Вообще по одновременности потоков движения, направленных внутрь сознания и как бы впадающих в "Я", с потоками, берущими начало из "Я" и идущими вовне, и по сложности получающихся при этом динамических отношений сознание не имеет в опыте ничего себе подобного. Эта сложность делает психологическую классификацию делом до чрезвычайности затруднительным. В общепринятых классификациях эта трудность осложняется еще и тем, что в основу классификации кладется односторонний принцип "состояния сознания", соответствующий лишь одной составной части трехчленной формулы сознания. Если сознание, рассматриваемое, как состоящее из отдельных "состояний", "явлений", – вообще каких-то отдельных "содержаний", теряет свой основной смысл живого единства, то вполне естественно ожидать, что и классификация "состояний" сознания не даст нам никакого ясного представления о том, что фактически объемлется живым единством сознания. В самом деле, как подвести под категорию "состояний" акты и вообще динамические процессы или душевные движения, которые именно тем и характерны, что определенные содержания или качества в них находятся в быстрой смене. Но если бы даже они и были зафиксированы, то большинство из них представили бы весьма смутную картину чрезвычайно сложных и неразличимых в своем элементарном составе разнообразных качеств, соответствующих разнообразным физиологическим процессам тела. Легко классифицировать ощущения, т. е. ту периферическую область сознания, где оно почти неотделимо от внешнего мира. Здесь мы именно имеем перед собой четкость и стойкость внешнего. Но уже чувства или эмоции составляют непреодолимый камень преткновения для всякой классификации. Что касается воли, то для некоторых психологов это просто термин, истинный смысл которого сводится к тем же ощущениям и сочетаниям их с представлениями и мыслями. Вообще, если рассматривать сознание, как сложное сочетание качеств, и если к этому прибавить непрерывность их переходов и постоянную смену, мы не найдем во всем этом никакого надежного критерия для каких-либо обоснованных группировок. Все предстанет перед нами в виде равноправных состояний, различающихся лишь качеством и большею или меньшею связью с внешним объективным миром. Тогда возможный критерий для классификации будет для психологии по существу внешним , а именно лежащим в области физики и физиологии; и только единство сознания может дать внутренний, т. е. психологический критерий классификации , определяя собой, как центром, и место переживаний в душе, и их сходство и различие по отношению к единству сознания . Здесь надо иметь в виду различие этого отношения как в динамическом, так и в статическом смысле. Если мы обратимся к первому, то всякое переживание окажется по своей динамичности имеющим направление центростремительное или центробежное , принимая единство сознания за центр. Активность или рецептивность – это неизбежный динамический знак (+ –) каждого переживания, к какой бы категории оно ни принадлежало по своему статическому положению. Однако очевидно, что этого признака недостаточно для группировок переживаний. Несомненно, что ощущения высших органов чувств и некоторые эмоции оказались бы сходными в своем динамическом знаке и, однако, психологически все же глубоко различными, поскольку эмоция всецело характеризует сознающего, ощущение же сознаваемое. То же пришлось бы сказать и о переживаниях с положительным динамическим знаком. Активность в избрании жизненного пути и активность поднятия пудовой гири глубоко различны по своему психологическому значению.
Итак, едва ли не важнейшим критерием является критерий психологической ситуации в отношении "Я", как центрального единства. Это положение определяется близостью каждого переживания к центру или периферии. Конечно, это не близость пространственная и во всяком случае о пространственном определении ее не может быть и речи. Мы не хотим здесь утверждать, что переживания как таковые, совершенно чужды пространственности. Напротив, мы полагаем, что все в сознании в той или иной мере причастно протяжению, т. е., что движения души совершаются не только во времени, но и в пространстве, понимая, однако, последнее не так внешне, как понимают его физика и геометрия [145] . Но во всяком случае эта внутренняя топография души не имеет ничего общего по способу своего определения с топографией физических предметов. Место переживания в душе определяется всецело степенью отожествления нашего "Я" с данным переживанием. Сознание само чрезвычайно отчетливо свидетельствует, что стоящая перед нами чернильница ни в коем случае не есть "Я", ни часть его, хотя оно же самим фактом восприятия чернильницы свидетельствует о том, что чернильница в каком-то смысле находится в нашем сознании и как-то принадлежит и ему. Но что мое "Я" неразличимо сливается и отождествляется с некоторыми чувствами и решениями воли, – на это тоже имеются красноречивые заявления внутреннего опыта. Таким образом, довольно явственно обозначаются положения