Во время ухода за Раулем мне не нужно было касаться религии или духовности. Эту задачу взял на себя его друг и сосед по палате – американский индеец, страдающий раком. Он же и вёл телефонные разговоры с семьёй Рауля. Ещё один пациент – испанец, который тоже проводил с ним много времени – всё время беззвучно читал молитвы, перебирая в руке чётки.
До самой смерти Рауля я делал всё возможное, чтобы поддержать его. Мне кажется, это и есть суть помощи – духовной или любой другой – особенно, когда человек стоит на пороге смерти.
Кларенс…
Он был таким рослым, что его тело не умещалось на кровати. "Кларенс, ты меня слышишь?". Слегка повернувшись, он немного приоткрыл глаза. Дыхание его было неглубоким и явно давалось ему с трудом. "Привет, Кларенс. Я один из добровольцев, работающих в хосписе. Священник должен был тебя предупредить, что я приду".
Кларенс кивнул головой, но явно был полон сомнений. Тюремный капеллан сказал мне, что Кларенс исповедует буддизм. И поскольку я был единственным буддистом среди добровольцев, меня направили к нему. Из-за воздействия лекарств выглядел он довольно вялым. У него был запущенный случай рака лёгких, и жить ему оставалось совсем недолго. Несмотря на то, что он умирал от рака, его огромное тело было на вид вполне здоровым. Он дышал хоть и с трудом, но не так отрывисто и часто, как те, кто уже находится при смерти.
Я сказал Кларенсу, что я буддист. Он никак на это не прореагировал. Я потом уточнял у капеллана, не ошибся ли он, но тот настаивал, что Кларенс каким-то образом связан с буддизмом. В следующие несколько своих визитов я уже не касался этой темы. На тот момент Кларенс почти не общался со мной. Он лишь иногда открывал глаза и, глядя на меня, тяжело дышал.
Однажды я принёс ему открытку, на которой была изображена статуя Будды – хотел посмотреть, как он прореагирует. Никакой реакции. Тогда мне стало действительно не по себе. Возможно, он был рьяным баптистом или исповедовал какое-то другое учение, а я тут размахиваю изображением Будды у него перед носом. С этого момента я оставил все попытки разобраться с религиозными убеждениями Кларенса и сконцентрировал своё внимание на том, чтобы облегчить его страдания и помочь преодолеть страх.
Я провёл с Кларенсом около пяти часов в тот вечер, когда он умер. Обычно в отделении и складной стул найти непросто, а тут мне выдали механическое раздвижное кресло, которое обычно используется для сеансов химиотерапии. Я поставил кресло рядом в кроватью Кларенса и так и просидел с ним до самого конца.
Я знал, что Кларенс близок к смерти. Это было очевидно – я видел характерные изменения, произошедшие с его дыханием, цветом глаз и оттенком кожи. Я следил то за его дыханием, то за сердцебиением (пульс был виден даже под кожей на его теперь уже провалившейся груди). Я протирал его лоб влажным прохладным полотенцем и советовал ему глубже дышать, расслабиться и ничего не бояться. В свободные минуты я читал про себя книгу по медитации и практиковал осознанное дыхание.
Каждый раз, когда Кларенс сильно волновался и начинал судорожно ловить ртом воздух, я проводил с ним медитацию по синхронизации дыхания. Выдыхая, я раз за разом медленно произносил долгий звук "Аааааа" и просил Кларенса синхронизировать своё дыхание с этим звуком. В результате его дыхание ощутимо замедлялось, и было заметно, что мышцы его тела расслаблялись. Я использовал эту технику, проводя с умирающими их последние часы, и с тех пор всецело полагаюсь на её силу и действенность.
Внезапное изменение дыхания Кларенса было знаком того, что он вот-вот простится с жизнью. Я сел поровнее и привёл своё дыхание к ритму дыхания Кларенса. Я дышал синхронно с ним какое-то время и затем, когда у меня уже не оставалось сомнений, что пришли его последние минуты, я заговорил с ним мягким голосом. Я сказал ему, что пришёл момент его смерти и что не надо этого бояться. Что ему лишь нужно оставить всё позади и успокоиться. Пока я говорил, его дыхание становилось всё реже, а затем полностью прекратилось. За этим последовали ещё три удара сердца и последний выдох. Кларенс умер.
Джон…
Джон пытался манипулировать другими. Он утомил большую часть персонала и поссорился практически со всеми своими друзьями. Бывало, он отказывался от пищи и не принимал лекарства. У него случались приступы депрессии, когда он вообще отказывался делать что-либо сам и настаивал, чтобы ему помогали другие люди. Он затевал склоки со всеми, с кем мог – с персоналом, с начальством, с членами своей семьи, а временами и со мной тоже.
