"Мы в курсе кто ты и откуда. Говорят, там у себя ты был пупом земли и типа следил за делами. Но ты, видимо, не догоняешь, что всё это в прошлом. А сейчас ты на нашей территории, и единственное, за чем тебе надо научиться здесь следить, так это за своим базаром, иначе всё это для тебя херово кончится. Так что лучше завали своё долбанное хлебало!".
Это был не совсем тот ответ, на который я рассчитывал, но я понимал, что они абсолютно правы. С одной стороны, по моим ощущениям, я попросил так вежливо, как только мог, а их утверждение о том, что на воле я был каким-то крутым "решалой", казалось явным преувеличением, но чем больше я обдумывал ситуацию, тем яснее становилось, что они правы. И я сдался. Я редко тушевался, когда надо было действовать, но даже та часть меня, которая ни в какую не хотела принять их правоту, не была готова бросить вызов целой толпе заключённых.
К тому же меня, в то время мучили ночные кошмары. Из всех рассказов моих сокамерников, которые уже раньше отбывали срок, и всех фильмов про заключённых, что я видел сам, мой ум, казалось, впитал всё самое мрачное. Мне снились резня, изнасилования, бандитские разборки, стрельба и даже ситуации, когда ради выживания нужно было кого-нибудь убивать.
С этого момента – когда я выяснил, что моя воля ничто против реальности – и началось моё тюремное образование. Это были первые неуверенные шаги к тому, чтобы отказаться от идеи, что я знаю, как всё устроено. Мне было необходимо научиться жить в мире, где я лишён особого положения белого человека, принадлежащего к определённому классу общества, которое играет такое большое значение на воле. Без сомнения, моим наихудшим кошмаром была мысль о том, что я стану жертвой – подвергнусь насилию, в результате которого потеряю достоинство, а может быть и жизнь. В глубине души я знал, что определённым ситуациям я не позволю случиться ни за что на свете – схвачусь не на жизнь а на смерть – но я не был уверен, где именно провести черту, в какой именно момент становится некуда отступать. В то время я ещё не осознавал, что меня ждёт путь, на котором моё понимание будет углубляться постепенно – шаг за шагом, – и по которому мне придётся идти в течение всего срока заключения.
Я рассказал эту историю о столкновении с сокамерниками одному из своих учителей – Осэлу Тензину (ученику Чогьяма Трунгпы), когда он навещал меня в федеральной тюрьме несколькими годами позже. Я сказал, что в конце концов я уступил и в результате завёл друзей – мои сокамерники приняли меня как своего. Мой рассказ напомнил ему историю, случившуюся с легендарным тибетским йогином Миларепой. В пещеру, где он медитировал, ворвались демоны, и какие бы ухищрения он ни использовал, он никак не мог их оттуда выгнать. Он, конечно, не имел ввиду, что мои сокамерники были демонами, а я выполнял те же практики, что и Миларепа. Дело было в том, что непреодолимое упорство моих сокамерников не оставило мне возможности юлить и притворяться. Миларепа в какой-то момент прекратил сопротивление и подружился с демонами, начав относиться к ним как к гостям. Я тоже научился не сопротивляться – я наладил отношения с сокамерниками и примирился со своей ситуацией, хотя в моём случае, скорее, мне пришлось научиться вести себя как подобает благодарному гостю.
По прошествии семи месяцев в окружной тюрьме я получил тридцать лет без права условно-досрочного освобождения. Меня перевезли в федеральную тюремную больницу штата Миссури. После блока окружной тюрьмы, где жили десять человек, мне предстояло существовать в исправительном учреждении, в котором находились тысяча триста заключённых. Это было некоторое облегчение, но одновременно я чувствовал и страх оказаться в ситуации ещё большего хаоса. В этом учреждении, где проходили курс лечения тысяча пациентов (шестьсот из них страдали от обычных болезней, а четыреста от психических) насчитывалось (включая и меня самого) около трёхсот человек персонала – кухня, административный блок, жилищно-коммунальное хозяйство, техническое обслуживание.
По прошествии недели, когда я уже немного освоился на новом месте, я пришёл к выводу, что попал в мир, где царило просто невыносимое страдание. Я увидел людей, чьи тела разрушали СПИД и рак; частично и полностью парализованных инвалидов в креслах-каталках; слепых, пробирающихся по коридорам больницы на ощупь. Я увидел людей с серьёзными психическими отклонениями, которые вечно что-то бормотали себе под нос. Они отличались от других больных отсутствующим взглядом и шаркающей походкой – так на них действовали психотропные средства, "медикаментозная смирительная рубашка", которые позволяли держать их под контролем, но были почти бесполезны для лечения. Однако мне ещё только предстояло побывать в закрытых отделениях больницы, где содержались больные с психическими отклонениями – в печально известном десятиэтажном здании, о котором писал в своей книге "В пасти зверя" Джек Эббот.