периферического и центрального слоя сознания. Но имеются ли какие-либо средства различить промежуточные положения и установить между ними те или иные расстояния? Здесь непосредственное свидетельство сознания не всегда может давать четкие ответы. Особенно своеобразны в этом отношении понятия, суждения и представления, вообще всякие мысленные содержания. Совершенно ясно, что, например, мои философские и нравственные убеждения – это нечто гораздо более близкое моему "Я", чем стоящая на столе чернильница. Но что глубже, эмоции или мысли – это уже вопрос гораздо более трудный. Страх перед опасностью и мысли, развивающиеся в связи с этим страхом, предположения о возможности ее избежать и т. п. – это, по-видимому, переживания промежуточного свойства и, казалось бы, равно близкие нашему "Я". И, однако, есть полная возможность убедиться, что мысли сами по себе отстоят от нашего "Я" гораздо дальше переживаемого страха. Эта возможность дается случаями изолированного переживания мыслей и представлений от каких бы то ни было эмоций. Одна возможность холодного спокойствия при обсуждении мыслей и представлений ясно показывает, что это лишь нечто предстоящее нашему "Я". Правда, содержание мыслей предстоит совершенно иначе по сравнению с предстоянием воспринимаемого пейзажа. Мысли и представления образуют как бы особую проекционную зону внутри сознания, а не на периферии его, как восприятия. Это как бы – планы и чертежи, развешиваемые нашим "Я" внутри своего душевного помещения. Эти планы и чертежи суть сокращенные схемы отчасти внешнего, отчасти внутреннего же опыта; иногда они обозначают существующее, иногда и нечто несуществующее и даже не могущее быть реализованным. Они ближе единству сознания, чем внешние восприятия именно потому, что они если не в структуре, то в своей динамической природе представляют исключительно продукт его актов. Наше "Я" распоряжается их появлением и исчезновением на своем внутреннем экране в гораздо большей мере, чем по отношению к внешним восприятиям. И, однако, они все же не непосредственно близки к самому "Я". Это ясно именно из того, что наше "Я" может их как бы созерцать, что совершенно невозможно по отношению, например, к сильным эмоциям. Эмоция или акт волевого избрания в решительный момент жизни – это нечто по существу не созерцаемое. Когда мы их ретроспективно возобновляем в памяти и как бы созерцаем, то это значит, что они уже превратились в представления и перестали быть эмоциями и актами воли. При переживании же они сливаются с самим "Я" в одно порывистое бытие. Наше "Я" само превращается в страх в минуты величайших опасностей или, если угодно, страх и есть наше содрогающееся за свое бытие "Я". Совершенно также импульс задержанной и вырвавшейся воли и есть само наше "Я", прорвавшее оковы своих собственных сомнений и изливающееся во внешнее fiat [146] . Конечно, когда в такой поток центробежного и центростремительного свойства вовлекаются наши мысли и представления, то динамическая непрерывность сливает их и с нашим "Я", и со всеми эмоциями в неразрывное единство. В порывах динамической напряженности все сплачивается в одно целое, и даже внешние предметы как бы смыкаются с нашим "Я" в одно бытие, восторгающее, когда это внешнее нами любимо, и мучительное, когда оно ненавидимо, например, в чисто физической борьбе с врагом. Поэтому-то, чтобы определять ситуацию переживаемого в душе, надо брать моменты наименьшей динамической напряженности, когда все динамические процессы ослаблены и все в душе четко разобщается по своему положению. Тогда-то и выявляется сравнительно отчетливо статика душевных соотношений. И если принять в расчет именно такие моменты, то становится ясно, что ближайшим к "Я" является то, что именуется "чувствами и решениями". В грусти, как спокойном чувстве, грустно именно само "Я", а не что-то, на что оно созерцающе устремлено, как это бывает с грустными мыслями. Но и "грустные" мысли – это на самом деле только внутренний рефлекс грусти "Я" на мысли, которые сами по себе ни грустны, ни веселы. Но именно "Я" бывает грустно или весело, равно как оно именно есть всегда решающее и избирающее, а не те или иные мысли. Но так как грустящее сейчас "Я" через час может быть веселым, то очевидно, что и грусть, и веселость не есть самое "Я", а лишь то близлежащее в душе, что наиболее непрерывно и непосредственно соединяется с "Я". Все сказанное позволяет нам наметить в сознании четыре ясно различаемые (по ситуации) области: 1) самое "Я" или объединяющий центр сознания; 2) чувства и проявления воли; 3) познавательные содержания мыслей; 4) ощущения и вообще содержания внешних восприятий. Если мы примем во внимание, что последние три группы могут иметь еще и разные динамические знаки (см. с. 100), то уже у нас явится естественное семигрупповое подразделение сознания. Возникает лишь вопрос, возможно ли действительно установить такие знаки у каждой из трех групп. Что касается 2-й группы, то здесь вопрос решается сравнительно бесспорно.