В моей практике отношений с пациентами хосписа этот случай был настоящим испытанием. Однажды получилось так, что я отказался везти его из палаты в комнату отдыха на кресле-каталке (в котором он абсолютно не нуждался), когда он пререкался с кем-то из персонала, попытавшимся это кресло у него забрать. Он пригрозил, что откажется от моих услуг добровольца хосписа, я же твёрдо настаивал на том, что ему полезно передвигаться пешком. В конце концов он вскочил и, толкнув мне кресло-каталку, в бешенстве удалился в сторону комнаты отдыха. Вечером мне передали, что Джон отказывается от моих услуг (это было уже в третий или четвёртый раз к тому моменту). Я не заходил к нему несколько дней, а когда всё же заглянул в его плату, единственное, что он мне сказал, было: "Ну где тебя носит?"
Мне было не по себе от того, что я не понимал, как поступить с Джоном – просто помогать ему или способствовать тому, чтобы он стал более самостоятельным. Я был его добровольным помощником четырнадцать месяцев и виделся с ним ежедневно. По выходным мы обычно проводили вместе всю вторую половину дня, особенно когда в погожие дни у меня получалось убедить его выйти прогуляться во двор. В какой-то момент Джон начал так сильно переживать, что тюремное начальство откажет ему в освобождении по состоянию здоровья, что перестал принимать пищу. Он решил, что либо доведёт себя до такого критического состояния, что его будут вынуждены отпустить домой, либо умрёт от голода, решив таким способом все проблемы. В конце концов он так ослаб, что его перевели в реанимацию.
Как-то раз, пятничным утром, мы собрались посетить иудейское богослужение. Джон был вполне способен одеваться сам, но в тот день он, как и обычно, захотел, чтобы это сделал я. Он молча лежал и смотрел на меня с вызовом – как будто только и ждал, что я начну возражать. Мы и так уже опаздывали, к тому же у меня не было настроения препираться. Я нашёл его носки и начала натягивать их на его ноги. Когда Чогьям Трунгпа Ринпоче – мой учитель – был частично парализован, я точно так же помогал ему одеваться. И вот теперь, когда я пытался надеть носок на ногу Джона, пытаясь при этом не сделать ему больно, мне вдруг на мгновение показалось, что передо мной лежит мой учитель. Это видение длилось лишь один миг, но этого было достаточно, чтобы меня переполнили преданность и устремлённость. С того самого момента меня больше не мучили никакие сомнения и я не колебался ни минуты, когда Джон просил о помощи. Вся эта дилемма – поддаваться на манипуляции или нет – просто перестала существовать.
В конце концов Джон – как он того и хотел – получил освобождение по состоянию здоровья. Став свободным человеком, он ушёл из жизни с миром, и до последнего момента с ним находился его близкий друг. Это случилось в больнице Майями через два дня после его освобождения.
Работа в хосписе много раз так или иначе возвращала меня с небес на землю. Мне приходилось иметь дело с людьми разной веры из самых разных слоёв общества. Десятки больных – контрабандисты, мошенники, байкеры, грабители банков и сами банкиры. Это были американцы, кубинцы, мексиканцы, колумбийцы, индейцы и гаитянцы. Они были католиками, протестантами и атеистами. Со многими из них мы действительно сблизились, и они навсегда останутся в моей памяти, но один человек всегда будет занимать особое место в моём сердце. Мой индейский друг Джо Стар.
Джо…
"Сегодня мы пропарим тебя до самых косточек, брат. Это будет пар, достойный настоящего воина", – пообещал мне мой друг Джо, когда я вёз его на кресле-каталке вверх по пандусу, ведущему к часовне.
"Отличная новость", – проворчал я про себя: "Как-будто мне мало было предыдущих визитов в это ваше пекло!". Я часто бывал в традиционной индейской парильне, пока отбывал срок, и иногда мне казалось, что меня вот-вот свалит с ног тепловой удар.
Однако в тот раз мне повезло – на улице было прохладно, и каждый раз, когда дверь в парильне открывалась, внутри становилось полегче. Я провёз Джо через часовню к пустырю, где и находилась парильня. Несколько человек из "братства парильни" пришли заранее и занимались приготовлением костра для нагревания камней. Джо широко улыбался – словно предчувствуя, что уж сегодня он точно прокипятит меня – своего маленького брата – от всей души.
Мне было немного страшно, хотя в целом я любил принимать участие в этом ритуале. Это была мощная духовная оздоравливающе практика, и после неё я всегда чувствовал себя обновлённым – как будто я пробудился и заново обрёл связь со своей истинной природой. Но чрезмерный жар, который иногда разводили в парильне братья, пытаясь взять друг друга на слабо, действительно пугал меня. Сегодня, судя по всему, они были как раз настроены довольно серьёзно.