Немало лет ушло у меня на то, чтобы привыкнуть к этому гиблому месту, где обитал целый пантеон злонамеренных духов, веталов, ракшасов и других подобных демонов, которые бы дали фору любым чудищам из индийского фольклора. И далеко не все они были заключёнными. Некоторые из самых пугающих обитателей этого гиблого места – как страдающие от неприятностей сами, так и чинящие их другим – носили форму надзирателей. Пока я преподавал в тюремной школе (это было моей ежедневной работой более тринадцати лет), я помогал ожесточённым и озлобленным людям (которые только сильнее злились от того, что их насильно заставляют учиться в школе) научиться читать и сдать тест на соответствие уровню программы средней школы или закончить курс заочного обучения для поступления в колледж. Среди моих "учеников" были члены городских банд – азиаты, афроамериканцы, латиноамериканцы и мексиканские фермеры, попавшиеся на сбыте наркотиков или нарушившие эмиграционное законодательство. Я учил даже пациентов с психическими расстройствами в те дни, когда они чувствовали себя получше, но позже какой-нибудь тюремный психиатр обязательно снова пичкал их лекарствами, и на этом весь процесс обучения заканчивался.
Находясь в этом аду непрекращающейся боли, ненависти, ожесточения, тоски и горя, я изо всех сил пытался держать своё сердце открытым. Я понимал, что в этом мне могут помочь только изучение Дхармы и духовная практика, и я с энтузиазмом принялся за работу.
В самом начале моего заключения я стал принимать участие в программе социального активиста Берни Глассмана, западного мастера дзен, прошедшего традиционное обучение. Он прилагал усилия для того, чтобы облегчить страдания самых бедных слоёв населения и бездомных. Он разработал новую стратегию решения казалось бы нерешаемых социальных проблем, которая заключалась в более целостном подходе к развитию общества. В 1994 году я начал своё обучение у Роси Глассмана или у Берни, как он предпочитает, чтобы его называли сейчас. В результате я получил посвящение в сан священника-миротворца дзен. Церемония проходила в тюремной часовне в присутствии самого Роси и его жены Сенсея Джишу.
Берни и Джишу основали "Орден миротворцев дзен" и "Общину миротворцев" – организации, которые использовали для обучения и практики метод погружения. Они организовывали ретриты прямо на улице. Также они устраивали ежегодный "Ретрит сочувственного понимания", который проходил в Аушвиц-Биркенау – крупнейшем нацистском концентрационном лагере. Подобные ретриты представляли собой путешествие в гиблые земли, где мгновенно исчезали все ориентиры, и участники погружались в глубины незнания. "Незнание" – это первый принцип, который общество миротворцев использует в своей работе – социально-ориентированной активности, основанной на духовности (два других принципа это "Сочувственное понимание" и "Любящее деяние").
Отбыв свой срок в 1999, я понял, что меня неумолимо тянет самому попробовать этот метод погружения. Я принимал участие в ретритах Берни в Нью-Йорке и сам ежегодно проводил подобные ретриты в Денвере. Я побывал в лагере Аушвиц-Биркенау и провёл там некоторое время, сидя между двумя железнодорожными линиями в печально известном распределителе, куда нацисты свозили в вагонах для перевозки скота евреев, цыган и другие "нежелательные элементы". В этом месте их сортировали – отправляли налево или направо – в газовую печь или на принудительные работы в концентрационном лагере.
Берни Глассмана занесло в Аушвиц-Биркенау в начале 90-х, и он сразу почувствовал, что в этом месте витают души, взывающие о том, чтобы их боль услышали, вспомнили и излечили. Он дал себе клятву вернуться сюда и попробовать помочь этим заблудившимся потерянным существам. В 1996 году он действительно вернулся, и с ним приехали сто пятьдесят миротворцев, чьим единственным устремлением было желание освободить эти души, ради их семей, ради их культур, ради их национальностей и просто ради человечности.
Ноябрь в Польше был пронзительно холодным. Группа миротворцев из разных стран, в которую входили люди, принадлежащие к самым разным религиозным конфессиям, выполняла сидячую медитацию. Мы по очереди зачитывали имена погибших – тех немногих, чьи имена были известны – сочувствовали им и понимали, какой невыразимый ужас царил в этом месте, где миллионы мужчин, женщин и детей (большинство из которых были евреями) а вместе с ними польские католики, русские солдаты, цыгане, гомосексуалисты и другие "нежелательные элементы", подвергались систематическому уничтожению. Мёртвых сжигали в печах крематория и в полях поблизости этого лагеря смерти – гиблых местах, где позже было организовано кладбище, хранящее останки около двух миллионов человеческих существ.