Чувства, по крайней мере некоторые, явственно отличаются от волевых проявлений своим рецептивным характером. Они слишком явственно входят в "я", между тем как акт воли исходит из "я" и обращен своей активностью вовне. Но уже гораздо труднее определить динамические знаки в 3-й и 4-й группах. Все восприятия кажутся нам рецептивными, а познавательные содержания динамически нейтральными. Однако ближайшее рассмотрение этих групп легко обнаруживает, что это не совсем или, вернее, не всегда так. Ощущения предстанут перед нами исключительно рецептивными, если мы ограничим их областью ощущений внешних органов чувств. Но вовсе не таковы все так называемые внутренние органические ощущения, т. е. те, в которых мы ощущаем не внешний мир, а наше тело. Нельзя, конечно, не отметить, что мы здесь имеем дело с областью переживаний слишком смутных и недифференцированных, чтобы установить в каждом отдельном случае, о каком именно переживании идет речь. Однако даже массовые недифференцированные группы таких переживаний обнаруживают нередко явственную разницу идущей изнутри или воспринимаемой извне активности. Душевное напряжение, сопутствующее всякой интенсивной работе, в которую вовлечено и наше тело, вовсе не исчерпывается пассивным испытанием тех сопротивлений, которые мы встречаем в нашем теле и вне его. В нем есть явственное ощущение преодоления, освобождения и в конце концов именно своей активности. И это не только активность желаний и намерений, т. е. душевно-центральная рабо-та, а именно соматически ощущаемая активность. Нечто из этой активности обозначается под именем "мышечных" и "кинестетических" ощущений. Правда, некоторые психологи и главным образом Вундт сводят их к пассивным ощущениям давления, т. е., в конце концов, к внутреннему осязанию. Что внутренние осязательные ощущения входят в них весьма существенной составной частью, – этого после опытов Гольдшейдера [147] отрицать нельзя. Но вполне позволительно сомневаться в том, чтобы этими осязательными ощущениями все исчерпывалось . И этому сомнению не могут помочь никакие опыты и эксперименты, поскольку констатирование в самонаблюдении того или иного оттенка ощущения, его появления или исчезновения в психологических опытах и экспериментах есть всегда нечто ненадежное по смутности и неуловимости этих ощущений и данности их не иначе как в сложных и слитных комплексах. Вопрос о природе кинэстетических ощущений [148] вообще представляется в психологии одним из самых сомнительных и недоступных бесспорному разрешению. На наш взгляд нельзя даже с полной убедительностью отвергнуть существование иннервационных ощущений [149] , необходимость признания которых отстаивает Бэн [150] , а тем более ощущений мышечных. Показания лиц, имеющих те или иные параличи и тем не менее сознающих кинэстетические ощущения, мало надежны, именно в силу сложной природы этих ощущений. Несомненно, что всякое активное движение сопровождается и многообразными пассивными ощущениями. Это происходит в силу одного уже закона противодействия сил. Расчленить все это в своем сознании и точно уловить отсутствие того или иного оттенка в сложном комплексе ощущений задача едва ли осуществимая и для психолога, а не только для тех больных, которые обыкновенно в таких случаях подвергаются тому или иному эксперименту. Гораздо явственнее динамический знак переживаний в процессах познавательных. Существует ясное различие между восприятием умом раскрытых и развитых уже истин, т. е. так называемым пониманием и собственным творческим открытием и развитием истины. Следить за решением математической задачи, когда ее решают другие, т. е. только понимать ход мыслей в творчестве чужого ума, есть нечто совершенно иное, чем решение самостоятельное. Конечно, в своем идеологическом содержании решение задачи и в том, и в другом случае вполне тожественно. Но это содержание только и соответствует статическому моменту переживания. Мы же именно и утверждаем, что этот статический момент осложнен динамической природой переживания, которая может быть двух знаков. Гораздо разительнее эта разница знаков в процессах не чисто интеллектуального порядка, а в творчестве и восприятии эстетических образований. Процессы созидания художественных произведений и процессы их восприятия с ясностью обнаруживают, что динамический знак, присоединяемый к одному и тому же, с точки зрения чистой статики, психическому содержанию, делает его глубоко различным, как переживание.