Джо боролся с раком лёгких уже около года. Он прошёл несколько курсов химиотерапии и радиационного облучения, и для него это было непростое испытание. Он вообще воспринимал всю эту ситуацию, как воин воспринимает сражение, и рассуждал, как традиционный шаман, идущий по дороге к смерти. Мы проводили много времени вместе, обсуждая в основном две книги, которые являлись для нас основой для медитации – "Путь индейской трубки" Джона Редтейла и "Исцеление в жизни и в смерти" Стивена Левина.
Джо с уважением относился к тому опыту, который я получал благодаря буддийской практике, но постоянные походы в парильню он явно использовал в качестве теста – хотел убедиться, что в моих жилах течёт кровь настоящего воина.
В первый заход в парильне обычно было так жарко, что я начинал задыхаться и был на грани потери сознания. Когда я уже дошёл до того, что принялся судорожно глотать ртом воздух, я вдруг вспомнил, что мне следовало бы замедлить дыхание. Я медленно втянул обжигающий воздух поглубже в лёгкие, и благодаря жару погрузился в некое подобие транса до самого конца нашего первого захода. Всё смешалось воедино – жар, звуки барабана, песнопения и молитвы. И фоном к этому круговороту был страх – страх смерти.
Второй заход оказался ещё почище первого. Не знаю, как долго он длился, но я уже готов был затянуть: "Хо митакуе оясин" (Мы все одной крови!) – молитву племени Лакота, произнесение которой означает, что дверь в парильню пора открывать, – когда это, к моему облегчению, сделал сам ведущий церемонии. Все присутствующие подхватили пение, и это было самое раскатистое исполнение "Хо митакуе оясин", какого я не слышал в парильне ни до этого, ни после. Я не протянул бы внутри ни минутой больше. Потом было ещё два захода, один жёстче другого, и в конце концов я вырубился и пролежал на полу довольно много времени.
Когда мы ехали обратно через часовню, капеллан остановил нас и спросил Джо: "Что ты сделал с Флитом? Он красный как рак!" Джо улыбнулся и сказал: "Да уж. Жар в этот раз был хорош. Это был жар, достойный настоящих воинов. У тебя получилось, брат. Теперь ты воин".
Это, впрочем, было слабым утешением. Я подозревал что это не пройдёт даром для моего здоровья, да и сам Джо выглядел довольно неважно – он откинулся на спинку кресла и обмяк. По дороге домой мы оба не проронили ни слова.
Джо умер от рака лёгких через два месяца после того случая. За два дня до его смерти мы последний раз вместе посетили ритуальную парильню – место, где Джо чувствовал себя дома. В этот раз сильно не разогревали – Джо готовился к смерти. После окончания церемонии инипи (так у индейцев называется парильня) и завершающей передачи священной трубки он не стал выходить наружу.
Даже когда мы сняли одеяла с ивовых прутьев, конструкция из которых служила каркасом парильни, Джо всё ещё лежал на земле, придвинувшись поближе к тёплым камнями, свернувшись в позу эмбриона и уткнувшись лицом в лоно своей любимой "Бабушки Земли". Кто-то из участников церемонии начал беспокоиться, что Джо умер, а я тихо сказал: "Нет, вряд ли. Я думаю, он просто практикует".
Джо много раз рассказывал мне, как бродил в горах неподалёку от своего дома и о том, как много узнал во время этих прогулок о растениях и животных. Его любимой темой было то, как животные ведут себя, когда заболеют. Он заметил, что больные животные обычно уходят в уединённое место, ложатся, сворачиваются калачиком и ждут так до тех пор, пока не поправятся или не умрут. Джо часто повторял, что он поступил бы точно так же, если бы смог попасть домой, поэтому я не был удивлён его решению умереть в одиночестве.
После последнего посещения инипи я так его больше и не видел. Два дня спустя меня вызвали в его палату, но когда я пришёл, он уже был двадцать минут как мёртв. Я посидел рядом с ним, прочёл несколько молитв и попрощался. Жаль, я не настолько хорошо знал песни для инипи, чтобы пропеть ему одну из них. Но мне кажется, что свою последнюю песню мы с ним всё же успели спеть.
Пока я сидел у его кровати, я практически ощущал запах дыма, слышал бой барабана и звуки песен. Позже я с радостью узнал, что Джо отвезли домой, где его семья уже приготовила всё необходимое убранство для церемонии похорон. Надеюсь, что перед тем, как снова пуститься в путь, дух Джо сможет ещё разок побывать в любимых горах Нью-Мексико. Мне жаль, что я не был с Джо в его последние часы, но я знаю, что это был его собственный выбор – умереть в одиночестве.