Сейчас, почти через шестьдесят лет после освобождения лагеря советскими войсками в 1945 году, все останки уже истлели. Но их души застряли в агонии – не только в форме кошмарных изображений, сохранившихся в музеях – но и в историях, рассказанных теми, кто выжил, и их детьми, которые присоединяются к нам каждый раз, когда мы проводим там ретрит.
Что заставляет меня продолжать практику в гиблых местах даже после того как я освободился из заключения? Зачем миротворцы год за годом возвращаются в Аушвиц-Биркенау, чтобы всем вместе и каждому по отдельности прочувствовать и понять тот ужас, что царил в этом страшном месте, которое можно назвать монументом тёмной стороне человеческой сущности? На эти вопросы сложно ответить.
Одна из причин, по которой меня привлекает практика в гиблых местах, заключается в том, что её объектом является то, с чем мы сталкиваемся изо дня в день. Практикуя таким образом, я обретаю способность использовать внимательность и осознанность для восприятия страдания, пронизывающего повседневную жизнь, и относиться к нему с пониманием и сочувствием. В жизни каждого из нас присутствуют гиблые места. Особенно это касается того гиблого места, которое находится между нашими ушами, и где в бесконечном часе пик кружит поток концептуального мышления, тревожащих эмоций, кипящих страстей и ненависти. И именно в это гиблое место – в наш милый дом – в конечном итоге приводит нас наша практика.
Глава 2
Монашество в тюрьме
Оригинал – "Вращающееся колесо", зима 1992.
Сидящий на покрытом парчой кресле лама наклонился в мою сторону и спросил: "В письме ты упомянул, что хочешь принять обеты монаха-послушника?". Я кивнул головой и кратко объяснил мотивы своего решения. Казалось, Ринпоче был удовлетворён моими доводами. Он велел мне стать на одно колено перед буддийским алтарём, который специально был подготовлен для ритуала абхишеки (церемония тантрического посвящения), принять прибежище в Трёх драгоценностях – Будде, Дхарме и Сангхе – и сосредоточиться на принятии и сохранении монашеских обетов. Затем он щёлкнул пальцами и сказал: "Вот и всё, сейчас ты принял обязательство хранить обеты монаха-послушника". Это произошло в ноябре 1989 года в часовне федеральной тюрьмы, где с 1985 года я отбывал заключение по обвинению в контрабанде наркотиков.
Досточтимый Трангу Ринпоче – настоятель монастырей в Тибете, Сиккиме, Непале и канадской провинции Новая Шотландия – в то время путешествовал по миру, давая учения, и любезно согласился посетить Спрингфилд во время своей поездки по США, чтобы провести для меня церемонию абхишеки. С того самого дня и на протяжении последующих двух лет я путём проб и ошибок пытался прийти к пониманию того, как должен жить и практиковать в тюрьме тот, кто принял монашеские обеты. Несколько лет назад, во время выступления Билла Ботвелла – буддийского учителя из Лос-Анжелеса – один из заключённых спросил, не кажется ли ему, что те, кто отбывает наказание в тюрьме, могли бы рассматривать эту жизненную ситуацию как опыт монашества. Так многие думали, и сам я именно в таком свете представлял себе своё заключение. Поэтому я был весьма удивлён ответу Билла. Он сказал так: "Это забавная идея, которая действительно могла бы пойти на пользу. Однако она может привести к ещё более усложнённому концептуальному восприятию ситуации, которая нас самом деле именно такова, какова она есть". У Билла не было нужды романтизировать заключение, поэтому он мог взглянуть на всю ситуацию свежим глазом, и его ответ застал меня врасплох.
Иногда сравнение тюрьмы с монастырём может действительно пойти кому-то на пользу – мы можем воспринимать место заключения как наиболее подходящее для практики и получения надлежащего духовного опыта. В тюрьмах, так же, как и монастырях, человек находится в сообществе, которое изолировано от остального мира. Жизнь там максимально упрощена – не нужно оплачивать счета, а все обязанности сводятся к тому, чтобы выполнять свою исправительную работу и исполнять приказы надзирателей. Нет необходимости лично заниматься проблемами семьи, хотя некоторые заключённые всё равно поддерживают отношения со своими близкими, обмениваясь письмами или разговаривая по телефону.
В большинстве тюрем, как и в большинстве монастырей, сообщество состоит из людей одного пола. Однако в качестве обслуживающего персонала могут работать как мужчины, так и женщины (в некоторых мужских тюрьмах численность персонала достигает шестисот человек, и половина из них могут быть женщины).
