танец кое-какие лондонские тонкости.
Анка напрягалась-напрягалась, но потом все-таки предложила Ралиссе вариант светской беседы: "Знаешь, Ралик, мы на прошлый Новый год с Мелоновыми тут сидели. Помнишь Мирку? Сейчас они в Штатах". - "Ну как они там?" - и Ралиска одним махом перескочила поближе к Анке. Сидя вплотную, обе фемины стали сильно курить и отбрасывать назад волосы.
Бокзона пригласила к себе компания Героя Советского Союза Гофмана, известного тем, что зависая над Берлином, он сообщал по радио: "Внимание, Берлин, тебя бомбит ГСС Гофман!" Образованные пилоты по этому поводу острили: "Ну вот, опять пошла гофманиана!"
Роберт подмигнул Ваксону. "Пошли, старик, разыграем пирамиду". Тот тут же встал. "Какую хочешь фору?" Они спустились в подвал. Там зеленели два превосходных бильярдных стола. Роберт прикрыл дверь и повернул ключ в замке.
"Слушай, Вакс, я хочу с тобой поговорить на одну важную для меня тему".
Сейчас начнет разговор о Ралиске, подумал Ваксон. Жена давно уже рассказала ему, в каких они были отношениях с Эром. Вначале он взбесился, но, подумав, утихомирился: мало ли что у нее было до меня. В конце концов, убегая от Кочевого к Эру, она делала далеко не худший выбор. В конце концов, все ее эскапады с теми, с кем на "ты" - с Полухватовым, с Турковским, с капитаном Карукулем, с Барлахским - были не чем иным, как бегством от крокодила. Просто она меня искала - и вот нашла, и все предыдущее вычеркиваем. Пусть остается в прошлом только Эр: ведь он мне брат.
Роберт разбил пирамиду и положил кий.
"Скажи мне, Вакс, ты веришь в социализм?"
Ваксон присел на край стола.
"Верил когда-то. То больше, то меньше, но окончательно избавился от этой заразы после 1968-го. Советский социализм - это массовый самообман".
"А Ленин?"
"Что Ленин?"
"Но Ленин-то ведь - это анти-Сталин; не так?"
"Чепуха. Сталин - это ультра-Ленин; вот и все. В принципе Ленин - это первый бес революции". В больших глазах Эра промелькнуло мимолетное страдание.
"Ну расскажи мне, Вакс, почему так плох Ленин!" Ваксон издали, через весь стол по диагонали, под щечку, положил свояка в лузу. Вздохнул. Почесал заросший затылок. Приблизился к другу.
"Ты же знаешь, Роб, что мой отец почти выработал весь свой срок - пятнадцать лет лагерей и три года ссылки. Казалось бы, можно было прозреть, но этого не произошло. Ленин - по-прежнему его кумир. Еще в 1919 году перед отправкой на Южный фронт их коммунистический батальон удостоился встречи с мессией черта. Он выступал перед той юной деревенщиной, обещал им лучезарное царство трудящихся. Всех очаровал, а Савелия особенно, потому что тот сподобился сфотографироваться рядом с вождем. И вот теперь, пройдя через ГУЛАГ, он продолжает твердить: "Ленин был хорошим человеком, он шел к социалистической демократии, он любил народ, обладал гуманизмом, мудростью! Сталин - вот кто гад, вот кто предатель революции!" Я ему говорю: "Отец, ответь: кто разогнал Учредительное собрание? Кто придушил всех соратников по борьбе, все небольшевистские партии революции? Кто прихлопнул все газеты? Кто спустил с цепи Дзержа? Кто развязал массовый красный террор, залил кровью Кронштадт, Ярославль, Крым? Кто приказал применить против тамбовских мужиков химическое оружие? Кто рассылал приказы - вешать, вешать, вешать! Кто ввел "военный коммунизм", обрек миллионы на голодную смерть? Кто, наконец, впервые в истории создал структуру концентрационных лагерей?" На все эти вопросы мой бедный отец отвечал однозначно: "Брехня! Чепуха! Не болтай глупости!" Вот так, Роб: уже три поколения загипнотизированы этим гадом".
"Ты так и говоришь - гадом?" - с глубокой мрачностью спросил Эр.
"Да, я так и говорю! - с некоторой рисовкой ответил Ваксон и сам себя одернул: - Ну как, скажи, еще его назвать?"
Возникло молчание. Сверху доносились ритмы "крути-крути" и взрывы смеха разных компаний. Спокойно обходятся без нас, подумал Роберт. Прервал молчание.
"И все-таки социализм у нас построен; ты согласен?"
"Да, с этим я согласен, - быстро ответил Ваксон. - Иначе никак и не назовешь это блядство".
Эр зашагал по бильярдной, почему-то пролез под столом и, сидя на корточках, вопросил: "Но ведь ты же не будешь отрицать, старик, что социализм рождает некоторые исторические преимущества, возвышает человеческий дух?"
"Это чем же он его так заботливо возвышает?"
"Ну, хотя бы снижением меркантилизма. Видишь, какой каламбур - возвышение путем снижения! Но если всерьез, ведь ты же не можешь не согласиться, что Запад погряз в меркантилизме, а мы нет. И Америка, и Европа одержимы деньгами, а у нас вот этого не наблюдается. Или почти не наблюдается. Чем еще ты можешь это объяснить, если не духовными принципами нашего общества?"
"Отсутствием денег, - простенько так ответил Ваксон. - У нас ведь нет денег вообще, разве ты этого не замечал? То, что мы называем деньгами, по сути дела мелкие такие сертификаты, выданные государством на пропитание. Народ у нас жаждет не этих с понтом денег, а предметов, которых почти нет в округе, то есть дефицита".
Роберт вздохнул. "Боюсь, что ты прав, старый. Скажи, ты сам к этому пришел или кто-нибудь тебя упропагандировал?"
"Старик, я сам до этого допер".
"Ну и какие у нас впереди радужные перспективы?"
"Это общество обречено. Самой радужной для нас перспективой была бы разборка, полный демонтаж".
Роберт встал. "Пожалуй, ты прав. Только это уже не при нас. Лет сто еще этот колхоз протянет".