Потом пришли охранники – им нужно было сфотографировать тело Джо и собрать его вещи. Я пошёл проводить их, пытаясь спрятать наворачивающиеся на глаза слёзы. Мне было одновременно и горько, и радостно – я осознавал своё несовершенство и незащищённость, но я был человеком полным жизни, и это делало меня по-настоящему счастливым. Это мгновение было яркой искрой света в этом тюремном мире – мире, который всеми силами пытался закрыть наши сердца и лишить нас человечности. Это мгновение светлой печали мне подарил мой друг Джо.
Глава 5
Избавление от депрессии
Тень депрессии нависала надо мной с самого начала заключения. Она следовала за мной везде, выглядывала из-за плеча, таилась в уголках моего подсознания. Чёрная дыра отчаяния и мрака. Когда я ждал суда и приговора в окружной тюрьме, то временами единственным моим желанием было просто лечь и умереть. У меня подкосились колени, когда я услышал приговор – тридцать лет без права досрочного освобождения. Мой адвокат еле успел меня подхватить. Это был просто какой-то сюрреализм. Я видел как участники стороны обвинения празднуют победу – суд признал меня виновным по всем пунктам. Мне казалось в тот момент, что моя жизнь окончена. Перспектива распрощаться с сыном, семьёй и всей своей привычной жизнью нанесла мне такой сильный удар, какого я ни разу до этого не получал – я был опустошён и повержен. У меня голова пошла кругом. Я с трудом понимал, что происходит вокруг. Единственной мыслью, которая крутилась в моём уме, было: "Не вздумай разрыдаться на глазах у этих выродков!"
В перерывах между заседаниями суда по моему делу меня приводили в общую камеру. Там я стал свидетелем того, как федеральные маршалы развлекались, потешаясь над реакцией осуждённых на вынесенный ими приговор. Глядя на это, я дал себе слово, что ни за что на свете не позволю им увидеть, что я сломлен. В момент, когда я услышал приговор, мне чудом удалось подавить волну боли. Ночью, когда я в одиночестве сидел камере, я был готов зарыдать в любую минуту. Но я не мог этого допустить. Меня поместили в камеру, находящуюся в блоке окружной тюрьмы, который обычно пустовал. Это был изолятор и там была видеокамера. Они, похоже, боялись, что я попробую покончить с собой. Это была наполненная мраком, бесконечная, бессонная ночь на краю бездны. В тот момент, когда я был уже на грани отчаяния, что-то переключилось у меня внутри – я принял решение жить и бороться. Несмотря на это, мрак не отпустил меня. Он остался со мной, постоянно подсовывая мне идею, что если я сдамся, то это якобы решит все мои проблемы.
Когда сидишь в тюрьме, то всё время находишься на грани депрессии, особенно если осуждён надолго. Кажется, что время остановилось. Иногда мне казалось, что я уже так долго нахожусь в тюрьме, что я просто не верил, что этому когда-нибудь настанет конец. В конце туннеля не было видно никакого света, и я даже не знал, смогу ли выбраться отсюда живым. В рамках программы добровольной помощи пациентам хосписа я много раз сталкивался с людьми, которые были или моими ровесниками, или даже младше меня. Заболев раком, они так и не смогли оправиться и умирали в одиночестве в тюрьме. Не забывал я и о том, что могу стать жертвой насилия. Если не лезть на рожон, то в большинстве случаев можно избежать конфликта, но в тюрьме ни в чём нельзя быть уверенным до конца.
В конечном итоге, годы, проведённые в заключении, стали для меня опытом, ведущим к трансформации и истинному освобождению. Но довольно часто в глубине моего сердца всё ещё возникали ощущение боли, чувство потери и отчаяние полной безнадёжности. Большую часть времени мне удавалось не думать о том, сколько ещё лет, месяцев и дней мне осталось – такие подсчёты могли бы свести меня с ума. Но иногда выходила неизбежная осечка. и я оставался один на один с мыслями о своём 25-лентем сроке заключения (он был снижен благодаря апелляции с 30 до 25 лет через три года после вынесения приговора), и тогда ничто не могло защитить меня от боли. Я привык жить в реальности, где для меня отсутствовала возможность вернуться домой. Я думал о своём сыне, которому придётся расти без отца, и эта мысль доставляла мне такую острую боль, какую, как мне казалось, просто невозможно вытерпеть. Я готов был биться в истерике, размозжить себе голову о стены камеры или низвергнуться в преисподнюю мрака и отчаянья.