Но на этом сходство заканчивается. Тюрьма совершенно не похожа на монастырь или любое другое место, предназначенное для практики Дхармы, и воспринимать её в таком качестве – это просто фантазия. Шум и хаос – вот основные отличительные черты тюрьмы. За ними следуют ненависть и враждебность, а завершает список скука, верными спутниками которой выступают отчаянный поиск развлечений и стремление хоть как-то убить время. Можно отметить ещё чувство безысходности, которое овладевает заключёнными, особенно в зимние месяца, когда прогулочный двор закрывают довольно рано.
Как-то раз я попытался объяснить, на что похожа жизнь в тюрьме навестившей меня подруге, которая проживала в трёхкомнатной квартире. Я сказал ей: "Представь, что твою гостиную и обе спальни забили под завязку двухъярусными койками, а потом поселил туда пять – шесть десятков самых шумных, самых невыносимых людей, каких только смогли найти, и тебе теперь надо жить с ними вместе".
Шум и отсутствие личного пространства – в тюрьме это самые большие препятствия для формальной практики медитации. С 7 утра до 11 вечера в переполненных камерах слышен непрекращающийся гул. А в те моменты, когда наступает относительная тишина, из громкоговорителей системы оповещения становится слышна тихая мелодичная музыка. По вечерам же камеры становятся похожи на помещения ночного клуба – карты, домино и бесконечные разговоры.
Холлы и коридоры тюрьмы напоминают оживлённые улицы субботним вечером – люди шатаются туда и обратно, без конца кричат и суетятся. Очень не просто найти в этом хаосе место для формальной медитации. Ночью или рано утром, когда выключен свет, вы можете устроиться на койке в своей камере. Но если вы сядете медитировать днём или ранним вечером, вам придётся терпеть шум и косые взгляды других заключённых.
Для дневной медиации мне пришлось расчистить одну из подсобок, где хранились щётки, швабры и бачки для мусора. Я выставлял всё это наружу, чтобы меня не беспокоили, подготавливал сидение, и так практиковал часок-другой. От шума дверь в подсобку, конечно, не спасала, но это было, по крайней мере, отдельное помещение. В двери было небольшое окошко, и люди то и дело в него заглядывали. Некоторые, не заметив, что я выставил всё содержимое чулана наружу, неожиданно вламывались внутрь и замирали от удивления, увидев меня в позе медитации. В летние месяцы моя "мусорная кабинка" для медитации была похожа на сауну. Пот заливал мне лицо, попадал в глаза – я был абсолютно взмокший. Сейчас, оглядываясь назад, я удивляюсь, что у меня хватило на всё это упорства.
Я практиковал в этом чулане несколько лет – до тех пор, пока меня не перевели в одиночную палату. Иногда, в выходные дни, я умудрялся проводить в своём чулане сессии медитации длительностью четыре-пять часов. Ирония была в том, что эта практика "уединения" в чулане на самом деле выставляла меня на всеобщее обозрение. Большинство заключённых считали меня "немного того", но постепенно все привыкли к моим уединениям в чулане. Я предлагал и другим воспользоваться открытой мной возможностью, но, насколько я помню, моему примеру последовал лишь один человек. Большинство людей обычно стесняются практиковать у всех на глазах. Позднее, когда я уже жил в одиночке, уходя на работу, я предлагал её для практики любому заключённому из нашего блока, кто в этом нуждался.
Тюремная часовня могла бы быть отличным местом для медитации, но она была расписана буквально по минутам, ведь в тюрьме было много верующих – христиане, мусульмане, иудеи, американские индейцы и последователи многих других конфессий. Персонал тюрьмы был в основном ориентирован на фундаментальные христианские ценности, и это, конечно же, отражалось на работе часовни. Довольно часто из разговора с тюремным капелланом можно было выяснить, что он считает буддизм чужеродным и опасным культом.
К счастью, не все доходили до такой крайности в своих суждениях. Я проявил вежливую настойчивость, и, заручившись поддержкой двух других буддистов – молодого непальца и инженера из Тайваня, – сумел организовать в часовне группу буддийской медитации. Несколько лет мы собирались каждую субботу около четырёх. Мы расставляли стулья по кругу и рассаживались. Со временем мы довели продолжительность наших сессий до двух часов, сконструировали переносной алтарь и даже раздобыли несколько подушек для медитации.
В какой-то момент в график работы часовни добавили ещё один день, и мы умудрились выкроить себе дополнительный час для медитации в среду вечером. Теперь по субботам мы занимались теорией – смотрели тематические фильмы и обсуждали их, или просто беседовали о Дхарме, – а в среду вечером проводили сессию сидячей медитации. Первую субботу каждого месяца мы посвящали трёх-четырёх часовой сессии сидячей или ходячей медитации.