С точки зрения изложенной нами группировки мы можем схематически изобразить сознание в виде трехслойного шара, в котором происходят внутренние энергетические передвижения от периферии к центру и обратно. Наружному слою соответствуют ощущения, следующему за ним – содержания специфически познавательные, и ближайшему к центру, – то, что обыкновенно обозначается, как чувство и воля. При этом каждый вид переживания, находящийся в том или ином слое, характеризуется не только своим местонахождением, но и направлением присущего ему движения. Таким образом, чувство и воля только и отличаются своим направлением: первое – центростремительным, второе – центробежным. Последние два термина требуют, однако, в связи с нашей группировкой весьма существенных разъяснений. Психологические категории чувства и воли являются наиболее спорными и неопределенными. Да с точки зрения психологии отдельных состояний сознания они и не могут быть иными. В самом деле, упустив из внимания динамическую целостность сознания, мы теряем ту единственную основу, на почве которой только и могут быть поняты существеннейшие особенности этих категорий. Уже в отношении чувств сразу бросается в глаза, что мы имеем дело с чем-то весьма сложным и неоднородным, дающим повод называть данную группу то чувствами, то эмоциями [151] . В последнее время психологи предпочитают термин "эмоция", редко задаваясь вопросом, покрываются ли этим понятием те переживания, которые именовались прежде чувствами, и если покрываются, то не с ущербом ли для их описания и группировки. Мы лично думаем, что эмоция и чувство далеко не одно и то же. В сущности, то, что называется эмоцией, – это целый комплекс центробежных и центростремительных токов внутри сознания. Возьмем для примера самые характерные из них, как страх и наиболее обыденное проявление любви, например, материнской. В страхе есть несомненно несколько моментов испытывания. Усмотренный страшный предмет или предполагаемая опасность заставляют содрогнуться все существо. Если это страх не чисто животный и бессмысленный, то опасность мысленно быстро взвешивается. Эта не терпящая отлагательств быстрота душевных переживаний уже сама по себе есть нечто характерное для страха; душа мечется в своих внутренних движениях и потому исполняет их плохо и некоординированно. Это и есть состояние внутренней растерянности. Но если эта растерянность не абсолютно парализует волю, стремление спастись дает импульс к разного рода телесным действиям: к бегу, обороне и т. п. Все тело напрягается, и получается множество внутренних органических ощущений, из которых некогда Джемс сложил всю эмоцию страха. На самом же деле все это более или менее побочный аккомпанемент к центральной части данной эмоции, которая ощущается не в той или иной части тела, а в глубине сознания, в самом "Я", содрогнувшемся за свое бытие, почувствовавшем близость полной гибели или бедствия. Легко видеть, что взрыв любви матери к ребенку также, если не более, сложен. Если в страхе испытывание всегда преобладает над действием, то в любви они иногда уравновешиваются, иногда же преобладание относится то к пассивным восприятиям ( любимого) , то к активным действиям в отношении его. Несомненно, что психология, понимая как одно переживание столь сложный комплекс душевных движений, игнорирует имеющееся здесь существенное различие как по направлению, так и по положению этих движений и удовлетворяется лишь общим признаком переживаний, как наиболее явственных движений (эмоций). Но ведь и волевой акт есть в этом смысле "движение". И разные стадии волевого движения несомненно фактически и входят в то, что обозначается словом "эмоция". Не очевидно ли, что здесь смешивается и понимается в качестве одной психологической категории то, что относится на самом деле к трем категориям: ощущению, чувству и воле. И действительно, то, что обозначается словами "страх", "любовь", "ненависть" есть переживание не только не элементарное, но относящееся обыкновенно ко всем слоям сознания и включающее в себя движения различных знаков. Мы считаем совершенно ошибочным предположение, что психологический анализ бессилен сделать здесь какие-либо обоснованные во внутреннем самонаблюдении различия. И в этом отношении старое и как бы потерявшее характер научности обозначение "чувство" представляется нам вполне отвечающим данным психологического анализа, а потому и более научным, чем мутное обозначение "эмоция". Чувство есть переживание вполне подобное ощущению по чистому динамическому знаку пассивности и лишь находящееся не во внешнем, а во внутреннем слое сознания. В ощущении наше "Я" ощущает "что-то" внешнее или внутреннее, в чувствах же наше "Я" чувствует самого себя . Ощущение всегда характеризует, хотя бы и смутно, какой-нибудь объект, чувство же – только субъект. Чувство есть внутренняя оценка чего-то достигшего до глубины сознания, но оценка именно не объективная, а субъективная, т. е. выражающая не то, каков объект в себе, а то, каков субъект в отношении данного объекта . Чувство, понимаемое в этом смысле, есть восприятие единством сознания некоторых отзвуков бытия в наиболее глубокой области сознания. Однако для определения природы чувств чрезвычайно важно установить, каких именно отзвуков и какого именно бытия. Ведь зрительное или слуховое впечатление есть тоже отзвук внешнего внутри. Однако они имеют сходство с чувствами только в пассивности, т. е. динамическом знаке.